Голосование пользователя

  Конечно, с таким настроем ты не стал образцовым солдатом.
  Но человек устроен так, что если он не идет на бунт, он все же следует общепринятым вокруг нормам, особенно когда эти нормы насаждаются. И особенно когда они считаются... ценностью. Да, в Легионе ценили хорошего солдата. Если в обычной французской армии с наполеоновских времен прижилось отношение: "Главное ввязаться в бой!", согласно которому основной ценностью бойца был высокий боевой дух и умение "навалиться и вцепиться", то легионеры воевали иначе – аккуратно, старательно, вдумчиво. И постепенно ты стал обращать внимание на то, что от вас требуют не бессмысленных вещей. Чистые мундиры – залог здоровья, что в здешнем климате было особенно важно. Утомительные марш-броски – залог того, что когда дойдет до сражения, вы, промаршировав весь день, сможете, сцепив зубы, сделать "хоть что-то" – построиться в каре и отбиваться, а не поднять лапки кверху и упасть без сил. О стрельбе и говорить не приходилось. Видя, что ты стреляешь кое-как, лейтенант Ламбер лично поговорил с тобой.
  – Мсье О'Ниль, – сказал он. – Выбросьте из головы те облака, в которых вы витаете. Здесь либо мы, либо они. Если вам наплевать на свою жизнь – то я могу вас понять, но всем вашим товарищам не наплевать на неё. Они стреляют метко не потому что они – кровожадные убийцы, а потому что ответная пуля может убить не только их, но и вас. Подумайте, каково вам будет, если они своей стрельбой спасут вас, а вы своим малодушием подведете их и станете причиной их гибели. Разве это – достойное поведение? Я слышал, что когда вас привели на службу, у вас при себе было целых два револьвера, кстати, можете забрать их в штабе, если вам не лень их таскать. Вы ведь их не для красоты носили? Вы можете врать мне, вы можете врать своим товарищам, но напрасно вы врете себе – уж я-то могу различить людей, которым приходилось убивать, и которым не приходилось. Вы, вероятно думаете, что убийство убийству рознь. Что есть какое-то честное, благородное убийство, которое вам подходит – а вот такое нет. Только на войне убийство и является честным. В мирной жизни всегда есть способ отказаться от него. Здесь же – нет, ни у вас, ни у вашего противника. Именно поэтому убийц презирают, а воинов – чтят. Подумайте об этом в следующий раз, когда будете целиться, хорошо?

  Оказалось, что всё, решительно всё, что вы делаете – важно и имеет смысл. То есть, да, в конечном итоге смысл-то был в том, чтобы победить, а победа французского оружия была для тебя глупой безделицей. Но вот только для начала следовало не загнуться. И в этом отношении то, чем тебя заставляли заниматься, от рытья нужников до вбивания колышков от палатки играло большую роль.

  А что было самым важным, что поддерживало вас в этой негостеприимной, пустынной, выжженной солнцем стране? Песни, которые вы пели. Сначала ты просто открывал рот – в хоре вроде и незаметно, что ты не поешь, а бережешь дыхание, но потом ты сам не заметил, как начал подхватывать – с песней почему-то идти было проще. Даже когда ветер кидал вам в лицо пыль, вы все равно пели назло этому ветру, назло кружившим над вами стервятниками и назло мексиканцам, поклявшимся вышвырнуть вас из своей страны.
  Песен было много, но ты запомнил главную – "Луковую песню".
ссылка
  У вас не было оркестра – только ротный барабан. И не больно-то хороши были ваши запевающие. И голоса ваши – хриплые, нестройные, уставшие – звучали всегда поначалу жалко. Но потом, с каждым Au pas camarades сил прибавлялось. Ты чувствовал, как в людях справа и слева, а потом и в тебе самом просыпается сила дерева, которое растет посреди пустыни назло всему. Сила травы, пробивающейся через камень. Сила тех, кто живет вопреки, а не благодаря. Из разряда "благодаря" был только идущий справа легионер и идущий слева легионер, да еще лейтенант Ламбер со своей кизиловой тростью подмышкой. И все вы кричите Au pas camarades! – и в этот момент чувствуете, что все еще живы и вместе, а вместе – не в одиночку. Одиночки не выживают.
  Что касается слов, то поначалу они казались тебе полным бредом – причем тут лук? Причем австрийцы? Потом тебе рассказали связанную с песней легенду.
  – Говорят, перед сражением у Маренго у наших остался только хлеб и лук. Император спросил, что они едят, и когда узнал, сказал, что ничего лучшего для храбреца, чем лук, нету. Это была шутка, чтобы подбодрить солдат в тяжелый момент, ну вот из неё песня и сложилась. А "никакого лука австрийцам" – потому что они трусы.
  – Когда я пою, мне наплевать, что я не француз, – говорил Покора.
  И когда потом, после марша, вы пили воду, у неё был другой вкус. Не вкус милостиво одолженной вам этой землей жизни, а вкус жизни, которую вы взяли сами. Отбили, отвоевали милю за милей, сбивая подметки своих сапог. И вода как будто отдавала луком.

  А потом батальон собрался вместе в лагере, был объявлен недельный отдых, и вот тогда-то ты и встретил Альберта – первый раз за год. Был июнь шестьдесят четвертого.
  Вы обнялись. Ты сразу понял, что он изменился, и для этого даже необязательно было замечать нашивки капрала у него на рукаве. Да, твой кузен стал капралом.
  – Как ты? – спросил он. А когда ты рассказал, то ответил:
  – Да, этого я и боялся. Военная служба, видать, не для тебя, Уил. Ну а мне... а мне хорошо.
  Ты спросил, чего же тут хорошего?! Ни грамма рома, хрючево вместо еды, желтая лихорадка на десерт и ещё и стрелять заставляют в кого попало!!! Это не говоря о том, что вас разлучили еще на... на четыре года!?!?!
  Он улыбнулся тебе грустно и как-то снисходительно что ли.
  – А наша жизнь, Уил? Вот скажи, жизнь, которую мы вели – разве она была правильной? Что мы делали хорошего?
  Ты спросил его, что он теперь делает хорошего?
  – Я сражаюсь! – ответил он. – И сражаюсь хорошо. И я хороший товарищ, понимаешь? Вот помнишь тех французов? Дардари, Клотье... Кто они? Что делают? Да никто! Просто проживают свои жизни, тратят их на пьянки или на девок из кафешантана. Одно и то же, одно и то же. Потом заводишь семью. Потом умираешь. И дети твои побежали по кругу. А тут – тут ведь не так. Посмотри, как эти люди относятся друг к другу, к нам. Ну да, нам тут некогда расшаркиваться, зато и уважение настоящее. Если тебя уважают – у этого совсем другая ценность. Тут война идет. Тут все серьезно. Нет ничего серьезнее, Уил.
  Ты заметил, что Альберт стал мысли формулировать как-то коротко, рублено.
  – На войне никто не разберет, кто прав, а кто нет, пока она не закончится. Вот ты знаешь, кто лучше, Максимилиан или республиканцы? Я не знаю. Это пусть другие решают, потом. Мне достаточно, что есть товарищи – и все.
  Ты спросил, какого черта он тогда не пошел драться за конфедерацию?
  Альберт пожал плечами.
  – Мне было бы тяжело стрелять в американцев. Мало ли кто среди них может оказаться? И потом... Там-то я и так знаю, что обе стороны не правы. А тут – черт его разберет. Да и не всё ли равно? Есть приказ, есть товарищи, да и всё! Что еще нужно? Знаешь, мне кажется, в наших жизнях нам мало приказывали. Только тот, кто научился подчиняться, может научиться управлять. Знаешь... мне всегда казалось, я чего-то в жизни не успею. Не успею полюбить, не успею найти, не успею познать... а тут меня могут убить каждый день или я могу заболеть, но я спокоен. Легион никуда не денется. Я уже бессмертный, Уил, понимаешь? А ты? Что будет с тобой, если ты умрешь? Бедный Уил, – он снова обнял тебя. – Отбрось лишнее. Так много ненужного было, понимаешь?
  Это был странный разговор.

  Потом ваши роты опять разъединились.

***

  Возможно, тебе было бы проще служить, если бы ты понимал, что происходит, как идет война. Увы! Этого толком не понимал ни лейтенант Ламбер, ни президент Хуарез, ни генерал Базэн. Это и невозможно было понять.
  То есть, формально все было понятно – французские войска, поддержанные мексиканскими частями "консерваторов" (вскоре они получили вместо знамени императора Максимилиана, "выписанного" из Европы, можно сказать, по почте), теснили армию республиканцев по всем фронтам. Захватив Мехико, сердце страны, они теперь наступали по расходящимся, словно звезда, направлениям, и везде одерживали победы – брали города: когда штурмом, когда измором, когда уговорами, а когда и без боя. За то время, пока Иностранный Легион присматривал за тылом экспедиционных сил, корпус Базена и его прихвостни из числа мексиканцев отбили у повстанцев Актопан, Морелию, Керетаро, Гуанахуато, Сан-Луис-Потоси – внушительный список. Вы были не единственным легионом "добровольцев" – были ещё бельгийский и австрийский, и ещё куча всяких отрядов генералов-коллаборационистов, всех этих Мирамонов, Макесов, Мехий. Называли они себя то так, то эдак, но обязательно "защитниками Мексики". От кого и что они защищали?
  В общем, внешне все выглядело, как надо – войска маршировали, атаковали и всячески делали вид, что участвуют в одной из кампаний Наполеона Бонапарта. К сожалению (или же к счастью) напоминало это больше всего кампанию Наполеона в Испании.
  Дело в том, что в Мексике... нечего было захватывать. Тут не было толком ни промышленности, ни каких-либо ключевых районов, важных для обороны страны в целом – только пустыни, прерии, джунгли и горы. Базен с тридцатью тысячами своих солдатиков взял под контроль города на площади, примерно равной по размерам Франции, но кроме городов он не держал ничего. Да и в самих городах стоило его силам уйти, как власть переходила к повстанцам.
  Крестьяне-то, конечно, особо не хотел присоединяться ни к одной из сторон, только бесправные мексиканские индейцы охотно вливались в ряды повстанцев – потому что либералы обещали наделить их общины землей. Но обе стороны активно пытались заставить население встать на свою сторону. Французы штыками загнали пеонов на избирательные участки, где те, конечно, от безысходности проголосовали за императора Максимилиана. После того, как он короновался, формально всех повстанцев можно было объявить вне закона и, например, судить военно-полевым судом. Хуарез не отставал – он объявил всех оставшихся на оккупированных территориях мужчин от двадцати до шестидесяти лет предателями, а поскольку оккупирована была половина страны, по сути – половину населения. Теперь, чтобы перестать быть предателями, им надо было стать партизанами.
  Народ Мексики в своей массе хотел одного – чтобы от него отвязались и дале пожить спокойно. Но подобная роскошь в ближайшие лет пять явно не светила, надо было выбирать. И они выбрали республиканцев просто из принципа: лучше свои плохие парни, чем чужие.
  Максимилиан I отнюдь не был тираном – этому человеку, ставшему пешкой в чужой глупой, пафосной, бессмысленной игре, можно было только посочувствовать. Он написал Хуаресу письмо и предложил заключить перемирие, чтобы обсудить совместные усилия по наведению в стране порядка. Боги, как это было наивно! Никто не позволил бы ему заключить такое перемирие: французы уже давно воевали на ради денег, а ради одной только победы, да и самому Хуаресу нужна была полная власть, а не милость с императорского плеча. И все равно Максимилиан попытался сделать хоть что-то: он провел национализацию церковного имущества, объявил свободу печати, пообещал амнистию, начал вводить бесплатное среднее образование, отменять пеонаж и даже индейцам разрешил совместное владение землей.

  Но было уже поздно.

  Кто-то скажет, что выиграть в партизанской войне нельзя – это, конечно, чепуха, можно, еще и как. НО НЕ С ТРИДЦАТЬЮ ТЫСЯЧАМИ ЧЕЛОВЕК В ВОСЬМИМИЛЛИОННОЙ СТРАНЕ! В которой и без войны-то по дорогам ходить было опасно...

  Вы мало что понимали в ходе войны – вам просто иногда перед строем объявляли о славных победах французского оружия, и все. Но в вашей службе не менялось ничего – с той же частотой приходили сообщения о том, что там-то видели партизан, а здесь был совершен налет. Так же часто гоняли вас сопровождать караваны, прочесывать селения и холмы. Так же часто легионеры убывали, заразившись Желтым Джеком.
  Ближе к осени вас передислоцировали южнее.
  – Идем в Оаксаку, – говорил лейтенант Ламбер. – Ну, господа, выше голову. Ещё год-полтора, и они сдадутся.
  Но вы не верили, что они сдадутся. Вы верили только в fais ce que dois advienne que pourra. Что вам еще оставалось делать?
  Постепенно тебя стали если не уважать, то по крайней мере считать за своего. Никто больше не задевал тебя. Ты служил среди них, ты вытерпел с ними слишком много, чтобы оставаться чужим.
  – О'Ниль лучше всех варит кофе, – говорил Танги, молодой легионер чуть постарше тебя. Имя и фамилия у него были вымышленные – он попал в легион, потому что убил человека. Он говорил "случайно" – и ты верил в это. Про таких говорят "и мухи не обидит", хотя положиться на него было можно. Он был родом из-под Нанта, бедняк, которому на роду было написано оставаться бедняком всю жизнь, и в Легионе он, как говорится, ничего не терял.
  Ты узнал получше и Покору. Он был намного старше тебя, лет тридцати с лишним, и был сыном эмигранта – его отец сам был повстанцем в тридцатых годах в Польше, а потом бежал в Париж, когда Покоре было лет пять. Покора договорился, чтобы деньги отсылали его сестре – у неё в Париже были дети, а мужа не было.
  – Лучше сразу отослать – говорил он, – а то еще вам проиграю!
  Это была шутка – играть вам было некогда, негде да и вообще не приветствовалось, что называется.
  И еще ты запомнил одного мужчину, Жобера. У него было тонкое, аристократическое лицо, умные глаза и слегка надменный взгляд. Он не рассказывал вам о своем прошлом, но из его комментариев можно было судить, что он учился не то в колледже, не то в университете. Он всегда долго думал, прежде чем что-то сказать, а потом говорил – и сражал собеседника своим комментарием. Еще он знал наизусть стихи: на бивуаках вы просили его почитать их – и он читал вам по памяти Делиля, Шенье и Готье, и никто не говорил "Чепуха!" или "Блажь!"
  – Стихи красивее, чем жизнь, – сказал как-то Покора. – Жизнь – уродливая шутка. Стихи – то дело другое.
  – Жизнь порождает стихи, чтобы дать нам силы породить новую жизнь, – говорил Жобер.
  – Ну это ты, положим, уже загнул! – отвечал поляк, чистя винтовку. – Тебя послушать, без стихов и жизни бы не было. Так нет! Когда-то стихов никаких не было, а жизнь уже была!
  – Возможно, она была не так тяжела, – пожимал плечами Жобер.
  – Нет. Не может такого быть. Жизнь на вкус всегда одинакова, – отвечал Покора. – Даже у богача. Ему просто падать выше. Разболится у него зуб – и что тогда? И всё. От лихорадки любой одинаково помрет. Жизнь всегда одинаково жестока, просто кому-то везёт, а кому-то нет.

***

  Как-то раз вы нашли в деревне раненых партизан. Или не партизан, как тут разберешься? Ну, у кого еще могли оказаться огнестрельные раны?
  Капитан Трюффо решил, что они партизаны. Лейтенант Ламбер сказал ему, что они военнопленные. Капитан сказал, что теперь, после коронации, они преступники. Лейтенант возразил, что нужны доказательства. Капитан спросил, сколькими солдатами лейтенант готов рискнуть, чтобы отконвоировать их... собственно, куда?
  Они говорили четверть часа. В принципе, оба знали, чем закончится разговор, просто обоим хотелось потянуть время. Потом лейтенант вышел к вам.

  – Добровольцы? – спросил Ламбер, морщась.
  Никто не вышел из строя.
  – Господа, сделать это необходимо. Вы ведь не хотите, чтобы вам потом эти туземные господа стреляли в спины? Итак, кто пойдет? Выходите, или я назначу команду приказом.
  Тогда Покора вышел из строя, чертыхнувшись сквозь зубы так тихо, что слышал только ты и Жобер. И еще кто-то вышел, какой-то венгр с бычьей шеей, и один руанец, и еще один южанин с перебитым носом. "Надо – значит сделаем."
  Привели "партизан" – их было трое, они хромали, а у одного была перевязана голова. Двое были индейцы, а один – креол. Они были так измучены жарой и своими ранами, что даже на ненависть у них сил не хватило. Они даже могилы себе вырыть не смогли – это пришлось делать потом.
  – Курите? – спросил их сержант.
  Те покачали головами.
  Сержант развел руками.
  – Тогда бренди?
  Креол кивнул, но не оживился. У индейцев в глазах словно застыло расплавленное стекло.
  Для вас для всех время тянулось, как обычно, а для них летело скорым поездом, но они этого словно не понимали.

  Их поставили у растрескавшейся глинобитной стены.

  – Feu! – и винтовки плюнули дымом.
  Они упали.
  – Третье отделение – закопать, – приказал лейтенант. – Остальным разойтись.

  Никто тогда не принял это близко к сердцу – ну расстреляли и расстреляли. Что ж поделаешь! Но большинство из вас поняли, что чем дальше, тем такого будет больше. Потому что когда армия одерживает победу за победой, а конца войне не видно – такого должно становиться все больше, а рыцарственного – все меньше.

  Потом две ваши роты – твоя и Альберта – снова соединились и встали лагерем у холмов, где по слухам были логова герильерос.

***

  Вы с Покорой стояли в карауле. Это был особый пост – на холме был сложен "колодец" из камней, и вы сидели в нем, чтобы вас издали не подстрелил какой-нибудь меткий партизан. Красные камни ночью остывали и становились темно-бурыми, а днем опять нагревались, на закате же они становились охряными.
  Ночью было нежарко, всего плюс пятнадцать, но вам нельзя было заворачиваться в одеяла на посту. Нельзя было и разводить огонь. Вы просто торчали там, в этом "колодце" и смотрели по сторонам, выглядывая врага в ночи.
  В карауле говорить было запрещено, но лучше говорить, чем заснуть – это ты усвоил быстро.

  – Слушай, вот ты вроде умный, – спрашивал тебя Покора со своим неистребимым польским акцентом. – Скажи, почему солнце и луна везде одинаковые, а звезды разные? Зачем это так сделано?
  Потом ты все-таки чуть не заснул, и он растормошил тебя.
  – Не спать! А ну не спать! Соберись и смотри!
  Потом вы молчали.
  – Я много гнусного повидал, – добавил он вдруг ни с того ни с сего. – Много гнусного. Знаешь что? Все забывается. Все забывается. Хоть бы при мне Иисуса самого распяли – я бы и это со временем забыл. Человек так сделан, понял? И ты тоже забудешь.
  Потом ты опять задремал, ткнувшись в камни грудью.
  – Чшшш! О'Ниль! Просыпайся! Герильерос идут! – потряс он тебя за плечо.
  Ты очнулся. Он был встревожен – похоже, это была не шутка. Вы вгляделись в летнюю ночь, прислушались. Было слышно только, как бьется сердце.
  – Видишь их?
  Ты не видел.
  – А я вот слышал. Чшш!
  И вы услышали металлический стук по камню и почти сразу же увидели тень, ползущую по камням. Тени. Их было несколько.
  – Стреляй! – крикнул Покора.

  Вам, видимо, уже не суждено было выжить, но своей стрельбой вы должны были подать сигнал батальону, чтобы в разбитом под холмом лагере легионеры встретили врага во всеоружии.
  Покора вскинул винтовку к плечу, но замок только щелкнул – капсюль не сработал.
  – Ах ты ж дерьмовщина! – скрежетнул зубами капрал, лихорадочно доставая новый капсюль из сумки. – Стреляй! Стреляй!

Позднее Дарра неоднократно пытался вспомнить и понять то своё состояние, в котором ему удалось совершить немыслимое. Тот задор, ту отвагу, те чувства, что двинули его вперёд, почти на самые рога стампида. Задор? Разве что в начале, пока до стада было ещё далеко. Отвага? Улетучилась, уступив место жажде жизни и упрямству борьбы. Чувства? Шелуха. Можно долго перебирать одно за другим и находить место каждому, невольно замечая их скоротечность. Время, вот ядро, но как его расколоть?

Потом, уже на исходе перегона, он мимолётно понял, что случилось. Погрузился в работу, уже достаточно привычную для того, чтобы освободить голову для мыслей, и вдруг почувствовал то же, что и в тот раз. Поток. Он вошёл в поток.

Тело легче своего веса, когда слито с движением лошади.
Действие быстрее своей скорости, когда подхвачено инерцией.
Мысль несуществующе коротка, стоит закончить начатое в момент решения.

Растолочь время на секунды и выпить как микстуру без вкуса и запаха.
Главное — знать, что делаешь, помнить, что выбираешь.
Сохранять самообладание.

Не получится испугаться, если мчишься впереди страха.
Сэкономишь силы, позволив течению подхватить себя.
Изменишь будущее настоящим, если сам настоящий.

...Ну нет, не могло же всё быть так просто! Нельзя объявить землю собственностью, только стоя на ней. Жизнь — не песчинки под ногтями, не пыль на коже. Было что-то ещё... Воля! Окрик Плейнвью, его уверенные, звучные команды. Как ловкая рука, водящая игрушечную лодочку за шнурок по лохани воды, как дыхание могучих лёгких, направляющее парус от одного бортика к другому.

Но он же сам! Плейнвью же подтвердил, не стал забирать себе ни фунта чужой заслуги! Дарра Дайсон, вот кто остановил стампид!

А сумел бы он повторить сделанное? Без Плейнвью, один на один со стихией?

Скопившаяся в плотине души сила тихо давила на мельницу уверенности, но Дарра не видел ответа в мутной толще потока. К его удивлению, тревоги не было. Он понял, что может многое. Глупо требовать от жизни гарантий. Потом сама всё покажет, и станет ясно, чего стоит время, а чего — воля.

***

После Техаса всё стало казаться проще. Стада в Канзасе были меньше, работа — легче, пейзаж — приятнее. Вообще как-то жить вдруг захотелось, словно был голодный и к накрытому столу подошёл, словно шатался от усталости и упал на мягкую кровать, словно поймал улыбку красивой девушки, и её взгляд не обжёг, а согрел.

Двенадцать долларов и угостить выпивкой? Да почему бы и нет! Не было ничего, и вот оно всё, и не само собой, а своим трудом. После тяжелейшего перегона и суровейшей мужской компании уединиться с женщиной на втором этаже (где же ещё?) было самым естественным из желаний.

Дарра заметил, что в этот раз всё ощущалось иначе. Ярче, острее, быстрее. Пропали вопросы и терзания, а как было бы с той, а что там сейчас эта... Вот что перед глазами да под пальцами, то и происходит. Это было чертовски приятно.

С другой стороны, стали замечаться и те детали, что портили вкус жизни будто бы совсем незначительно, но всё же ощутимо. Запах конского пота, засевший в памяти несмываемым пятном и сейчас путавшийся с ароматом духов. Мозоли на руках, и то, как эта Доротея морщится при некоторых касаниях. Игривая пластика её движений, кое-где завораживающая, но порой раздражающая медлительностью.

Не то чтобы это убивало влечение или рушило весь процесс, вовсе нет. Запах менял настроение и держал в тонусе. Мимика лица отражала женскую реакцию и тем тоже заводила. Движения пускай где-то неспешны, зато лучше видны черты тонких рук, приятные округлости, краешек верхнего ряда зубов, прикусывающих губу на излёте стона.

Сначала ему казалось, что это всё отвлекает, мешает раствориться в потоке. Войти — да, плескаться — вполне, даже плыть! Но обидно, когда лишнее внимание каждый раз выносит на берег. Дышать всё сложнее, а водная прохлада тянет обратно.

А потом она помогла так, что стало ясно — это и есть поток.

Дарра был счастлив, как пьяный ирландский утопленник, прыгнувший в лужу из виски, а угодивший в полную цистерну.

Тем тяжелее ему далась последовавшая сцена.

Коул, конечно, повёл себя как-то ему несвойственно, непривычно напористо и даже грубо. Первой реакцией Дарры было изумление и спонтанное желание осадить друга; спросить, не перебрал ли он там уже с выпивкой. Но ведь и Доротею эту будто подменили — это ж надо было ей обязательно виски на Коула плеснуть?! Да что с ними двумя не так-то? Совсем другие люди были!

— Э-э-э, партнёр, — протянул Дарра, положив руку на предплечье Коула, — Ты это...

Что это? Что ему теперь, морду бить что ли? Да ну что за бред, за что? За кого? За то ли француженку, то ли канзашку, первый (и, может, последний) раз в жизни встреченную? Да что он её, убьёт что ли? Это же Коул! Весельчак и неунывающий жизнелюб, всегда знающий, что делать, душа компании, знаток историй и женских сердец!

Тяжело было связно мыслить после нескольких стаканов виски и постельной утехи. Дарра хорошо ощущал злобу и нетерпеливость друга, но ещё лучше помнил, сколько добра тот для него сделал, сколько всего они вместе пережили.

Как знать, не будь Дарра застигнут странным конфликтом врасплох, не будь он так пьян и доволен всем на свете, он может и заступился бы за ту, кто подарил ему столько наслаждения. Но у него уже было всё, о чём он тогда мог мечтать, а другу, прошедшему тем же путём, что и он, не хватало ласки. Дарра сказал только одно:

— ...Ты только с ней помягче будь, она вообще-то хорошая.

И отошёл с дороги.
И спустился по скрипучей лестнице в бар.
И заплатил за выпитый с Доротеей виски, заодно заказав себе ещё.

И вот там уже вспомнил и про волю Плейнвью, и про встреченную в Топике настоящую леди.

Холодный только что стакан словно вспыхнул в руке. Воля, воля, чужая воля! Он опять уступил ей? Думал, что, сторонясь, управляет потоком, а сам лишь беспомощно барахтался в нём? Но если и так, то что теперь, ломиться в дверь и оттаскивать друга от той, кто... кто что? Погоди.

Дарра сглотнул, выдохнул и напряжённо присел обратно на стул. Поднёс было стакан ко рту, но в последний момент отставил его на стойку и с опаской взглянул на лестницу, словно там уже мог маячить Коул с оторванной головой Доротеи в руках.

Коул говорил, что настоящая леди лучше согласится, чтобы её убили, но не поступит так, как не велят ей принципы. Доротея явно не готова была умереть за свой отказ. Да и принципы, были ли они у неё? Вот такие, чтобы прям до конца за них стоять. Работала бы она тогда той, кем работала?

А Коул? Он ту даму, ну ту Лору Фарби, чуть ли не за версту учуял и сразу стойку сделал как тот ещё охотничий пёс! Что ж он, даже спьяну, даже в спешке, даже в пылу обиды — настоящую леди не разглядит?

Ну а что, если не леди, то с такой всё можно делать? Да нет, ну не будет же он её ломать-уродовать, это же Коул! Не мог Дарра вспомнить ни единого раза, чтобы Коул как-то с женщиной себя ну совсем уж плохо и некрасиво повёл. Ну может будет там кувыркаться с ней пожёстче как-то, но за двенадцать-то долларов можно наверно и пожёстче, если уж хочется? Или как это вообще у проституток работает? Они же за деньги желания исполняют, ну, определённые, в определённых пределах. А пределы какие?

От размышлений про отсутствие свода каких-то общеизвестных правил стало немного спокойнее. Так-то наверно мужчина сам должен для себя пределы видеть, ну и женщина тоже подсказывать может, если уж до постели доводит. Но всё равно это дело двоих, и Дарра со своими сомнениями всяко лишний.

У Коула своя голова на плечах. И довериться тому, кого признал другом — тоже поступок. Только вот доверяй, как говорится, но проверяй. Когда Коул спустился наконец вниз, Дарра улучил момент и спросил его:

— Слушай, партнёр... а чего ты на неё так вызверился-то?

  И Альберт похоже, рад был сам забыть всё, что произошло. Вернее отложить на потом, когда можно будет поговорить спокойно. Что-то в этой истории с Мерседес не давало ему покоя.
  Мужичок представился Винсентом Д'Элонэ. Он тут занимался посредническими услугами, был чем-то вроде адвоката для иностранных бизнесменов, торговцев и капитанов, решал разногласия и тому подобное. Полезная профессия.
  Вы почти сразу начали бурно общаться, вспоминая Париж, и много пить. Эмоции, накопившиеся за время ссоры, требовали выхода – Альберт не давал этому Д'Элоне и слова вставить. Тот вас угощал и был, кажется, рад такому приятному обществу. Он был старше вас на десять лет, но одно слово – обыватель. Чувствовалось (да он и прямо это говорил), как он завидует вам.
  – А покажите ваши револьверы?
  Вы даже рассказали ему (ну, конечно, скрыв некоторые подробности), как в Париже обезвредили целую банду, чем привели его в полный восторг. Он заказал вам еще выпить и поднял за вас бокал.
  Время летело незаметно, уже стемнело.
  – Господа! А не прогуляться ли нам в одно из заведений с местными дамами? – спросил Д'Элонэ, подмигивая. – Я как раз знаю одно. Боюсь, для вас это будет слегка... de mauvais aloi, но хотя бы экзотично!
  Ты почувствовал, что пьян совершенно, что язык плохо ворочается. Но Альберт пришел на помощь.
  – Не извольте беспокоиться, мсье Д'Элонэ, – ответил он. – Мы с Уильямом отвергаем подобные развлечения.
  – Не верю! Вот не верю! – засмеялся Д'Элонэ. – Два таких молодых, здоровых, веселых человека!? Не может быть!
  Альберт хотел что-то сказать, но пьяно махнул рукой.
  – Просветите меня! Мне всё это интересно! – попросил Д'Элонэ.
  Тут Альберт задумался, посмотрел на тебя и вдруг поцеловал. Прямо на глазах у всех посетителей. Ты даже немного протрезвел от такого.
  Если честно, никто вроде бы не обратил внимания, а Д'Элонэ пришел в еще больший восторг.
  – Это значит... ну да, что еще это может значить! – засмеялся он. – В самом деле... Господа! Вам страшно повезло встретить меня здесь. Страшно повезло! Вы знаете, Мексика – католическая страна, но сейчас всё перемешалось, перепуталось – к власти приходят то одни, то другие. У вас уникальный шанс. Я... я могу вас поженить.
  – Чегооо? – засмеялся Альберт.
  – А вот так! – парировал Д'Элонэ. Сейчас тут в законах полный бардак, и мужчины иногда женятся друг на друге, чтобы второй мог получить наследство, не платя налоги, в случае смерти первого. Такие браки признаются на всей территории, контролируемой военной администрацией. Сделать это проще простого – мы заполним заявку, я отнесу её завтра в ратушу, и готово! Не отказывают практически никому.
  – Вы смеетесь над нами! – Альберт толкнул его в плечо. – Вы просто смеетесь над нами.
  – Вовсе нет, – обиделся Д'Элонэ. – Я вам докажу. Он достал из саквояжа какие-то бумаги, стальное перо, чернильницу, и принялся их заполнять. Кажется, он опьянел куда меньше вашего, и из-под пера выходили ровные буковки.
  – Шутка зашла слишком далеко, мой друг, – сказал Альберт.
  – Ну, как хотите, – ответил Д'Элонэ. – Будете жалеть всю жизнь.
  Вы переглянулись.
  – А сколько это стоит? – спросил Альберт.
  – По десять песо с носа. А мне от вас вообще ничего не надо. Ну, если и мне десяточку подбросите... а, да что там, я больше просадил, угощая вас, хах!
  – А давай! – вдруг сказал кузен и залпом допил горьковатый мескаль. – Давай!
  И вы подписали заявку на двух листах каждый.
  Потом вы ещё пили, играли в карты, смеялись, но долго вечер уже не продлился – осознание нового статуса захватило вас обоих с головой.
  Через час вы попрощались с Винсентом и пошли наверх.

  Вы были в странном состоянии – оба совершенно пьяные и оба взвинченные до предела, и почему-то понимающие друг друга с полуслова.
  Вместо того, чтобы разойтись каждый по своей комнате, вы оказались в номере Альберта. И там он стал говорить, и ни один писатель, журналист и даже стенограф не смог бы внятно изложить на бумаге, что он несет, но ты ОТЛИЧНО его понимал.
  Он рассказал тебе об искупительных жертвах. Он объяснил, что курица в Гаване – это должна была быть именно такая жертва. Это как козел отпущения у евреев. Его не надо убивать, просто курица была там с вами и видела ваш грех, а потом он её отпустил. То же и Мерседес, только лучше, ведь курица всего лишь свидетель! А с Долорес вы оба слились бы и отдали ей свой общий грех. А ты этого не понял, не поверил, что это может быть что-то еще, что это не просто так, и Альберту стало очень обидно. Но теперь... теперь это ни к чему, потому что этот человек вас "поженил". Наверняка это какая-то шутка, и так не бывает, но... но в глазах любого божества свидетельство такого лица – это и есть освящение, если не подходить к вопросу формально-ритуалистически.
  Это был отборный и лютый бред, но ты отчетливо понимал каждую мысль, ты чувствовал вашу небывалую близость в этот момент, ты понимал, как глубока и важна для него проблема ваших отношений. Как он не хочет ехать в Савану. Как он хочет остаться здесь. В Мексике. Вдвоем с тобой.
  – Ты меня иногда не понимаешь, – твердил он тебе. Вы пили снова, глотая дешевый, слишком сладкий и слишком пахнущий спиртом ром. – Знаешь, почему я так люблю, когда ты переодеваешься? Хотя я знаю, что для тебя это непросто. Ты же боишься, что я люблю в тебе женщину, а не тебя! А это не так, Уил. Я люблю тот момент, когда открывается, что ты не женщина. У тебя в этот момент подпрыгивает сердце, я по глазам это вижу. У тебя там страх, стыд, тревога, паника. Такой коктейль! Я вижу, как у тебя сердце бьется. Когда я трогаю тебя в этот момент, я как будто сердце твое трогаю, бьющееся. И дальше что мне сделать? Успокоить? Или еще чуть сильнее напугать, довести тебя до точки кипения? Такой выбор! Такое искушение!
  Вы говорили, обливая рубашки ромом из рюмок и обливаясь непослушными словами, теряя концы фраз, горячо шепча друг другу и едва не крича. Никто из вас не заметил, как граница исчезла совсем, как вы начали дотрагиваться друг до друга, потому что так получалось убедительнее что-то объяснить.

  Отчетливо помнишь, как Альберт, распластав тебя на кровати, делал что-то невыразимо приятное с тобой, приникая к тебе ртом и одновременно входя в тебя пальцами. Как вы спорили о какой-то глупости, целуя друг друга между фразами. Как твои ноги оказались у него на плечах, но он был так осторожен, так нежен, как будто это был и не он, а ты уже был так распален, что хотелось кричать ему что-то... чтобы он сам наслаждался тобой смелее. Или тебе это только казалось?
  Были там какие-то игры, в которых вы через поцелуй делились сорокатрёх-градусным ромом изо рта в рот.
  И потом опять кровать скрипела, как корабль в шторм.
  И вы курили потом одну сигару на двоих и смеялись.
  И все было снова понятно, а что непонятно – то и неважно.
  И потом вы заснули, обнимая друг друга. Двадцатилетние юноши. Один – убийца, но поневоле, случайно, еще до конца не понявший, во что ввязался, в какую сторону резко накренилась жизнь. Второй – еще даже и не убийца.

  Сложно уже вспомнить, что точно происходило той ночью, а что примерещилось.

***

  А вот то, что произошло утром, запомнилось навсегда.

  Вы проснулись от того, что кто-то настойчиво барабанил в дверь чем-то твердым. Альберт кое-как натянул штаны и сорочку, вдел босые ноги в туфли. Это была Мексика – тут многие так ходили.
  – Ща! – крикнул он, еле ворочая языком.
  Болела голова – так, что хотелось стонать.
  – Кто там? – спросил Альберт, держа в руке револьвер.
  – Лейтенант Дарден. Здесь находится Альбер О'Ниль?
  – Дааа, – нехотя протянул кузен.
  – А Уильям О'Ниль?
  – А что нужно?
  – Может, откроете дверь?
  – Зачем?
  – Мне приказано доставить вас к капитану Сен-Валери.
  – Чего-о?
  – Мсье, со мной солдаты. Открывайте, не дурите.
  – Сейчас... погодите.
  Вы кое-как оделись, обмениваясь взглядами, в которых читалось: "Это какое-то недоразумение или Дюнуа попался?"

  Лейтенант Дарден оказался тридцатипятилетним мужчиной с капральскими усами.
  – Вы что, спите в одном номере? – удивленно спросил он.
  – Мы вчера напились, и я заснул в кресле, – парировал Альберт.
  Дарден презрительно и недоверчиво поморщился.
  – Ладно. Идемте со мной. О, у вас револьвер. Сдайте, пожалуйста.
  – Мы арестованы? – спросил Альберт, не спеша отдавать оружие.
  – Нет.
  – А вы полицейский?
  – Нет. Но я при исполнении и выполняю приказ военной администрации. Так что без глупостей.
  – А в чем дело?
  – Ни в чем! Сдайте оружие и пойдем к капитану. Просто чтобы проблем не было. Вам его потом вернут.
  Как-то подозрительно это звучало.
  – Послушайте, молодые люди, – сказал лейтенант. – Ну, хватит дурочку валять. Идем!
  – А зачем? В чем нас подозревают? – спросил Альберт.
  – Да ни в чем! – ухмыльнулся офицер. – У нас никогда никого ни в чем не подозревают. Давайте поскорее.
  За спиной у него в коридоре маячили солдаты в кепи с ружьями в руках, и вы решили, что игра не стоит свеч. Ну, попался этот дурак Дюнуа. Но вы-то причем? Вы не были в курсе никаких его дел. Вы даже можете дать показания против него, если попросят. А что?
  К тому же с похмелья вы оба были так себе бойцами, так что в итоге вы все же сдали оружие.
  Связывать или заковывать в цепи вас не стали, но лица у солдат были такие, что вы поняли – если что стрелять они будут не в воздух. Кажется, им были даны соответствующие указания на ваш счет – "ребята опасные". Вы вышли на улицу. Было уже довольно жарко, солнце слепило ваши воспаленные с перепою глаза.
  – Нам бы к полудню на пароход поспеть, – сказал Альберт. – Это получится?
  – На какой пароход? – не понял Дарден.
  – "Дельфин".
  – Так, господа, – сказал он. – Ну-ка ещё раз. Вы Альбер О'Ниль, а вы Уильям О'Ниль. Все верно?
  – Да, все так.
  – Странные вопросы задаете просто.
  – Да Господи Иисусе! – взорвался Альберт. – Вы можете объяснить, что, черт побери, происходит?
  Дарден скомандовал солдатам остановиться и достал... те самые бумаги, которые вы вчера подписывали. С видом человека, которому надоел этот балаган, он помахал ими в воздухе.
  – Ваши подписи?
  Альберт замялся и отвел взгляд, но потом вызывающе выпрямил шею.
  – Да, наши! И что теперь? Мы нарушили какой-то закон что ли?
  – Вам виднее.
  – А зачем вы нас ведете куда-то?
  – Как зачем!? – теперь взорвался Дарден. – Ваша же подпись, вы сами сказали!
  – Нам сказали, что это здесь разрешено, – осторожно заметил Альберт.
  Лейтенант посмотрел на него, как на сумасшедшего, но доброжелательно.
  – Ну, конечно!

  А что если... что если капитан хочет заверить формальности и вас и правда... поженят!? А что? Наверняка в Веракрусе такими делами ведает военная администрация, тем более, когда речь идет об иностранцах!!! Ну то есть этого не может быть, конечно... Как-то это не в духе консервативной партии, которую поддерживает Франция. И все-таки... Мексика – это не Европа! Здесь и не такое может быть, наверное! Может, как-то схитрят, денег потребуют, а потом все-таки разрешат!?!?!?

  – Но в таком случае... зачем нужен капитан? – спросил Альберт.
  Тут до Дардена дошло.
  – Вы что, подписали, не читая? – спросил он.
  – Ну, мы были навеселе.
  Он рассмеялся.
  – Ну, меня это не касается, господа. Подписали, так подписали! Теперь – всё!
  – Что "всё"!? Имейте в виду: мы – граждане США! – угрожающе крикнул ему Альберт. – Мы пойдем в... в консульство! Вы не имеете права...
  Дарден расхохотался и провел рукой по усам.
  – Да всем плевать, чьи вы граждане! – успокаивающе заметил он. – Забудьте.
  – В смысле?
  – Читайте.
  Он ткнул вам в лица бумагами. Вы пробежали их глазами и пораженно замолчали.
  Это были... контракты. Пятилетние. С вашими подписями. И по этим контрактам...

  УИЛЬЯМ И АЛЬБЕРТ О'НИЛ. ПЯТЬ. ЛЕТ. ОБЯЗАНЫ. СЛУЖИТЬ. ВО. ФРАНЦУЗСКОМ. ИНОСТРАННОМ. ЛЕГИОНЕ.

  – Не-не-не-не-не! – забормотал Альберт.
  – Поздравляю, теперь вы не американцы. Теперь вы – легионеры! И я буду рассматривать любую попытку уклонения от несения службы, как дезертирство. И имею право стрелять на поражение.
  – Мсье Дарден, а мы можем как-либо решить вопрос деньгами? – спросил Альберт почти заискивающе.
  – Нет! – ответил лейтенант Дарден с улыбкой. – Я – патриот. Франции нужны солдаты. Вперёд, господа, вперёд, выше голову! Вперёд к славе!

***

  Тут нужно рассказать, откуда взялся иностранный легион, что вы вообще о нем знали, что он представлял собой и что делала в Мексике в 1863 году.
  Легион был создан в 1831 году – в него брали либо иностранцев, проживавших на территории Франции, либо французов, которые не нашли себя в мирной жизни. Офицерами были ветераны наполеоновских войн, бывшие бонапартисты, вылетевшие из армии после поражения великого корсиканца. А нужен он был, чтобы не зачисляя всех этих людей в ряды армии, отправить их воевать в Алжир. Легион по закону можно было использовать только за пределами Республики.
  На легионеров в то время смотрели, как на наемников. Их бросали в бой в Африке, в Испании и в Крыму, и нигде особенно не жалели. Но сама по себе идея "получить второй шанс в жизни" была важной для этих людей. И постепенно у них сложилось чувство сродни братскому. Легион отверженных. Кто угодно смотрел на них, как на наемников, но только не они сами, особенно французы.
  В 1860-х затевалась реформа французской армии, и легион предлагали даже расформировать (коль скоро и бесконечная 17-летняя война в Алжире, и Крымская бойня закончились). Почему? Да как раз из-за его статуса. Франция строила колониальную империю, зачастую надо было послать именно французские части, как это было сделано в Сирии и в Индо-Китае. Зачем нужны "наемники"? Из них, конечно, хорошие солдаты, но плохие миротворцы.
  Но в 1863 оказалось, что миротворцам в Мексике делать нечего, и первый иностранный полк прибыл в Веракрус морем. Что им там поручили? О, самую неблагодарную работу. За Веракрусом начиналась территория, известная, как Тьерра Кальенте – жаркая земля. Это была часть равнины с тяжелым тропическим климатом, где лихорадка и дизентерия преследовали любое войско.
  Чтобы прорваться в другие районы страны, с более щадящим климатом, нужно было захватить Мехико, столицу Хуареса. Но путь на Мехико лежал через Пуэбло. Год назад, в мае 1862, французский корпус больно обжегся, попытавшись взять Пуэбло с ходу. Оказалось, что сил для лобового штурма недостаточно.
  Тогда французы довели численность армии до тридцати тысяч человек. Только с каждым днем эпидемии разгорались все сильнее. Генерал Форе, сменивший неудачника Лорансе, повел эту армию в наступление. Расстреляв город из тяжелых морских орудий, Форе устроил штурм, дом за домом, и взял непокорную "крепость". В июне пал и Мехико. Французы вырвались за пределы Тьерра Кальенте.
  Но вот их коммуникации всё еще проходили по ней. И кому поручили их защищать от партизан? Пф! Конечно, легионерам. Никаких славных битв! Мотайтесь пешочком с обозами по раскаленной равнине между Рио-Бланко и Тепеакой и постарайтесь не загнуться от лихорадки.

  И вот тут произошло событие, которое подарило легиону славу, историю и будущее.
  30 апреля 1863 года маленький отряд в шестьдесят пять легионеров конвоировал вереницу мулов с жалованием для регулярных войск на четыре миллиона франков, оружием и боеприпасами. Командовал ротой Капитан Жан Данжу, однорукий вояка. Нет, руку свою он потерял не в бою – ему её оторвало, когда в руках взорвалось ружье много лет назад. Ну в общем, инвалидная команда, что возьмешь, да?
  Но когда показался противник, капитан Данжу приказал готовиться к бою, и маленький отряд, построившись в каре, своими залпами прикрыл отход обоза. Задача была выполнена. А дальше началась легенда.
  Мексиканцы, рассерженные тем, что караван с лакомой добычей ушел, не хотели выпускать легионеров из западни живыми. К месту боя стали стягиваться новые и новые подкрепления повстанцев. Данжу приказал отступить к гасиенде Камерон – большой кирпичной усадьбе. Там легионеры завалили входы мебелью и приготовились к обороне.
  Каким было соотношение сил? Шестьдесят пять легионеров против... двух тысяч мексиканцев!
  Ни один командир ни в одной армии мира не счел бы зазорным сдаться в таких условиях. А уж тем более наемник, ведь зачем мертвецу все деньги мира?
  Но только не легионеры.
  – Пока у нас есть патроны, мы не сдадимся, – ответил парламентёру капитан Данжу.
  Они дали бой, такой жестокий, какого Тьерра Кальенте (да и вся Мексика) давненько не видела. Они стреляли и заряжали, заряжали и стреляли, покрытые копотью, пылью и кровью. Пули выхватывали их одного за другим, но мексиканцы несли потери в пять-десять раз больше.
  Раз за разом повстанцы ходили в атаки на гасиенду и каждый раз откатывались, оставляя убитых и раненых вблизи её стен.

  Капитан Данжу получил пулю в сердце. Лейтенант Вилен, вызвавшийся накануне добровольцем идти с маленьким отрядом, сменил его. Через пару часов пуля угодила ему прямо в лоб.
  Не было ни воды во флягах, ни продовольствия, ни малейшей надежды. Только честь и братство.
  Полковник Милан, командир нападающих, повторно предложил сдаться.
  Ответил ему поляк, сержант Морзицки. Ответил так же, как отвечали гвардейцы при Ватерлоо.
  – Merde!
  Они продержались десять часов. Потом мексиканцам удалось забраться на крышу, проделать в ней отверстие и стрелять по легионерам оттуда. Потом они и вовсе подожгли гасиенду.
  И что было хуже всего – кончились патроны.
  И тогда...
  И тогда пятеро последних защитников вышли наружу. Это были су-лейтенант Моде, капрал Мен, легионеры Катто, Константин и Винсент.
  И что они сделали? С честью сдались?
  Нет. Они дали по врагу последний залп, а потом... ПОСТРОИЛИСЬ В ЦЕПЬ И ПОШЛИ НА МЕКСИКАНЦЕВ В ШТЫКОВУЮ АТАКУ!
  Мексиканцы открыли беспорядочный огонь. Катто закрыл собой офицера, получив девятнадцать пуль. Благодаря его самопожертвованию, в лейтенанта попали только две. В Винсента одна, в плечо... Три фигурки со штыками на перевес упорно шли вперёд.
  – Это не люди. Это демоны! – сказал полковник Милан пораженно.
  И тогда майор Анхель Кампос приказал прекратить огонь.
  – На этот раз вы должны сдаться! – крикнул он по-французски.
  – Только если нам оставят оружие, – потребовал в ответ Мен. – И если вы обещаете позаботиться о нашем раненом лейтенанте.
  – Я ни в чем не могу вам отказать, – ответил Кампос. И на этом битва завершилась.
  Двенадцати раненым оказали помощь, большинство из них вскоре умерло. Умер и лейтенант Моде, протянув всего неделю.
  Но кто же рассказал эту историю? Мальчишка, барабанщик Лаи, которого оставили на поле боя, приняв за мертвого и на следующий день подобрали легионеры 1-го полка.

  Битва за Камерон сразу же стала легендой. Само название было помещено на знамя первого полка. Имена Жана Данжу, Клемента Моде и Жана Вилена были выбиты в зале героев в Les Invalides в Париже. А деревянная рука капитана Данжу на веки вечные стала главной святыней легиона.

  Больше никто не сомневался, что Легион – не только нужен, но и важен для Франции.

***

  Эту поразительную историю вам рассказал сержант Грабнер, бельгиец, которому и выпала честь конвоировать вас в лагерь первого полка вместе с десятью другими рекрутами, завербованными частью в Веракрусе, а частью в Европе.
  Нет, конечно, вы с Альбертом попытались объяснить капитану Сен-Валери, что произошло досадное недоразумение, что вы готовы решить вопрос деньгами, и так далее, и тому подобное. В ответ на это капитан обнял вас обоих за плечи и сказал:
  – Господа! Ваши сомнения понятны, но они показывают лишь вашу растерянность. Посмотрите на это в ином свете. Ведь вы были пьяны! Вас могли убить, ограбить или обмануть, а вы записались в легион! Братство воинов! Разве это может не вдохновлять на подвиги настоящих мужчин?
  Когда вы сказали, что может, он пожал плечами.
  – Более ничем помочь не могу!

  Легион – это, конечно, братство воинов, честь и все такое... но после эпидемии Желтого Джека, после потерь под Камероном, живая сила была нужна. Вот вы ею и стали.
  Сбежать? Ну, может, в Веракрусе еще можно было попытаться, но Дарден что-то там такое наговорил про вас Сен-Валери, и сторожили вас хорошо. А по дороге... нет, по дороге бежать было некуда. О, эта дорога до палаточного лагеря первого полка запомнится тебе хорошо.
  На тебе – черная суконная куртка, белые парусиновые штаны, широкополая шляпа, а за спиной – ранец.

  Господи, что ты в жизни таскал-то тяжелее револьвера? Шаг за шагом, шаг за шагом, шаг за шагом. Можно считать шаги, но это бессмысленно. Выжженная солнцем земля. Пот пропитывает всё, что на тебе надето, пота столько, что его можно пить. Мексика его и пьет. Она всё пьет. В небе кружатся стервятники, ты уже не смотришь на них, потому что насмотрелся, а любое лишнее движение, даже поднять голову, нежелательно. Шаг за шагом. Шаг за шагом. Шаг за шагом. Сержант Грабнер идет, как заведенный, отмахивает палочкой, ему всё нипочем. Все смотрят только на него. "Привал, пожалуйста!" – написано у всех на лицах. Но плевать сержанту на ваши лица. Ему скучновато, но в целом неплохо.
  Ну, и куда там можно было сбежать? Даже если бы с вами не шли два легионера с винтовками.

  Первый месяц вас, новобранцев, учили обращаться с винтовками Минье, стрелять из них, ходить строем и выполнять все команды. Потом вас раскидали по отрядам. Вы с Альбертом... попали в разные.
  Даже не в разные взводы. В разные роты. Вот так вот. Дарден подсуетился, видимо. Чтоб не сговорились и не сбежали.

  А потом пошла служба.
  – Господа легионеры, завтра ваш взвод займется стрельбами. Проверьте оружие.
  Значит, завтра придется под палящим солнцем шарашить из винтовки по мишеням. Снова будет ныть плечо, отбитое прикладом.
  – Господа легионеры, завтра будет смотр. Приведите форму в порядок.
  Значит, завтра отдохнуть не удастся. За смотром почти всегда какие-нибудь учения.
  – Господа легионеры, завтра мы с вами пройдем маршрут до Эсперансы, и пройдем его за сутки. Проверьте обувь.
  Значит, завтра будет ад.
  Самое убийственное, что было во всем этом – полное отсутствие смысла. Зачем вы воюете в этой стране? Зачем делаете всё, что делаете? Это кому-то приятно? Это кому-то нужно? Это кого-то порадует? Нет. Такой приказ. Всё, все объяснения.
  А ещё тебе пришлось впервые в жизни всё делать самому. Готовить еду. Стирать одежду. Ставить палатку (да, и колышки забивать, и узлы вязать, безрукий вы бесполезный недоносок, мьсе О'Ниль). Штопать и латать. Чистить винтовку. Только обувь чинил сапожник.
  А ещё работать! Ты, Уильям О'Нил, ничего в жизни не делавший, кроме написания пьесок и стрельбы из револьвера, копал лопатой ямы под нужники. Ты грузил какие-то ящики и бочки. Ты таскал на себе снаряжение весом фунтов в сорок, не меньше, это не считая оружия. Ты чистил глиной кожаные ремни – так положено. Чтоб сверкало все и скрипело. Чтобы на тебя приятно было смотреть в те редкие минуты, когда ты не похож на пыльное потное чучело с оружием в руках.

  Ты стоял в караулах. Однажды, ты задремал в карауле.
  – Мсье О'Ниль, никогда не спите в карауле, – сказал тебе лейтенант Ламбер. – Этим вы переводите себя в разряд придурков, из-за которых погибают товарищи. И вы, и ваши товарищи погибнут лютой смертью. Но ваши товарищи попадут в рай, а вы – нет. Потому что рай – для мучеников, а не для придурков. Вы же не хотите подобной участи?

  В легионе офицеры обращались к солдатам подчеркнуто уважительно. Здесь очень часто можно было услышать "господа" в адрес обычных легионеров. Тебя могли назвать мсье. Обманываться не стоило – те, кто подобное обращение не ценили, могли получить и кулаком в зубы. Но солдаты уважали офицеров, а офицеры – солдат. Большинство и тех, и этих, были добровольцами и спайка между ними была сильной. Вот только в последнее время всё больше и больше приходило новобранцев, таких вот... как О'Нилы. Дух элитной части размывался. И все же он был жив.
  Тут были всякие люди – те, кто потерял всё, и те, у кого никогда ничего и не было. Те, кто бежал, и те, кому больше некуда было пойти. Те, кто скрывал прошлое, но все же делился им с вами, и те, кому нечего было скрывать. Но твоя история понимания не встретила.
  – Надо было думать, когда подписывали, – сказал злорадно капрал Покора, поляк. – Ничего, хоть жизнь узнаете.
  Ты был человеком, у которого было всё, и который ничего не терял, просто развлекался. Ты залетел сюда случайно, и людям это не понравилось. Ты хлебнул их жизни – и им это показалось забавным. Ты заслужил свои страдания.

  – В обычной армии рядовые – как дети, и ждут, что офицеры о них позаботятся. В Легионе вы все – взрослые люди, господа. Вы все заботитесь о себе и о своих товарищах.
  Врали, конечно. Заботились они о вас, просто на свой манер.

  Несколько месяцев ничего не происходило – вы сопровождали караваны, умирали от жары и болезней, но это всё превратилось в тяжелую рутину. Тело изнемогало, но мозг, высушенный солнцем, привык.
  Потом случилась твоя первая перестрелка. Несколько конников выметнулись из низины и осыпали ваш отряд пулями.
  – Стреляйте в ответ! – приказал Ламбер.
  – Смелее! – крикнул Покора.
  Сколько раз ты тогда выстрелил? Два? Пять? Все закончилось быстрее, чем началось – всадники ускакали прочь.

  И таких перестрелок было ещё несколько – в пикетах, патрулях, караулах.
  А потом опять – жара, пустая фляга, солнце в зените.
  Пыль.
  Смрад немытых тел.
  Спасительная тень под навесом в какой-то почти заброшенной жителями деревушке, куда вы ввалились после марша. Лежите, отдыхаете. Дышите. Живые. Селестен разносит воду, подставляете фляги, он наливает туда из бадьи. От воды ломит зубы.

  Еда... господи, ты никогда бы не подумал, что сможешь жить на такой еде. Рис, бобы, чечевичная каша. Мясная похлебка, похожая на бурду. Через месяц такой еды само понятие "вкусно исчезает". Ты либо голоден, либо ешь, либо сыт. Больше ничего.

  Марши, патрули, пикеты.
  – Господа легионеры, завтра будет смотр. Приведите форму в порядок.
  По-видимому, так пройдут следующие пять лет твоей жизни.

  И никаких весточек от Уильяма. Ничего. Он где-то в другом месте. Ваша рота сама по себе, их – сама по себе. За сколько-то миль от вас, ты даже не знаешь, за сколько.

  Война... война оказалась меньше всего похожа на то, как её рисовали в газетах. Война оказалась похожа на тяжеленную работу, для которой ты не был рожден.
  Или...
  Или был?

  Ну, собственно, ни ты, ни он ведь не ждали, что у вас будут какие-то разговоры, правда же? Вы выпили по рюмке, подождали, пока слегка даст в голову, перебросившись какими-то бессмысленными фразами, потом выпили ещё по полрюмки – и он сразу тебя поцеловал. Вот и все разговоры.

  Как и Картер Уоррен, Дэн Пэнли был парень простой. Но... другого склада, Кейт... совсем другого. Картер, конечно, тоже был не ангел, но у него были принципы. Он этих принципов придерживался. А значит, были у него и границы. В эти границы он упирался постоянно, пожирая тебя глазами. И даже когда вы целовались рядом с повозкой, он словно снес одну границу, а за ней оказалась другая, и он за неё не пошел. Наверное, это тебя расстроило, да?

  Когда Дэн поцеловал тебя, это было настолько неуловимо быстро и плавно, "как будто так и надо было". Вроде вот только что ты сидела, между вами какой-то барьер... Ты его не переходишь, он его не переходит. Как будто бы человеку, чтобы пройти за него, надо спросить у тебя разрешения. Ну... или хотя бы чуть притормозить, мол, ты ж не против?
  Помедлить слегка перед поцелуем.

  А Дэну было не надо. Он просто оказался внутри твоего пространства, как будто барьера никогда не было.
  Дэн Пэнли был обаятельный, приятный на вид, хороший малый. Но было одно "но". Картеру тоже случалось убивать людей, но всегда это было "не просто так." А Дэну – вот именно что "да почти просто так", когда можно было этого не делать. И потому он был за чертой, одной ногой-то точно. Границы твои он просто не заметил. Хотя... а они были? Ты же их сама и стерла, когда поманила мужчину, которого знала всего час. Разве нет?

  Знаешь... Картер Уоррен целовал Кейт Уолкер, которая стояла перед ним, страшно притягательная, но в то же время по-женски загадочная, по-девичьи непознанная. А Дэн Пэнли целовал тебя... как бы это сказать. Как будто...

  Как будто он тебя уже трахает.

  Но это был твой первый мужчина, и ты еще не поняла, в чем разница и что будет дальше.
  В общем, ничего плохого-то и не было, если смотреть на это практически. Но... если б все было так просто, да?

***

  Сначала все как-то завертелось: ворох поцелуев, губы, пальцы, расшнуровывающие корсет. Чреда каких-то быстрых прикосновений, томительное ожидание новых ощущений. Твои платья и юбки на полу (револьвер брякнулся со стуком). Его пальцы у тебя в волосах. Снова поцелуй. Ты – в одних панталонах. Его рука проскальзывает в разрез, трогает тебя – не грубо, но и не нежно.
  – Ты первый раз? Не бойся.
  Он сорвал с себя одежду, кинул бесформенным комом, быстро, проворно, стянул с тебя панталоны. Всё. Ты совсем голая, и он тоже.
  – Ложись.
  Если бы ты не легла – он бы тебя толкнул, ты знала. Но ты легла, потому что, ну... он явно знал что делает, а ты об этом не знала... да вообще ничего. Миссис Уолкер никогда не рассказывала. Со Сьюзан вы тоже такие вещи не обсуждали, просто что она любит Картера, а Картер – её. Не принято было про такие вещи говорить. Границы, знаешь ли. Правила.
  – Будет больно, но не очень, – сказал он. – Чуть шире разд... да.

  Было больно, Кейт.
  Но не очень. И крови было... да совсем мало. При месячных больше.

  Он сделал паузу, дал тебе прийти в себя, лежа рядом, сунул в руку рюмку, в которой оставалась половина.
  – Сейчас пройдет.

  Было в нем что-то джентльменское, зачаток что ли. Из него мог бы джентльмен-то получиться. Жаль, не получился.

  Потом он снова надвинулся на тебя, поцеловал, сложно было не откликнуться. Было уже не так больно, хотя вроде и не очень приятно. И, наверное, пару минут ты думала, чувствуя вкус его губ: "А чего все так с ума-то посходили? Приятно вроде бы... Но. О чем сыр-бор?"

  Потом начало доходить. Обычно барышни первый и несколько последующих раз терпят, но виски помог расслабиться. То, что раньше ощущалось, как: "Ой! Во мне какая-то чужая штука! Любопытно, но стремно!" – стало ощущаться как: "Во мне теплый, живой парень... вроде он отдельно от меня... а вроде... вроде хочет внутрь меня попасть... не то что прямо ломится, но так... ненавязчиво... надо же. В меня кто-то живой хочет попасть... Я настолько ему нравлюсь, этому Дэну? Выходит, да. Это любовь уже что ли?"

  А потом Дэн Пэнли завязал с нежностями и начал крыть Кейт Уолкер по-взрослому.
  И твой мир изменился стремительно.
  Весь мир нахер поменялся за десять минут.

***

  Дэн был ритмичный парень, и куда надо доставал. И потому не прошло десяти минут, как тебе открылась истина. Сложно сказать, приятная или нет.

  Состояла она в том, что все эти поцелуи, все эти "Я не встречал таких, как ты", то, как он терся носом об нос, как вы на звезды смотрели... ну... неправда все, понимаешь?
  Ложь это всё. Не только у него.
  И у Картера ложь. И у всех ложь.
  Это как нагроможденная сверху куча хлама. А под этой кучей... под этой кучей самец жарит самочку – и больше ничего нет. Это просто так должно быть – ты сочная самочка, он – сильный самец. Он заметил, обозначил интерес, не стал сразу сильно нажимать, но ты решила, что да, подходит, ты поманила – и всё. И больше ничего не было, ни звезд, ни револьверов, ни "на тебе, Кейт, сорок долларов". То есть было, конечно, но все ради вот этих толчков, отдающихся внизу живота и в мозгу предвкушением ВЗРЫВА.

  А в чем подвох?
  Подвох в том, Кейт Уолкер, что это было ДИКО ПРИЯТНО делать именно так, без слоя наносной лжи. Как будто Кейт Уолкер больше нет, а есть молодое сногсшибательное Тело, ему очень хорошо. Дэн все делает с полной отдачей, и у Тела внутри волна накатывает так, что мозг по стеночкам стекает. Ощущения плещутся, смывают мысли, какие были. Голова пустая и счастливая.
  Ты – Тело. Теплое, сладкое, роскошное, улетающее от удовольствия тело. И всё.
  А если даже и есть мысль, то одна: что-то такое глубинное происходит, что-то вроде смысла вашей жизни на Земле. Раньше можно было ходить и думать: в чем смысл того, что Кейт Уолкер сделала то-то или приехала туда-то? В чем смысл того, что Дэн Пэнли поступил в шестьдесят пятом так-то? Выстрелил в того парня с косым левым глазом... ДА ВЕСЬ СМЫСЛ ВОТ В ЭТОМ – как вы встретились, и он тебя покрыл.

  Это был твой первый раз, так что финал, до которого его молодое тело довело твое молодое тело, выбил из тебя дух. Тебя расплескало по кровати сладкой патокой, ты даже вскрикнуть не успела, только ловила ртом воздух, постанывая. А он не остановился. Ты плыла в теплом мареве, а он продолжал, продолжал, неистовый, твердый...
  Потом он напрягся и тоже дошел до финала. Ты головой не понимала, как это происходит – тебе про это тоже не рассказывали, но низом-то поняла, что у вас все было, и все закончилось. Самочку покрыли.

  Дэн сразу стал не таким жестким. Не только там – весь целиком, как будто под кожу ему воды накачали. Мягким он стал, почти безвольным. Лежал какое-то время на тебе, смакуя финалочку. И так хорошо было, что он на тебе лежит, что-то страшно правильное в том, что он сверху, а не ты. Ты под ним. Подстилочка для самца. Но нет, не просто подстилочка. То он тобой обладал, теперь – ты им. Он твой. "Самец, которого я выбрала, меня покрыл. Всё." Смысл, от которого хочется улыбаться и легонько его погладить, да? Или просто руку на него закинуть – пусть лежит. "Моя рука на моём мужике."

  И вот тут...
  Оу!
  Тут было второе открытие, пожестче, мисс Уолкер. Хотя ты уже догадалась, что мисс – это сильно сказано, да?

***

  Он отдохнул немного, а потом от тебя отсоединился и перекатился на спину. Отсоединился не в том пошлом смысле, что вышел из тебя, хотя и в этом тоже. В том смысле, что все, Кейт, самец ушел, ты ему больше неинтересна. Он тебя трахнул – и вселенский смысл кончился, улетел в трубу, как дым. Дэн-то еще в комнате, но уже больше не с тобой.
  И вот тут засосало под ложечкой. На дворе был девятнадцатый век. Приличные девушки выходят замуж и рожают детей мужьям. Это не в удовольствие, удовольствие просто иногда получается, у тех, кому повезет, у Сьюзьки вон... Как услада к горькой микстуре брака. Потому что брак это труд, бла-бла-бла.
  А у тебя, Тело, совсем по-другому. Это с Кейт Уолкер, кто-то мог бы остаться, а с телом-то зачем? Да и... ты же помнишь?
  НЕТ НИКАКОЙ КЕЙТ УОЛКЕР. Ложь это. Руки есть, ноги есть. Есть почти доспелая грудь, есть широко распахнутые глаза, есть треугольник кудрявых волос над дыркой... дырка – да, что надо, как будто в раю на небе, куда ты никогда не попадешь, есть такое суфле что ли, которым ангелы завтракают, и вот из этого суфле её и вылепили, и джемом ангельским мазнули. Круто, Дэну понравилось. Только это не Кейт. Кейт теперь – ну, просто звуки такие, которыми тебя обозначают, потому что говорить "эй, красивая" каждой неудобно. Запутаемся все.
  Не обидно так-то?

  Пару минут назад ты вообще-то правда была его женщиной! И до этого, на протяжении всех упругих, пружинящих, хлопающих кожей по коже минут пятнадцати или двадцати... Вы же ВЫБРАЛИ ДРУГ ДРУГА! Ты была его женщиной настолько, что у тебя и воли-то своей почти не было. Сказал бы он – "встань на четвереньки", ты бы даже не задумалась, наверное, как это неприлично и чего это он раскомандовался. Просто встала бы и все. Смысл-то был не в этом. Смысл был в том, что ты – его, ну и он немного твой. Ну и в целом, что ты открываешь все границы, а он туда, за границы, заходит настолько, что делает с тобой Смысл.

  А теперь ты ничья. Догадалась, что это значит? Вот это важно. Не то, берешь ты деньги или делаешь это просто для удовольствия. Честная женщина – она либо девица, либо в браке, принадлежит тому, кто принадлежит ей.

  А ты никому не принадлежишь. И тебе никто. А значит, все самцы твои, что так-то неплохо. Только и ты теперь вся их. Всех. Нееееет, не потому что мораль, обычаи там или они злые и непременно тебя изнасилуют (хотя так-то могут, но дело не в этом)... не, все куда более просто и потому жутковато.
  Теперь, когда ты знаешь все это, про смысл, то если самец обозначит к тебе интерес, а ты сочтешь его "ничего так", то... то в том, чтобы ему не дать НЕТ СМЫСЛА. Вообще. Никакого. Ну, повредничать только если... А так-то по-честному, ну... ДА ПУСТЬ БЕРЕТ! Во-первых, приятно, это самое приятное, что есть в мире. А во-вторых, осмысленно – у тебя же могут быть от него дети. Смысл тут не в самих детях. Смысл в том, что стоит же попробовать, раз он сильный! Тело в теле – самый исходный смысл, на который потом нагромоздили черте чего. Скрестить вас двоих, таких красивых, посмотреть, что получится. Такой второй смысл, помимо того, что приятно.
  В принципе, Кейт, это называют обидным словом "шлюха", но я не хочу сказать обидно. Это ж не так чтобы плохо, кто сказал? Викторианская мораль? Да вертела ты её! Когда Дэн тебя трахал, не было никакой морали, вот пусть и теперь не лезет. Просто... я просто слова другого не знаю.
  Тело, ты шлюха.

  А почему это жутко-то? Господи, ну придумали обидное слово... Ну и что? Какая разница? О... разница есть, еще какая. Я поясню.

  Ты жила раньше в мире детских песенок и веселых историй. Или грустных. Или серьезных. Или страшных. И да, ты путешествовала, воровала, даже в подвале сидела, тонула на пароходах, все это было... важно. Во всех этих историях была КУЧА СМЫСЛОВ! Много всего важного, интересного, нового...
  А теперь как будто нет больше историй, потому что все ложь. Все ложь и куча хлама над двумя вопросами: выжила ли ты и отсношал ли тебя привлекательный самец. Судя по тому, что уже первый из них был такой крутой парень, как Дэн Пэнли, у тебя в этом мире неплохие позиции в иерархии самок. Ну... и всё.

  А не жалко старый мир?! Тот, в котором воспитывавшая тебя чета Уолкеров? Где Сьюзька? Где Сай? Где все так... где так много смыслов... более красивых, если честно. Более глубоких. Где они все были настоящими.
  А тебя теперь туда не пустят. Вернее... вернее пустили бы, но как ты теперь в него поверишь, когда знаешь все это? Извини. Это и называется "первородный грех". Очень сладкий, очень яркий, ты никогда ничего такого яркого не ощущала. Но только тот твой мир... он был придуманным раем на самом деле. Обман рассеялся. А этот, настоящий мир – он не то что прям-таки ад... но тут просто самцы кроют самок, которые никому не принадлежат, и все пытаются выжить. И. Больше. Ничего. Нет. И. Не. Будет. А поверх – толстый слой лжи, чтобы выживать чуть надежнее и цеплять самочек и самцов чуть получше. Но ты-то знаешь теперь, что оно всё ложь.
  Вот и всё.
  Живи с этим, малышка Кейт.

***

  Дэн Пэнли был... плохой парень, но немножко от джентльмена в нем было. Он понял, что "чет не так" и провел тебе рукой по щеке. Это была, конечно, ложь, но так-то небольшая. СЛАВА БОГУ, что он не стал болтать или что-то такое! Или там вот этого: "Я люблю тебя, ты – то, ты – сё, ты, может, даже Кейт Уолкер!" Но ты ему правда очень понравилась. Поэтому его мозг сделал усилие и попал в ритм происходящих в твоей голове открытий. И он сказал:
  – Ладно, чего там. Давай еще по рюмке?
  Это "ладно чего там" провалилось между шестеренок у тебя в голове и как будто заклинило их. Ты зависла между придуманным раем и настоящим миром обезьян, в который летела, как в вакууме, как на нитке.
  Это "ладно чего там" означало: "Смысла в этом нет, но будем считать, что ты все же моя самка. Я тебя уже трахнул, но мне на тебя... ну... как бы не наплевать. Пусть даже мне это мерещится. Пусть хоть на время. Раз я твой первый, ну... я тебя не оставлю тут так, в этой дыре. Обвыкнешься – а там посмотрим. На, возьми кусочек лжи, он поможет на первое время, как серебряный доллар."
  (Доллары так-то тоже ложь. Их не съешь, ими не защитишься от хищника, ими не растопишь костер. Ну... ассигнациями если только.)
  Но теперь ты снова была не ничья. На какое-то время.

  Виски после всего зашел, почти как вода.
  Вы о чем-то говорили, но вяло. Ему не особенно хотелось, тебе было не до того. Потом тебя слегка отпустило.
  Потом ваши взгляды встретились. Большие, красивые, умопомрачительные глаза малышки Кейт, и слегка прищуренные, улыбающиеся глаза Дэна "Брауна".
  – Ммм? – спросил он, подняв бровь. – Еще?

  Нууу... а была хоть одна причина отказаться?

***

  Во второй раз было уже вообще не больно и... гораздо сочнее! Ты лучше понимала, чего ждать, поэтому было интереснее! Ты даже догадалась, что можно не просто ноги раздвинуть, а обхватить его ногами и руками, прижаться к нему – и тогда будет ярче. Ты уже поняла, в какую сторону и какой частью тела надо "стараться", чтобы побыстрее стало не просто хорошо, а ОЧЕНЬ ХОРОШО. Ему это понравилось, хотя ему в тебе вообще все нравилось.
  Все барышни в первый раз же стесняются, а эта Кейт – неее, сразу врубилась! Молодчина какая. И такая красивая... и молодая... ууууу...
  И он захотел взять тебя сзади. Под ворохом юбок задницы-то не видно, но он запомнил ещё с того момента во дворе, когда поднимал тебя и прижимал к стене, что "бедрышки у цыпы – что надо, будет за что подержаться."

  На четвереньках, было еще честнее и искреннее. Уже никаких взглядов в глаза, только прогнутая спина, приподнятые бедра и как он входит в тебя "до самой Кейт Уолкер" – было так хорошо, что даже в голове отдавалось. А ещё... Когда он был сверху, это было что-то из серии "как у людей." А теперь он сжимал твои бедра, прихватывая кожу, не церемонясь, сильно, как будто ему... вкусно тебя так держать за круп! Не то чтобы это было приятно само по себе. Но хотелось крикнуть: "Да, вот так, держи, Дэн, а то вырвусь и убегу! Держи!!!" – хотя вырываться-то не хотелось, хотелось самой насаживаться, и посильнее, только ты еще толком не умела, пусть и старалась.
  Еще он иногда сильно хлопал тебя по ягодицам, грубовато, звонко и хлестко. Даже немного больно... даже, можно сказать, перебарщивал он слегка – задница у тебя горела. Но все равно это было так круто! Каждый удар бил в мозг эйфорией. Почему? Это он не от злости, он не хотел тебе больно-то сделать, и ты это чувствовала. Это он просто так восхищался твоим телом, понимаешь? Собственно какой может быть более искренний комплимент, чем когда он в тебя входит и шпарит без остановки? Да никакого. Слова какие-то, пфф! Но оказалось, бывают еще "комплиментики". Он ещё при этом может и восхищаться, прикинь? Не просто "очередная самочка", а "Кейт Уолкер – лучшая телка, что у него была"! Ммм, в этом был смысл! Это щекотало даже самое древнее, самое первичное из твоих "Я" (остальные что-то пригасли, их можно было не щекотать). Знаешь, чем? Самец от тебя в диком восторге. Твой. Первый. Самец. Ты ничего не умеешь. Ты еще утром вообще ничего про это не знала. А он уже от тебя ТАЩИТСЯ ПО ПОЛНОЙ, Кейт.
  Ты еще не до конца разобралась, какие правила, поэтому сперва не кричала, а только стонала, прикусывая губы. Дэн тебе помог – он тебя взял сзади за плечи и, прогнув посильнее, так что твой стан приподнялся, насадил так, что груди затрепыхались. Грудная клетка расправилась, ты поняла, что правил тут никаких нет, и закричала. Это уже был комплимент ему. Самочка тащится, Дэн. Кобылка аж ржет от удовольствия.
  Потом он все-таки бросил тебя на спину, торопливо вошел снова, скользнув по слипшимся кудрявым волосам у тебя внизу, в треугольнике над дыркой. Пожирая взглядом твою уже давно оформившуюся грудь.
  Он сказал тебе тогда единственные слова за оба раза.
  – Господи! Ну ты и...
  И не нашел, чем закончить, просто слова не нашел. Он не знал, как прилично сказать, что ты хороша... а неприлично вроде не в кассу – он же у тебя первый так-то...
  Вместо слов он прильнул к тебе и набросился, как сумасшедший. Ты и на четвереньках уже почти приплыла, а тут он начал тебя драть так искренне и сильно, что аж сводило все, и "солнышко уже почти касалось горизонта". Ну вот ещё чуть-чуть! И... страшно захотелось, чтобы он грудь помял. Сосочки. Чтоб тоже оценил... А он как мысли прочитал, сжал их не нежно, но и не грубо, просто крепко, без церемоний. По-самцовски. Оценил! Поверил, что хотя они еще девичьи, скромные, но вырастут – и будут дойки, как у королевы.
  Пришла гордость за то, какая ты крутая самка, оказывается. Уже знаешь... уже не потому что Дэн тебя взял, а сама по себе. "Я и правда такая... нельзя не запасть!" Ну и благодарность за то, как он хорошо тебя драл, за каждый шлепок по заднице... И все, конечно – тут и рвануло. Вспышка – и как будто свет расползается по закоулочкам. Вроде как взрыв котлов на "Султанше", только приятное и внутри у Тела. Разошлось волнами от дырки до пяточек и в другую сторону – до затылка. И пошло гулять эхом.
  Внизу аж сжалось всё, было желание в этот момент Дэна всосать туда, вниз, целиком. Было вообще ощущение, что ты – черная дыра, поглощающая свет и всякие ложные надуманные смыслы.

  Потом опять сладковатое марево. "Делай с моим телом, что хочешь Дэн, я – всё, меня унесло". Его это подстегнуло, конечно. И потом опять: мокро внизу, и самец – мягкий, как одеяло.
  Кто из вас кого объездил? Какая разница...

  В этот раз он остался с тобой, уже не ушел. Когда вы заснули, он делал вид, что обнимает тебя. Это была ложь, но почти такая же приятная, как ложь о том, что на свете существует Кина МакКарти или Сьюзан Картер, которым на Тело не наплевать.

***

  Утром тебя отпустило. Ты снова была Кейт Уолкер. Но это была уже все равно немного другая Кейт. Сытая, довольная, как следует оттраханная и очень взрослая. Очень хорошо понимающая, что в некоторых уголках Земли за право покрыть её, подержаться за её круп, самцы будут драться до смерти.

  Ты тогда поняла, почему про это говорят: "Она больше не девочка". Это на самом деле означает: "Она поняла, что девочек не существует." Только самочки, которые врубились, о чем этот мир, и самочки, которые все еще думают, что есть там что-то. Любовь. Привязанность. Романтика. Что-то кроме самца, которому говоришь "ты подходишь" – и он подходит и берет.

  Но потом, когда вы уже оделись и собирались ехать, Дэн все таки обманул тебя. Он глянул на тебя, взял за руку, откинул волосы... и поцеловал. Хмельно. Медово. Почти нежно, осторожно перебирая языком. По-другому. Не так, как будто он тебя уже... а как будто между вами все-таки была стена, была граница. И как будто ему хорошо рядом с тобой даже за этой границей. Как будто ты... ну... не только теплая, сочная дырка между ног. Как будто у тебя есть имя и фамилия. Как будто тебе можно сказать что-то кроме: "Ну ты и..."
  Возможно, это было искренне, тогда, выходит, Дэн врал и себе, и тебе. Потому что так-то это была ложь, конечно. Но показалось, что в этом есть смысл. Что девочки существуют. Что плакать стоит не только когда тебя бьют. Что не всех "подходящих" самцов нужно пускать к себе в постель. Что есть что-то кроме этого.

  Он умел все-таки красиво врать, этот Дэн Пэнли.

  – Поехали, вздрючим Ад-на-Колесах, Кейт, – сказал он.
  И вы поехали.

***

  А теперь вернемся немного назад и посмотрим, кто кого застрелил в этой сцене. Ну да, вроде, пули не свистели, кровь не лилась... но это только если не понимать, что произошло.

  Дэн Пэнли был грабитель, карточный шулер и убийца, и одной ногой он стоял за чертой. За этой чертой не было смыслов, кроме самых примитивных – выживай и покрой самочку. За этой чертой было очевидно, что НИКАКИХ СМЫСЛОВ больше нет.
  А на этой стороне... на этой стороне смыслы были. Ну и что, что они были ложью? Зато они были красивые. Да и выживать тут было удобнее. Но муторно как-то, тоскливо, скучновато.
  Дэн Пэнли разбежался с напарниками, потому что он задумался, на какой же стороне ему быть. Он... он не знал.

  Потом он увидел Кейт Уолкер. Кейт Уолкер была не такая, как все люди, которых он видел раньше. Она была... очень красивая. И с револьвером. И странная, что ли... Кажется, не просто девушка.
  Сначала тот Дэн, что стоял за чертой, сказал: "Брат, нам надо обязательно выебать эту кобылку!" Дэн с ним согласился, и обул тебя в карты. Не потому что ему надо было выиграть – потому что чтобы кобылка дала, надо быть круче, чем она. Потом он сделал то же и с револьверами. Потом он показал ей: "Я неопасный. Давай, соглашайся."

  Но потом... потом другой Дэн решил тоже попытать счастья. Он подумал... "Она такааааая необычная. Вдруг она знает смысл? Вдруг она мне его расскажет? Ну... пусть ненастоящий! Ну путь! Но это её смысл! Она такая красивая... я ей поверю! И мир по эту сторону черты станет... не унылым. Не скучноватым. Не муторным." И он... он предложил ей: "А хочешь ничего не будет? Просто будем рядом, и все..."
  У него в сапогах в этот момент скрестились пальцы. Господи, он так вдруг захотел, чтобы Кейт сказала: "Знаешь что! Я не такая! Но ты мне нравишься." Он даже помолился, чтобы ты так сказала.
  А малышка Кейт... А малышка Кейт сказала, что-то совсем другое. "Ты подходишь, пошли ко мне в номер". И знаете... может, лучше было честно пристрелить его из револьвера, потому что в этот момент она нахер прострелила печень тому Дэну, что был по эту сторону черты. Ведь он понял, что смыслов для него у неё нет.
  И второй Дэн... сказал... "Вот видишь? Нет у неё смыслов. Смотри, какая грудь. Все, забудь про смыслы. Давай сюда, за черту!"
  И Дэн, который по-настоящему был там, во дворе у отеля, взял Кейт Уолкер за руку, отвел в номер и показал неопытной самочке единственный смысл за чертой. В два приема, для закрепления урока.

  В общем, вы пальнули друг в друга и крепко ранили смыслы, которые у вас оставались. Конечно "первым за револьвером потянулся он". Но он же его потом и убрал. А ты взяла да и выстрелила, Кейт. Хорошо, что не наповал. Иначе он бы уехал молча, так и не поцеловав тебя, а ты бы осталась одна в этом отеле, оттраханной задаром шлюхой без смыслов, хотя бы и придуманных.
  А было все-таки не так.

  Я пишу это так, как будто Пэнли что-то из этого ОСОЗНАВАЛ, как будто у него там в душе шла борьба, драма с трагедией. Да не! Вы чего. Он был очень простой парень. Не было у него там ни драмы, ни трагедии. Просто... "Ох, вот это девушка! А может... Господи, А ВОТ БЫ ДА! Ааа... а, нет, все как всегда! Просто бери её," – вот и вся драма. Но по смыслу, в подсознании, было чуть сложнее, да.

***

  Тот Дэн, у которого были смыслы, теперь истекал кровью. Он хрипел и кашлял и говорил: "Погоди, брат. Погоди. Может, ты ошибаешься?" Но второй Дэн, Дэн-за-чертой, был посильнее. Поэтому пока вы доехали до Хелл-он-Уиллс Дэн Пэнли, в котором жили они оба, пару раз проделал с тобой коронный трюк Дэна-за-чертой – прижал Тело к стеночке, запустил руку под платье, немного разогрел, чтоб ты потекла и начала покусывать губы, а потом хорошенько вытрахал все смыслы из красивой головки. Один раз он даже раздеть тебя не потрудился: просто юбки задрал – и все. В корсете было неудобно – не покричишь особенно, но из-за этого как-то по-другому, сильно и болезненно-ярко вышло в конце, одновременно с ним. Ты потом долго приходила в себя, не в силах хотя бы платье поправить – лежала на кровати, лицом в подушку, бесстыже раскинув заголенные до самых ягодиц ноги, слабые и ватные. Да и все равно было. А Дэн лежал рядом, прямо в сапогах, ухмылялся и курил.
  – Хочешь попробовать? – спросил тебя, стряхивая пепел прямо на пол.

  В общем, получалось очень захватывающе и снова раз за разом – как взрывы на "Султанше". Наверное, даже покруче, чем у Сьюзьки с Картером. Только у них все же было и про другое тоже. Про смыслы. Про "я твой муж, а ты моя жена, нам хорошо вместе, а будет плохо – мы все равно вместе". Про те смыслы, из-за которых Картер и отпустил Кейт у повозки. Потому что... потому что иначе этот смысл бы рассыпался, и Сью стала бы просто беременной самкой, которая не дает, скучной и бессмысленной. На неё и рявкнуть можно, чтоб не шумела.

  Так ты к Дэну и не привязалась, да? Так и не подарила смысл, который он искал? Ну да, я понимаю. Зачем? Самцы ведь еще найдутся, когда этого крутого парня приземлят и закопают.
  И он тоже к тебе тогда не привязался. "Самочка что надо, но... мы ж наигрались с ней, Дэн?" – сказал Дэн-за-чертой.
  Зато хоть малышка Кейт поняла, что к чему в этом вроде бы сложном, а на самом деле простом мире. Простом, как ножик, которым проводят черту на песке. По одну сторону – ложь и смыслы, по другую – правда и самцы с самочками. И теперь уже она стояла своими красивыми ногами по разные стороны черты. Раздвинула разок – и все, одна ножка за чертой и оказалась. Куда дальше?

***

  Дальше ты ждешь интересных сцен про то, как Дэн учил тебя тому, или этому. Не хочу про них писать. Учил и учил. Ты вообще была первым человеком, которого он чему-то учил и чувствовал, как у него вырастают какие-то учительские амбиции.
  Ну, может, только про одну сцену расскажу.
  Вы стояли в перелеске, он выбрал деревце, ножиком на нем метку выскоблил.
  – Ща внимательно послушай. Если вдруг попадешь в перестрелку, то смотри, кто там, на той стороне. Если обычный какой хер – первые два выстрела делай быстро. Попала или нет – не так важно, он струхнет. Может, побежит, может, руки у него задрожат. А может, ты и попадешь даже. Но главное... знаешь, когда одна пулька мимо свистит – это ойкнуть. А когда вторая – уже играет в одном месте по-настоящему. Люди привыкли на три части все прикидывать. Им кажется, ну, третья точно попадет. Очкуют из-за этого, а ты сама увереннее чувствуешь себя, когда твои собственные выстрелы бахают. А вот третий выстрел... третий придержи, прицелься уже как следует. Ща понятно будет. Ну-ка, встань у дерева!
  Ты встала. Дэн, почти не целясь выстрелил в тебя два раза. И было... все как он сказал. Первая пуля свистнула – было ух! Но над головой у тебя пуля пролетала уже, тогда, зимой, в Виксберге, когда часовой стрелял. А вот от второй стало – ууу, страшненько... Ты, конечно, не верила, что он тебя убьет, но чет он как будто перебарщивает, нет? А потом Дэн прицелился тебе в грудь, хорошо так прицелился, глаз прикрыв. И ты поняла, что он тебя УБЬЕТ СЕЙЧАС. Застрелит нахер. Просто так. И стало... стало невыносимо Кейт. Захотелось или убежать, или грудь ему показать, мол: "Не бей меня, я же самочка!" Или побыстрее в ответ пальнуть, только он револьвер твой забрал.
  – Вижу, что дошло, – сказал Дэн, убирая кольт в кобуру и усмехаясь. – Понятливая. Давай сама теперь.
  Ты выстрелила в дерево два раза, быстренько – оба мимо, но ты не расстроилась. Потом взвела, прицелилась как следует...
  – Долго ток не тяни, рука устанет и глаз.
  Ну, ты и не стала.
  БАХ!
  Попала в самую метку.
  – Красотка! – сказал он. – Давай еще раз, для закрепления. А, я еще че не дорассказал-то... Если на том конце – реально суровый хер, ну... ну ты тогда так не делай, только время потратишь. Такие люди есть. Ты их узнаешь. Им, в общем, жить не очень интересно. У них лед в глазах, они мертвецы на самом деле. Они только убивать и хотят. В них сразу целься хорошо, их не испугаешь. Я тебе их покажу потом, в Хелл-он-Уиллс.
  Он помолчал, а потом вдруг с обидой что ли сказал:
  – Я не такой, если что. Я не такой. Неее.
  "Такой-такой, – сказал у него голос внутри. – Скоро станешь, братишка."
  "Неее. Вот бы Кейт эта сказал, что не такой... Вот бы хоть кто-то хоть раз сказал..."
  И он улыбнулся, но было в этой улыбке что-то от той, какая бывает на лице у висельника.
  И взял тебя за задницу, конечно, покрепче. Так хотелось ему в этот момент себя живым ощутить, Кейт. Очень. Не знаю уж, дала ты ему тогда в роще перед закатом или нет. По мне так стоило бы.

***

  Вы приехали в Хелл-он-Уиллс уже в сентябре шестьдесят шестого, но было ещё тепло и хорошо. Что же это было за место?
  До Хелл-он-Уиллс вы добирались на дилижансах, но у вас были и лошади – Дэн купил двух паршивых, но смирных по дороге, и научил тебя ездить. Ехать так было удобно – есть дилижанс, ну, тогда на нём, а лошадей привязали сзади. Нет дилижанса – можно и так до станции махнуть. Просто Дэн не любил сидеть на месте и ждать.
  Последний отрезок пути вы проделали до Хелл-он-Уиллс верхом, и когда въехали на пригорок, сразу хорошо разглядели это необычное место.

  Хотя издалека ты и не поняла, что он из себя представлял.

  Не городок, не лагерь, не поселок. А какой-то дурдом, похожий на всё сразу.
  Железную дорогу строили рабочие. Им надо было где-то жить. Начальство выбирало местечко, там и ставили палатки – навроде больших армейских палаток, каждая на пятнадцать-двадцать человек, из пропитанного водонепроницаемым составом брезента. Утром эти ребята уезжали на работы – делать насыпь, грузить-разгружать материалы, класть шпалы, а потом на них – рельсы, всё это сбивать вместе. А иногда ещё и мосты приходилось строить, да. Что тут было удобно – до места их доставляли на паровозе по той самой одноколейной ветке, которую они же и строили. Вечерком, часам к пяти-шести их привозили обратно в лагерь: люди бы не выдержали работать дольше. И тут они и начинали есть-пить и гулять-веселиться. А помимо них здесь жили те, кто их обеспечивал – обстирывал, обшивал, кормил, продавал им выпивку, развлекал, торговал с ними всем необходимым... И эти люди жили либо в точно таких же палатках, только поменьше, либо в домиках, где настоящим был только фасад, а стены и крыша – их фанерных рам с натянутыми на них парусиной или даже просто холстиной. Это все выглядело, как ярмарочный балаганчик – как будто взрослые люди решили, что они дети, и построили для себя игрушечный городок.
  ТЫ НЕ ПРЕДСТАВЛЯЛА, НАСКОЛЬКО ВАЖНЫМ БЫЛО ЭТО МЕСТО, И КАКИЕ ДЕНЬГИ ВОКРУГ НЕГО КРУТИЛИСЬ.
  Это была, пожалуй, самая важная стройка на территории континента с начала века. Именно она решала, станут ли США через полсотни лет сверхдержавой, или не станут никогда, безнадежно отстав от всего мира на своих задворках. Кейт Уолкер, сама того не подозревая, оказалась в самом центре Истории. Хотя выглядело всё весьма забавно.

  Но кое-что выдавало важность момента. В Хелл-он-Уиллс было полно... богатых людей. Не, не в смысле толстосумов, капиталистов или ещё кого... Простой кондуктор тут щеголял с золотыми часами и цепочкой, начальник поезда ходил в сапогах с вензелястым клеймом именитой фирмы на голенищах (это называлось "патентованные сапоги"), а сомнительного вида дамочки рассекали по грязным улицам в таких шелках и гипюре, что ты, Кейт, не то что никогда не носила, а даже и не видела! Может, в Сент-Луисе мельком на улице, да и то вряд ли.
  Почему так было? Тут хорошо зарабатывали, а тратить было толком не на что. Простому рабочему, укладчику шпал, платили тридцать-тридцать пять баксов в месяц – в полтора раза больше, чем работяге на фабрике в Чикаго. Семей у многих не было. Зарплаты всех остальных плясали от них – не будете же вы инженеру или клерку платить ниже, чем землекопу! А товары были... дешевы. Все ж по дороге доставлялось! Ну, да, цены на тонну груза кусались, но... Кейт, ты же видела грузовые караваны, ты ими даже путешествовала. Грузовые караваны перемещались со скоростью, нууу... ну... ну, может, двадцать миль... по хорошей дороге... в сутки. Это максимум. А поезд, пфф... поезд проносился втрое дальше ЗА ЧАС! "За час, Кейт, понимаешь?"
  Конечно, еда тут была недешевой... но и не то чтоб супер дорогой! А все остальное... как договоришься.
  Был как раз вечер, только-только подошел паровоз, и с него повалила толпа рабочих.
  – Давай быстрее! А то в столовой мест не останется!
  Вы поужинали, Дэн быстренько продал лошадь, на которой ты ездила, свою поставил "на конюшне" (был тут и сарай, который так назывался), потом вы прогулялись под ручку. Ты вдруг поняла, как вы выглядите – крепкий парень с револьвером и семнадцатилетняя девочка с большими глазами, в дешевеньком запыленном платьице. Он отвел тебя в какую-то палатку, там всё было разгорожено занавесками, а главной была мордатая ирландская тетка в платке поверх волос.
  – Это ты, Дэн? – спросила она, щурясь. – Забыла, как там твоя дурацкая фамилия.
  – Я сам позабыл, Салли.
  – Не удивленааа... удивлена, что такой, как ты еще жив.
  – Сам удивлен, Салли.
  – Чего хотел?
  – Это вот мисс Кейт Уолкер. Найдется угол для юной мисс?
  Тетка посмотрела на тебя скептически, можно даже сказать, неодобрительно.
  – Никакая она не мисс, – сказала Салли.
  – Зря ты так, – ответил Дэн. – Она хорошая. И сирота к тому же.
  – Подстилка твоя что ли?
  – Мы просто друзья.
  – Видала я таких подружек.
  Потом Дэну балаган надоел.
  – Йопт, харэ ломаться, старая! – рявкнул он негромко, но серьезно. – Три доллара – и ты её к себе берешь! Про цену – сами договоритесь. Че я, много прошу что ли?! Че у тебя тут, ангелицы одни летают!? Харэ мне одно место выкручивать! Подумаешь... да нормальная она! И без детей. И мужчин водить не будет. Че те еще надо? Родословную до графини на пять колен?!
  Салли согласилась, что три доллара решают проблему, если "юная мисс" не будет бухать, играть в карты и "приводить гостей".
  – Да было б где принимать, тоже мне салон-соломон... – сплюнул Дэн в пыль.
  Так Дэн раздобыл тебе "комнату" – невесть что, отгороженный занавесками угол в палатке. Пол, правда, был дощатый – уже хорошо при твоем внезапно просыпающемся бронхите. Разборная койка, матрас, набитый сеном, сундучок с плоской крышкой – он же ночной столик. Можно было стул попросить из "холла", только зачем он тебе? Еще был кувшин и таз для умывания. Собственно, все.

  Потом вы ещё погуляли, и он познакомил тебя с мужичком – косолапым кузнецом, который перековывал лошадей и водянистыми глазами из-под драного картуза смотрел на мир, как на добычу. Его звали Читем. Они с Дэном были хорошо знакомы.
  – Если что узнаешь интересное, ну, у кого денежки там... или кто куда поедет... то ты Читему сразу на ушко. А он уже знает, как нам передать. Поняла? Получишь свою долю, если дело стоящее.
  Ты спросила, а что тебе делать-то?
  – А что хочешь, – ответил он. – Я нужен буду – ты Читему говори.
  И уехал.
  И ты осталась в "Хелл-он-Уиллс" одна.

***

  Сначала ты попробовала поиграть в карты. Ох это было опасно! Соперников тут выбирать не приходилось, а под замызганной жилеточкой мог скрываться опасный игрок. Это они нарочно так делали, дескать, смотрите, я такой весь из себя задрипанный, наверное, всегда проигрываюсь...
  Ага! Ща! Ты быстро поняла, что смотреть на прикид нечего, надо на ручки смотреть. У кого руки в мозолях – с тем еще можно поиграть, а у кого чистенькие более менее... ууу...
  Рассказать, как ты пятьдесят долларов проиграла понадеявшись на стрит-флэш? Думаю, не стоит. Да, были дуболомы-строители, которых одно удовольствие было обыгрывать, но только и проигрывали они тебе... не состояния. Так, на обед и бутылку виски.

  Попробовала и потанцевать. Но на улице было не с руки – и давали мало, и музыки нет, и вообще... опасно так-то. Ты пошла в "King of the Hills" – так назывался местный дансинг. Там был дощатый разборный пол и крыша из брезента, был оркестрик. Но и танцовщиц там... и без тебя хватало. И были они подрасфуфыреннее, так скажем. Ты там оказалась явно не на вершине пирамиды. Да и хозяин с вас драл прилично – выходило что-то около пяти-семи долларов в неделю заработка, а это немного за душное обнимание с потными железнодорожниками. Ах, где же ты, мистер Шнайдер?!
  Можно было попытаться выступить соло, и ты с хозяином договорилась.
  И даже выступила. И было здорово – публика не то что с ума от тебя посходила, но рукоплескала, а кавалеров на танцах прибавилось.
  Ток потом какая-то дама, назвавшаяся Мэри Маллиган, прогулялась с тобой под ручку. Вы обсудили погоду, разные события, новости, как строится дорога, то да сё. А в конце, мило улыбаясь, Мэри порекомендовала тебе больше таких сольных номеров не делать в "King of the Hills". Где в другом месте – там пожалуйста, а тут... "лучше не надо, мисс Уолкер", и загадочно пожала плечами.

  Да и выяснить для Дэна пока ничего интересного не получалось.

  Ты поскакал вперед, чувствуя, как нервно и бешено двигается мустанг, видя, как ушами он стрижет в сторону стада, и только поводья не дают ему повернуть голову туда, где опасно. Наверняка он сейчас и глазом косил вправо.
  Ты выстрелил! Выстрел прозвучал тихо, куда тише, чем гром – "Пух!" – и всё. Дымок сразу унесло ветром, дувшим в лицо. Коровы вообще услышали?
  Мустанг нёсся ошалелыми скачками, и ты не мог перезарядить карабин. Потом ты обернулся... и бросил его ко всем чертям!
  Стадо перло прямо за тобой. Миллион коров в грозовой мгле вперился в тебя тупыми, налитыми кровью глазами, и все они бежали, бесцельно, тупо, но за тобой. Они хотели только догнать тебя. Это было жуткое зрелище.
  Не было в принципе и шанса, что их остановит какой-то выстрел – они грома боялись больше, чем этого жалкого щелчка. Ты скакал, понимая, что ставка в этой скачке – жизнь.
  Мокрый ветер хлестал тебя по щекам, ты обернулся еще раз, и порыв сорвал с головы шляпу. Копыта хлопали по воде, уже скопившейся между кустиками травы. Мустанг пока шел хорошо, но он был слишком напуган. Он быстро выдохнется... и тогда...
  – Малец! Дарра! Вправо забирай! – услышал ты голос откуда-то сбоку. – Вправо давай! Не бойся!
  Это кричал техасец.
  Какой вправо?! Куда вправо?! Надо прямо скакать! Как тебе это вправо поможет!?
  – Вправо! Вправо! Ну!
  И ты забрал вправо, толкнув мустанга левой шпорой.
  – Еще! Смелее давай! – он скакал где-то рядом. – Давай-давай! Правее! Ну! Резче!
  И ты забрал резче. И обернулся. И увидел чудо.

  Коровы, бежавшие более-менее ровным фронтом, начали поворачивать за тобой. Но передние поворачивали, а задние перли на них, и все они сгрудились и начали толкаться. И уже никто ничего не понимал. Самые крайние всё еще бежали за тобой, закругляя свой путь вокруг стада. В невыразимо тупом танце, миллион коров оставался в движении, но крутился сам вокруг себя. Это было так просто и так глупо, что ты сначала не поверил глазам.
  – Ближе к ним! Ближе!
  Ты заметил его – привставший на стременах подтянутый силуэт в привязанной к голове шляпе.
  Капли дождя стекали по лицу, не давали нормально разглядеть происходящее, но ты взял вправо еще круче. Ты скакал буквально в паре ярдов от стада, вдоль его кромки, все коровы поворачивали за тобой и сбивались все сильнее и сильнее. Плэйнвью скакал за тобой и направлял тебя.
  А потом стадо остановилось. Даже до коров дошло, что если топчешься на месте вокруг своей оси, то с тем же успехом можно и не топтаться. Они встали понуро, махая хвостами, крутя головами, снова скучные и спокойные, как будто не они только что неслись, готовые все смети к чертям на своём пути.
  А чуть погодя гроза кончилась.

***

  Вы вырыли могилу и похоронили изломанное тело Галливера.
  Нашли сухое место и принялись осматривать ушибы. Развели костер, разделись, развесили на борту чак-вэгона свои рубашки и рабочие брюки. Было еще прохладно после дождя, но от костра шел жар и приятная сухость.
  Все молчали.
  Босс велел всем налить виски и выпить.
  Но все все равно молчали.
  – Хорошая работа, – сказал Босс, обращаясь к Плэйнвью, отчекрыжив себе кусочек табака и щелкнув ножиком. – Хорошая работа.
  – Вы про что?
  – Я про стадо. Разбежалось бы, если бы не остановил.
  – Так это не я, – сказал вдруг Плэйнвью. – Это Дарра вон. Я так, помогал.
  Все знали, что он тебя не жаловал, и потому для всех это было удивительно, но никто не усомнился в его словах. Плэйнвью был неприятный тип, но он не стал бы кого-то хвалить, если бы это было неправдой. У его дурного характера была и хорошая сторона.
  – Серьезно?
  – Да серьезно! Коровы-то за ним бежали! Он метнулся вперед, пальнул, поскакал. Я ток потом его догнал.
  – Это правда? – спросил тебя Босс.
  И все оживились. Мальчишка-рэнглер, который остановил стампид?! Во время грозы!? На паршивом мустанге!? Не шутите!?
  И все тут же выпили за тебя. И сказали... немного хороших, скупых, но точных мужских слов. Всех, на какие их хватило после этого тяжелого дня. Знаешь... никто даже по плечу тебя не похлопал. Настолько это для них было круто. По плечу хлопают равных, а ты на пять минут стал чуть выше их всех. Потому что все они когда-то были рэнглерами. Но никто из них никогда не останавливал стампид. И уж точно не обе вещи сразу.
  А говоря по-простому, все они охренели.
  Только Герби сказал:
  – Ничего себе! Во дал, пацан!

***

  Без Галливера всей команде пришлось работать больше, но лично тебе всё стало... попроще. Во-первых, к тебе по-другому относились люди. Чет никто больше не покрикивал, по крайней мере какое-то время. И даже Прикли разрешил как-то поработать на его лошади.
  А во-вторых, сами лошади стали... посговорчивее Дарра, посговорчивее. Не, в лошадях ничего не изменилось – они были всё такой же туповатой скотиной, лишь чуть-чуть умнее коров. Но ты сам в чем-то неумолимо изменился. Перестал делать лишние движения в седле, а нужные делал просто и без затей. Туда – значит туда. Сюда – значит сюда. Без метаний. Лошади это приняли, как данность. Они хорошо такие вещи понимали – к кому из тех, кто сидит у спине, можно относиться, как будто это птица насрала, а к кому – не, лучше не надо.
  Потому что объезжали их как раз люди, которые знали, чего хотят.

  Перегон закончился без особых происшествий – была пара сложных моментов на переправах, но никто на вас так и не напал и не попытался своровать ваших коровок. Вы доехали до Бакстер-Спрингс в июле, а в Августе уже достигли Канзас-Сити.

  Канзас-Сити оказался городом размером побольше Денвера, а по характеру – попроще. Люди тут были, в основном такие же, как ты, твой отец или семья Донахъю. Говорят, тут много было переселенцев, но они уехали на Запад ещё весной, а теперь тут собирались ковбои. Здесь была конечная станция железной дороги – скот грузили в вагоны и отправляли в Сент-Луис, а оттуда – в Чикаго. Но много говорили о том, что скоро будет ветка и до Эбилина, Западнее, и вот тогда-то начнется раздолье – до Эбилина дойти с юга было попроще, побыстрее.

  Некоторые ковбои ехали отсюда со стадами дальше на поездах, но немногие, поэтому были специальные бригады из ребят, кто только сопровождал коров во время перевозки. Называли их коу-панчеры или коу-покеры – за длинные палки, которыми они тыкали опустившихся на пол вагона животных, чтобы те встали и не были затоптаны другими коровами.
  Коул спросил, почему никто не хочет ехать, вроде же работка непыльная.
  – Да коровы-то не на лужок едут, – сказал Рин-Дин-Дин. – Ты че, бойню-то никогда не видел?
  – Неа.
  И он рассказал вам, как выглядят бойни в Чикаго.
  – Корове перерезают горло. Потом подвешивают, чтобы кровь стекла – там такие желоба в полу. Потом потрошат и на блоке тащат по кругу и распиливают туши надвое – выходят полутуши. Их уже разделывают – снимают шкуры ножами, перерезают жилы. Рога и копыта – это на мыло. Кости – костная мука, для удобрений. Шкуры, если хорошие, идут на ремни, на сбрую. Ну а мясцо – на консервные заводы. Ну и... коровы, они ж хоть и тупые, а живые. Понятно, что это скотина безмозглая, что людей надо накормить. Но кто разок бойню увидит, тот уже не хочет снова. А тут – перекупщикам сдал и свободен.

  Но отдыхать вам долго не пришлось – только вы отмылись, как Прикли нашел вам новую работу.
  – Я тут поговорил с парнями. Оказывается, стадо в триста голов застряло в Эмпории. Его гнали два мужика, да только один ногу сломал. Давайте метнемся вчетвером, пока его другие не отогнали. Пригоним сюда быстренько! Хоть небольшая, а прибавка!
  Босс с вами уже не поехал – его собственная доля в стаде с лихвой окупила потери, да и на зарплате Галливеру он сэкономил. Никто не удивился, когда он заплатил тебе, как и всем, по сорок долларов за месяц.
  – Удачи, мистер Дайсон, – сказал он, пожав тебе руку. – В следующем году ещё погоняем коров. Я думаю, будет большой спрос.
  Короче, ты заработал почти сотку. Сто баксов. У тебя никогда столько не было на руках. Да чего там... ты особо никогда столько и не видел!

  Герби тоже остался с в городе – он получал хорошо и на зиму заработали за перегон с запасом. Поэтому в этот раз вы путешествовали без вагончика и налегке. Плэйнвью тоже попрощался с вами и уехал по своим делам. В итоге поехали вы вчетвером – ты, Коул, Рин-Дин-Дин и Прикли. Но ехать было недалеко – махнуть сто миль до Эмпории, а потом столько же обратно. У вас был вьючный мул, и вы возили на нем провизию и сухое топливо для костра.
  Этот перегон уже вышел, как прогулочка – короткий, да и стадо было небольшое.

  Только на обратном пути зарядил дождь. Вы несильно промокли – у вас была палатка из брезента, но земля разбухла.
  И все равно... было здорово. После тяжелого перегона с юга ехать не по безлюдной прерии, а по Канзасу, мимо ферм и городков, оказалось очень приятно. Совсем нестрашно.
  В Топике, городке на пару тысяч жителей, произошла такая встреча.

  Крюка давать не хотелось, и вы погнали коров пусть и не по главной улице, но вдоль окраины.
  Один из отелей выходил фасадом на окраину. Вы увидели, как из него вышла женщина и в сомнении остановилась в трех шагах от крыльца. У неё были большие тяжелые чемоданы: она, видимо, шла к станции дилижансов, но замешкалась, потому что пустырь шириной ярдов в сто, который ей предстояло пересечь и который раньше был дорогой, выглядел, как болото из грязи с редкими островками невытоптанной коровами травы, а обходить его было долго.

  "Ну, женщина и женщина," – подумал ты. Строгая вроде на вид. Лет... сорока? Нельзя было сказать, что она одета богато, но явно и не бедствовала.
  Коул сказал, кивнув в её сторону:
  – Смотри, Дарра! Это, брат, настоящая леди.
  Ты спросил, а что, мол, бывают ненастоящие?
  – Пфф! Да почти все! – ответил Коул. – Все эти Фанни, Милли, Джуди... они так... ну, есть среди них порядочные, а есть не очень. Но это вот прямо леди!
  Тем временем к даме подошел какой-то мужичок и, ухмыляясь, что-то сказал. Она, гордо подняв подбородок, ответила ему с презрением – вам не слышно было, что именно.
  – Че эт там? – сказал Коул. – Так, ну-ка подъедем!
  Ты возразил, что вам надо следить за стадом.
  – Коровы – не бабочки, не улетят! – ответил Коул.
  Вы подъехали, и ты заметил, как он придержал Голубку, чтобы брызги не попали на эту "леди".
  – Идите и проспитесь! – в это время гордо выговаривала она привязавшемуся мужичку – небритому и довольно неприятному на вид. Вас она даже не заметила.
  – Эу, деревенщина! – крикнул Коул, обращясь к общительному мужчине. – Леди вежливо попросила тебя удалиться.
  – Ты вообще кто такой? – снисходительно спросил мужик, не очень напуганный.
  – Коул Фоулмэн. Я посчитаю до трех, потом спущусь на землю и если ты ещё будешь тут, воткну тебя башкой прямо в грязь. Идёт?
  – Шляпку свою не боишься запачкать? – спросил тот. Но что-то настрой у него пропал и ухмылочка погасла.
  – Ра-а-аз... – сказал Коул и перекинул ногу через луку, усевшись на лошади боком. – Два-а-а... – мужичок, не дожидаясь развития событий, выругался, сплюнул и ушел.
  Коул спрыгнул на землю и снял шляпу.
  – Мэм, – сказал он. – Я Коул Фоулмэн, а это мой партнер Дарра Дайсон. (Это вообще-то солидно прозвучало! Раньше он представлял тебя попроще: "А это Дарра!" – и всё). – Мы заметили, что вы в затруднительном положении, и эта... хотели бы предложить. Свою помощь. Безвзд... даром, в общем.
  Женщина посмотрела на вас с подозрением.
  – Доброго дня, – сказала она. – Мне надо дойти до почтовой станции. Если вы возьмете мои чемоданы, я буду благодарна.
  – А зачем вам пачкать ноги? – спросил Коул. – Садитесь на мою лошадь, я вас подсажу. Я поведу в поводу, а вы можете сидеть боком, если умеете.
  – Благодарю вас, я пройдусь пешком, – отметила дама, примериваясь, как бы половчее подобрать юбку, чтобы не угваздать её основательно, и как бы в то же время выглядеть прилично.
  Вы двинулись по чавкающему месиву. Коул тащил её чемодан, а тебе достался саквояж размером с новорожденного теленка.
  – Далеко едете, мэм? – спросил Коул.
  – Возвращаюсь в Луизиану.
  – Ездили родственников навестить?
  – Искала свою дочь.
  – Дочь? А что с ней?
  – Это долгая история, мистер Фоулмэн.
  – Да я не настаиваю...
  – Я долгое время не знала, жива ли она, а потом один человек, немного пролил на это свет.
  – А как её зовут?
  Она вздохнула.
  – Она путешествует, вероятно, под вымышленным именем, а я не знаю, под каким.
  – Ну, а все-таки?
  Она назвала имя, но ты его не запомнил. То ли Кристина Фиел, то ли Катерина Мийел. Потом она добавила:
  – Извините, я не представилась.
  Она назвала и своё имя тоже. И оно тоже почти сразу вылетело у тебя из головы. Лора Тарби? Клара Фарби?
  – Очень приятно! – сказал Коул. – А почему вы ищете её здесь?
  – Сама не знаю... – ответила она. – Материнское сердце так чует. За год я объехала уже много городов, но... кажется, я уже готова сдаться. По крайней мере, на ближайшее время. Мне надо отдохнуть... Хотя когда я представляю, что она тут, в этой грязи... и непонятно, в каком качестве... Мне не по себе, джентльмены. Но у меня нет фотографии, и как я её найду, даже не зная, под каким она именем? Чем занимается...
  – Она что же, и писем не пишет совсем?
  Дама отрицательно покачала головой.
  – Она что же, сбежала из дома? – спросил Коул.
  – Мне кажется, это не совсем ваше дело, сэр, – с прохладцей ответила она.
  – Это так, мэм, простите моё любопытство. Да я не то что выспрашивал, эх... я просто... подбодрить вас хотел! Потому что знаете, как это бывает – просто у тебя всё нормально, ни хорошо, ни плохо, вот и кажется, что не о чем написать. Я вот к примеру – посмотрите на меня! У меня же всё в порядке! А сяду матери письмецо написать... даже и не знаю, о чем. "Мам, я сегодня хорошо поел бобов с говядиной?" Глупо!
  – Не глупо, – ответила леди с теплотой. – Завтра же и напишите ей такое письмо, мистер Фоулмэн. Вам ничего не стоит, а её вы сделаете счастливее.
  – Ну, спасибо за совет, мэм!
  Вдруг она остановилась, достала платок и прижала его к глазам. Но она не рыдала. Всего две-три слезы скользнули по её лицу, и потом она взяла себя в руки.
  – Извините меня, джентльмены, – сказала она, сжала платок в маленьком кулачке и двинулась дальше. – Идем же.
  Вы дошли до станции и поставили чемоданы.
  – А мне показалось... у вас ирландский акцент?
  – Это так, – ответила она. – Мои родители были ирландцы. Мой отец, увы, умер в прошлом году.
  – А-а-а. Наши соболезнования, мэм. Дарра просто тоже ирландец.
  – Рада это слышать, мистер Дайсон, – сказала она тебе. – Ну что ж, джентльмены, я сердечно благодарю вас за заботу, но думаю, нам пора попрощаться.
  – Для меня было честью познакомиться с вами! – сказал Коул. – С на... с настоящей леди, вот, – смущенно добавил он.
  Она улыбнулась сдержанно, одними глазами и уголками губ.
  – Вы славный молодой джентльмен, мистер Фоулмэн. И вы, мистер Дайсон. Но мой отец, упокой господи его душу, был простым фермером.
  – Я всегда думал, что дело не в этом, – сказал Коул, подняв на неё глаза, которые до этого почтительно отводил в сторону.
  – Может, вы и правы. Прощайте, джентльмены.
  Вы дотронулись до шляп, сели в седла и поехали к стаду.
  – А, чтоб меня, настоящая леди! – сказал Коул.
  Ты спросил, что в ней такого.
  – Да как сказать-то... принципы что ли. Есть вещи, которые другие делают направо и налево. Типа знаешь: "А чего, а все так делают." Другая бы там рыдала, плакалась нам, или деньги выпрашивала, или что... А она лучше согласится, чтобы её убили, но так не поступит. Достоинство, етишкина тишка! Поэтому, брат, ей всё можно. Поэтому мужчины ей должны подавать руки, помогать, всячески оберегать, а если кто обидит или хоть попытается – надо воткнуть его башкой в навоз и покрутить там для ума. Леди – это... как бы это сказать... Ориентир такой. Маяк. Да и просто это красиво, брат. Можно просто вспоминать, и на душе легче от того, что такая женщина живет на свете и ходит по нему с гордо поднятой головой. Вот её отец был простой фермер, да. Но может, не в этом дело. Может, вроде как у неё внутри была почва, и она посмотрела, как другие леди себя ведут, и это семечко туда упало. И когда она вышла замуж, а по-мойму, она точно не за простым фермером замужем, она эти правила пустила в жизнь, прорастила в себе. Я так себе думаю. Наверняка, и дочери своей передала...
  Он помолчал.
  – Надеюсь, она ещё хоть раз увидит свою дочь.

  Не знаю, что ты думал по этому поводу и было ли тебе легче от того, что такая дама живет на свете. Но уверен, ты бы тогда очень удивился, если бы узнал, что не только встретишься с её дочерью, но что однажды, девять лет спустя, вы вместе будете планировать ограбление поезда в штате Вайоминг.

***

  А потом вы вернулись в Канзас-Сити. Там с вами расплатились за перегон (вышло негусто, но с учетом, что харчи оплачивались, и неплохо).
  – Надо хоть город-то посмотреть, а то в прошлый раз толком не успели! – подмигнул вам Рин-Дин-Дин.
  Вы обошли три два или три бара, в каждом пропустив по стаканчику, и уже изрядно навеселе завалились в "Счастливого путника".
  Канзас-Сити, несмотря на быстрый рост, оставался городом приличным, но был там квартальчик у порта, и еще одно место, Эдикотт стрит. Там вы и оказались, слоняясь по улицам. "Счастливый путник" – это было заведение, которое можно было охарактеризовать выражением "всего понемногу". Тут легонько поигрывали в карты, тут немножко танцевали, тут много пили и ещё на втором этаже сдавали комнаты "в почасовую, если джентльменам надо".
  Народу было прилично, общество шумное и веселое, и вы с Коулом принялись ждать у стойки, когда освободится столик. Зачем вам нужен был столик? Да черт его знает, ни зачем не нужен, просто а чего бы не подождать?
  – Да что-то жрать охота! – заявил твой партнер. Сейчас по бифштексу закажем. – Эй, милейший, у вас есть бифштексы? Так, а что есть тогда?
  Тут к вам подошла девушка, на вид страшно приличная, если бы не непринужденная веселость, с которой она смотрела на мир вокруг из-под легкого чепчика. У неё были темные глаза, а темная вьющаяся прядь легкомысленно выбивалась и падала на лоб.
  – Джентльмены ищут компанию? – спросила она с легким акцентом, можно даже сказать картаво.
  Коул сразу потерял к ужину всякий интерес.
  – А как же! – заявил он. – Конечно, ищем! Ещё и как, мисс! Я Коул Фоулмэн, а это мой партнер Дарра Дайсон. Парень хоть куда! А как вас зовут, с позволения так сказать? Я...
  Тут на него налетел какой-то парень, который нес в обеих руках по кружке пива.
  – ДА ЧТОБ Я СДОХ! КОУЛ! КОУЛ ФОУЛМЭН! – гаркнул он.
  – Да чтоб я подавился виски, если ты мне не мерещишься! Барри Уилкокс! – заорал Коул. – Мисс, вы подождите, я мигом!
  Вышла заминка – у одного в руках было пиво, а другой непременно хотел его обнять. Это был какой-то приятель Коула, черт его знает когда и где успевший с ним познакомиться. Они начали обычные для подвыпивших людей, пораженных ничего не значащей встречей, расшаркивания и ритуальную беседу под названием "сколько лет, сколько зим".
  – Ваш компаньон, кажется, увлечен разговором, – сказала девушка. Сколько ей было лет? Двадцать... два? Или около того? – А вы, мьсе Дайсон? Не желаете расслабиться в приятном обществе.
  В результате непринужденного обмена фразами ты выяснил, что стоит это ДВЕНАДЦАТЬ долларов. Да как бы ничего себе! Недельный заработок!
  – Так по-французски, мсье, – сказала она и стрельнула в тебя глазами. Ты спросил, а в смысле?
  Тут она придвинулась к тебе вплотную, так, что ты ощутил на щеке её дыхание.
  – Вы очень молоды, мистер Дайсон, – сказала она игриво. – Это хорошо. И очень неопытны. Это можно и нужно исправить. Согласны?
  Когда ты выпил уже три стакана, тяжело отказаться от подобного предложения.
  – Меня зовут Доротея, – сказала она, странно исковеркав имя "Дороти". – Минутку.
  И она кивнула бармену, а бармен достал из-под стойки ключ и двинул ей двумя пальцами, потом, не спрашивая, достал початую бутылку и два стакана. Девушка послала ему воздушный поцелуй, и вы пошли наверх.

  Почему-то все самое приятное в этой жизни происходит на втором этаже.

***

  Комната была обставлена... по-спартански, назовем это так и не будем с занудством описывать отслаивающиеся обои. Дороти зажгла лампу.
  Ты уже примерно представлял, что сейчас будет, положил деньги на столик и начал снимать жилетку.
  – Не-не-не-не, – остановила она тебя. – Рано. Садитесь, мистер Дайсон, – и кивнула на кресло. Потом она сняла чепец, и темные волосы рассыпались у неё по плечам. Потом она налила виски в стаканы – так, слегка, по-дамски, на два пальчика. Протянула тебе стакан.
  Черт его знает, была ли она француженкой! Из иностранцев ты в жизни видел только немецких арендаторов и мексиканских бандитов, и то насчет последних еще вопрос, иностранцами были они, или вы, так что эксперт из тебя был по этому вопросу не слишком толковый. Но... это было важно? Если и не была она француженкой, то прикидывалась классно!
  – Вы слышали о Париже? – спросила она.
  Нууу... нельзя сказать, что ты совсем ничего не слышал о Париже. Но точно можно сказать, что ты никак его себе не представлял.
  – В мире много городов, мистер Дайсон, но только один из них – центр мира. Я там родилась, и потому я знаю. Нью-Йорк, Лондон, Бостон, Сан-Франциско... все они погрязли в суете и стяжательстве, не так ли?
  Она говорила, стоя к тебе вполоборота и словно бы не глядя на тебя. В этом было что-то от представления, вроде как у фокусника, которого ты однажды видел в Денвере. Он там потом какую-то чепуху показывал, отгадывал карты и еще что-то делал, и называл это магией. Вот и тут было ощущение, что сейчас покажут какую-то чепуху за двенадцать долларов, а потом магией назовут. Все это пахло каким-то трюком.
  – Париж, мистер Дайсон, это... пари э ля виль д'амур. Эти слова... их лучше не переводить. В переводе все теряется. Музыка теряется. Вы любите музыку? Помогите мне расшнуровать корсет.
  Она отпила виски.
  Ты помог ей со шнуровкой.
  Потом она взяла тебя за руку, довела до кровати и сказала:
  – Теперь вы мне не мешайте, а я вам объясню, что значат эти слова. Закройте-ка глаза.
  Потом она тебя поцеловала.
  О, она это умела.
  Это был очень робкий, осторожный поцелуй, легкое касание. Но стоило тебе лишь слегка отозваться на него, и он тут же стал сильным, плотным, затягивающим. В нем было что-то от перетягивания каната – вы, кажется, не размыкали губ, и все равно будто бы то она тебя целовала, то ты её.
  И ты даже не сразу понял, что она расстегнула пряжку твоего ремня и нажала тебе в грудь руками, чтобы ты сел на кровать, а потом и лег, инстинктивно уперевшись в неё локтями.
  Ты увидел её темные глаза, мерцающие, как два драгоценных камня, под изящными, чуть подведенными бровями. Она выгнула одну из них, словно намекая на что-то, и улыбнулась влажными от вашего поцелуя губами, а потом прижала палец к губам.
  – Тссс! – сказала она. – Сейчас все и поймете.
  Она провела рукой, дразня тебя и ты понял, что попался. Эта женщина смотрела на тебя так, как будто у неё была над тобой власть, дарованная ей древним, загадочным городом. Даже если она в нем ни разу не была. Не в этом было дело. Просто она знала какой-то секрет, и могла тебе его показать, а если не покажет – так ты помрешь дураком, Дарра Дайсон, ничего стоящего в мире не увидев, кроме глупых рогатых голов и пыльных прерий. Хоть сто стампидов останови.
  Потом она отвела глаза, продолжая тебя трогать, а когда снова посмотрела тебе в лицо, то всё изменилось.
  – Мистер Дайсон, – проговорила она, едва дыша. – Вы очень хорошо целуетесь...
  Она расстегнула одной рукой пуговицы платья, вылезла из него, как змея, сбрасывающая кожу, потом стянула рубашку, и ты увидел нетронутую губами младенца, изящную грудь и темные соски. Она дотронулась ими до тебя. Но это была уже не игра, не подразнить мистера Дайсона. Ты понял, что двенадцать долларов – это чепуха, двенадцать долларов – это так, только прикоснуться к ней. А вот то, как она на тебя смотрит – бесценно.
  Она смотрела на тебя с неподдельным восхищением.
  Из этого взгляда, из того, как обмирающе приоткрылся её рот, можно было сделать два вывода. Ты – самый крутой ковбой на земле. Не, не так. Ты – самый лучший мужчина на земле, оказавшийся ковбоем... ну, временно, а может, навсегда, как захочешь. А второй – что все женщины мира, которые тебя отвергли, не разглядели, не поняли – круглые дуры.
  Потом она опустила голову вниз, и ты узнал, что это за "виль д'амур". Она тебя обволокла ртом, словно облаком, нежным, как пуховая перина. В её прикосновении была бережность, забота и томящееся восхищение.
  Это было самое нежное прикосновение, которое ты помнил в своей жизни – нежное, и вместе с тем немного требовательное, немного обещающее. Тяжело было не обомлеть от такого.
  Иногда она поднимала на тебя глаза, и в этом взгляде было восхищение пополам с насмешкой. Несмотря на то, что ты не читал книг и вообще не очень знал, на что похож мир за пределами Великих Равнин и штата Айова, ты понял смысл. "Мистер Дайсон, вы – самый крутой и желанный мужчина во всем мире, – светилось в них. – И сейчас вы в моей власти. Но я, так и быть, употреблю её исключительно для вашего наслаждения. Потому что я люблю вас и только вас."
  Потом она стала тебя дразнить. Твои "игры в ухаживания" с Джудит, когда вроде вы то смеялись вместе, то она оказывалась сама по себе, а ты – сам по себе, были ничто по сравнению с этими пытками.
  Ощущалось это так, как если бы сладкая патока или сгущенка стекали по стеночке стакана или банки тебе в рот – медленно, неотвратимо, тягуче, и уже почти, уже ещё чуть – и достанешь... а нет, извините, мистер Дайсон, пострадайте ещё немного.
  А потом опять. И опять.
  Прихлынуло – отхлынуло. Прихлынуло – отхлынуло. Рот – взгляд. Рот – взгляд.
  Один раз она выпустила тебя из плена и подула – и сразу стало прохладно и стыло, захотелось назад в тепло и уют её нежного, волшебного рта, хоть умоляй. Но раньше, чем ты подобрал слова, желание было исполнено.
  И опять капелька сгущенки ползет по стенке стакана, дразнит сладостью. И опять – неее, не так быстро, мистер Дайсон.
  Ты непроизвольно порывался положить этому конец – встать, приподняться, схватить, заставить, что-то сделать... куда там.
  Она тебя останавливала каждый раз, и каждый раз по-разному. То ускорялась вдруг, и ты сразу терял интерес к любым своим действиям и мог только лежать, надеясь, что вот оно! То сжимала тебя рукой и смотрела, подняв бровь, дескать, "вы уверены, что вы знаете, что делаете? Я-то знаю!" – и ты отступался.
  А она знала.
  Вскоре ты был измучен наслаждением так, что еле дышал. Ты хорошо усвоил, что плоть бывает тверже стали, но при этом не теряет возможности чувствовать... всё. Ты был, что называется, "готов".
  Тогда она застонала. Это был легкий, едва слышный стон, но в нем было тоже столько удовольствия, столько невысказанной неги, что ты понял – ну это не может быть ради денег. Это все – ради тебя. Как так может быть? А черт его знает...
  И тут уже Дороти пошла на приступ Аламо с такой прытью, что ты в одеяло руками вцепился. Она делала это плотно, страстно, уверенно, но... не яростно. В ней все равно оставалась мягкость и настойчивость женщины, а не гнев Санта Анны. И от этого было спокойно и уверенно. И ты понял, что сейчас "всё будет".
  Но оно пришло не сразу. Оказалось, в те разы, когда раньше она дразнила – это ты был ещё не на краю. Ты дошел до края... и нет, не закончилось. Словно открылась дверь в следующую комнату, где точно все будет. Но и там нет. И в следующей нет. И в следующей.
  И тут она остановилась – это был момент отчаяния. Крикнуть хотелось, что же ты делаешь-то, а!?
  Но хорошо, что ты не крикнул. Не мешайте волшебникам за работой, как говорится.
  Она спустилась ниже и там тоже сделала с тобой что-то мокрое, страстное, витиеватое и приятное. Что-то такое, от чего хотелось сказать "оооооо!"
  Потом она вернулась наверх, и был уже последний штурм, короткий. И вот он был яростный – она стонала уже почти в голос. И звук был такой... мокрый щелчок, как будто сумка подпрыгивает и сочно так хлопает по боку лошади. После быстрой атаки кончилось всё стремительно, хотя для тебя секунды растянулись в часы. Секунды три или четыре. За эти секунды все двери во всех комнатах распахнулись настежь одна за другой, образовав коридор, и в этот коридор мозг твой и тебя всего втянуло, а потом вытянуло.
  Прямо в её влажный рот.
  Чувство... чувство было такое, как будто ты закончился. Ты понял, что "выжат досуха" – это не только про работу со скотом бывает. Ты бы сейчас не смог встать с кровати.
  Дороти застенчиво сглотнула и посмотрела на тебя, улыбаясь, с видом человека, который показал карточный фокус изумленной публике. Одна капелька пристала у неё к уголку губ. Она медленно, оценивающе потрогала её языком, потом сняла у тебя с шеи платок, вытерла им губы и засунула его тебе в нагрудный карман.
  – Мон амуррр, – промурчала она полушепотом и подмигнула.
  Ты отходил ещё долго. Она тебя не торопила.

***

  – Было очень приятно познакомиться с вами ближе, мистер Дайсон, – сказала она, как обычно грассируя "р". И снова подмигнула тебе.
  Она взяла стакан.
  – Кстати, если вам всё понравилось, я буду признательна, если вы кинете Берни монетку за виски. Нес-па? – и она рассмеялась, так, что было ясно – не выпрашивает она у тебя этот доллар. Просто мало ли... ты такой молодой. Вдруг ты не понимаешь, как мир устроен, и что барышню положено угощать, даже если она француженка. Даже если ненастоящая француженка.
  Она проводила тебя до выхода и открыла дверь. Ты вышел на ватных ногах... и чуть не столкнулся с Коулом. Он что ли ждал там?

  – Добрейший вечерочек, мэм! – сказал он, широко улыбаясь и дотрагиваясь до шляпы. – Мы с вами начали знакомиться, да по досадной случайности недознакомились. Это можно и нужно исправить!
  Но Дороти его тон чем-то не понравился.
  – И вам добрый вечер, а вернее, доброй ночи, – сказала она прохладно, давая понять, что разговор окончен.
  – Рад что вы настроены на беседу! – Коул сделал вид, что этого не заметил.
  – Я устала, – ответила Дороти сухо. – В другой раз, мистер.
  – Мистер Фоулмэн! – ответил Коул. – Я как раз тоже собирался отдохнуть. Почему бы нам не отдохнуть вместе?
  – Пшел вон, – сказала Дороти и попыталась захлопнуть дверь.
  Но Коул ловко подставил ногу в ковбойском сапоге.
  – Да вы не знаете, от чего отказываетесь! – пошутил он, все еще игриво.
  Тогда Дороти выплеснула ему в лицо виски из стакана. Виски потекло у него по подбородку.
  – Убери ногу! – процедила она.
  Коул не пришел в восторг от такого развития беседы.
  – Кажется, кого-то придется поучить манерам, – сказал он недобро, вытирая лицо тыльной стороной ладони.
  – Я сейчас хозяина позову, – предупредила девушка.
  И тут ты увидел кое-что такое, чего не видел раньше. Лицо у Коула, обычно светлое, приветливое и слегка смеющееся, стало жестким, как у волка или у сторожевой собаки. Страшным оно стало.
  – Я те позову, шлюха, – произнес он глухо, твердо и отчетливо. – Только попробуй у меня.
  И вдруг рявкнул негромко, но ооочень решительно.
  – НУ-КА ЙОПТ ОТОШЛА ОТ ДВЕРИ!
  И Дороти, ты ясно увидел это, струхнула не на шутку.
  Было понятно, что это – Коул, что он... ну... не задушит её, не застрелит, не порежет ножиком. Но ещё было понятно, что вряд ли человек с таким лицом будет делать с ней что-то приятное и милое. Не про Париж у них разговор будет, ох, не про Париж.
  И может быть... может быть тебе стоило вмешаться.
  А может быть... может быть и нет.
  – Дарра, подожди меня внизу полчасика, – сказал твой партнер, и посмотрел Дороти в глаза так, что она попятилась, боясь издать хоть звук.

  Рик любил смотреть в окно. Иногда он видел там призрак свободы, тень того – чего он был лишен. Да, юный Ричард был абсолютно убежден, что детство его – тягостно и полно страданий. Он, конечно, понимал, что отпрыски негров живут совсем иначе, но, упаси Господь, где негры и где чета Мур? Даже думать об этом вместе сродни святотатству. Но наблюдая за тем как ребятня кружит у дома на Хьюгер-стрит, как бегают друг за другом знакомые, бросают грязь и дурачатся, Рич ощущал себя обделенным, лишенным чего-то, что ему отчаянно необходимо, чтобы дышать полной грудью. Конечно, прогулки на свежем воздухе входили в распорядок дня юного Мура… в котором родители уже видели подрастающего джентльмена, но, черт подери, а можно хотя бы не сразу, не в десять лет? Оказалось, что нельзя.

  Нравственность, стиль, манеры – они были во всем. Ими околотили Рика со всех сторон и сверху водрузили огромное ДОСТОИНСТВО. Прижали, придавили. Словно маяк, который указывает путь к гавани, родители видели в детях, в будущем, образец для общества. Но не только видели, они усердно работали над этим и делали все и даже больше, чтобы вырастить настоящих леди и джентльменов. Не удивительно, что у них получилось. А еще получилось сломать Ричарда, его мечты, желания и выбросить счастливое детство в залив. Почти удалось. Но… любовь к родителям не утонула, не опустилась на илистое дно. По всей видимости, сэр Юджин Мур и миссис Кристина Мур приложили достаточно усилий. У них был план и следовало его придерживаться. Тогда он, Ричард, придет к успеху. А если не верить собственным родителям – тогда кому верить?

  И взрослеющий джентльмен верил. Как верили Бас и Элизабет. В ежедневный распорядок дня входили занятия танцами и музыкой, правилам этикета, точные и гуманитарные науки. В еще совсем юном возрасте Рич любил шутить над старым Джошем: грязью в него кинуть, то облить ледяной водой, а как-то раз он поднес к пяткам спящего добряка тлеющую лучину. Ору было на весь дом. И орали все: Рик, Юджин, Джош. Юный Ричард никогда не видел отца таким… несдержанным. С тех пор занятиям по праву в семье Муров выделялось особое место. Решили ли родители обучить детей обращению с рабами, или приняли тот самый план – кто знает, но времени свободного с того случая у детей почти не стало.

  С рассветом в дом на Хьюгер-стрит приходил Луиджи Росселини, весьма скромного роста итальянский эмигрант, которого дети в семье между собой прозвали коротышкой. Никто не знает, чем он очаровал мистера Мура, но выглядел этот человечек весьма непрезентабельно. В странного покроя сюртуке с затяжками и в неизменно грязных штанах, ходил он в дом Муров пешком. А что творилось с его волосами! Рик и Бас не раз спорили, какого зверька коротышка носит под жесткой шляпой. Единственно достойным восхищения в его образе был изумрудно-зеленый шейный платок, небрежно повязанный вокруг шеи. Но стоило ему снять верхнюю одежду, привести себя в порядок и выйти в колонный зал первого этажа, насквозь пронзаемый лучами утреннего солнца, как этот человек преображался. Быть может, учителем он и был посредственным, но искусством танцев владел как никто другой в Чарльстоне. Луи знал все па и щедро приправлял речь французскими и итальянскими словечками. Дети Муров, попеременно, ходили меж колонн в Сицилийский Круг и гранд-марше, подпрыгивали в лансье и польке, кружились в вальсе и котильоне, ставили бесконечные кадрили и контрдансы, не упуская вирджинский рилл. Но все это, конечно, случилось много позже, после нескольких лет бесконечных утомительных занятий, изучения движений, шагов, прыжков и стоек.

  После 11 начиналось обучение наукам. Именно обучение, потому что учителя садили детей за стол, часто по очереди, потому что занятия чередовались, а материал для изучения был разный, открывали книги и объясняли каждый параграф, каждую теорему и каждый закон, чтобы на следующий день спросить и выяснить насколько материал усвоен. И если не усвоен – процесс повторялся. Танцы хоть немного позволяли Ричарду развлечься, но науки тяготили его не меньше чем Баса, особенно каллиграфия. Единственное, к чему питал хоть какой-то интерес Рик, было правоведение. Да и то потому лишь, что… ну не поймет же отец. И Ричард старался, и даже достиг в нем некоторых успехов. Чего не скажешь о музыке.

  О, в музыке юные леди и джентльмены блистали. И причина тому была проста. Бёзендо́рфер. Он был едва ли не самостоятельным членом семьи, угольно-черный, лакированный, на толстых резных ножках с колесиками, обитыми войлоком. И обращались с ним много лучше чем с неграми. В семье звали его сэр Бёзендо́рфер, но это было неправильно! Людвиг всегда поправлял: “Не «ё», дети. «ö». Как öстеррайх.” В английском языке не было ни такой буквы, ни такого звука, поэтому если запомнить звучание у детей еще кое-как получилось, то с написанием его имени частенько случалось даже не ошибки, а недопонимание. И никогда его не называли просто “рояль”.

  Им расплатился с мистером Муром один торговец, который ввозил предметы искусства и оказался главным героем весьма нелицеприятной истории в порту Чарльстона, из которой, не без деятельной помощи Юджина, выпутался. Детали тех событий, как и многих других, остались мало кому известны, отец редко рассказывал о своих клиентах, но со дня триумфального прибытия в дом Муров Бёзендо́рфер стал больше чем просто музыкальным инструментом или предметом интерьера. Еще бы! Мало того, что вносили его в дом исключительно белые наемные рабочие, но и к прибытию специально разобрали часть стены, ни в дверной, ни в оконный проемы этот исполин ручной сборки не помещался. Ломать стену все же доверили неграм, но и только. Рик даже поставил синяк под глазом Баса, а тот в свою очередь разбил губу Ричарду – дети не поделили кто первый займет место композитора. Ах, если бы они тогда знали! С тех пор этот джентльмен в идеальном иссиня-черном фраке прочно занял главенствующее место в колонном зале дома Муров. Но каким бы совершенным ни был сэр Бёзендо́рфер, обучить детей музыке он бы не смог. Если бы не Людвиг Нойманн.

  Этот респектабельный джентльмен был эмигрантом в первом поколении из Ёстеррайхской империи. Он называл себя последователем классической венской школы, что бы это ни значило, и давал уроки высшему свету Чарльстона, за что брал просто немыслимые деньги. Но он был лучшим, это признавали все в городе, и мог диктовать свою цену. Цена его услуг для четы Муров была символической. Каждый раз, приходя в дом Хьюгер-стрит, Людвиг снимал фрак, подходил к сэру Бёзендо́рферу, брал в руки цилиндр и несколько минут крепко держался за него, уперев взгляд в позолоченную надпись.



  Затем он садился и начинал играть. Нет, не так. Он не играл. Он растворялся в музыке. Пальцы его легко срастались с клавишами, становясь их продолжением, а затем также легко разделялись. В те минуты, ожидая учеников, Людвиг уносился куда-то далеко. Австриец закрывал глаза и немного покачивался в такт мелодии. Его никто не видел таким, а если и видели – то случайно. Зато слышали, и еще как! Нередко прохожие на улице останавливались, чтобы дослушать очередную сонату или симфонию. А то и послушать следующую! Но все они спешили разойтись, когда начинались занятия с детьми. Может быть кто-то из них и думал, что боль в ушах – это единственное, что может быть неприятного в обучении искусству музыки, но большинство, пожалуй, вовсе о том не думало, полагая, что вот сел композитор за фортепиано, или пианино, или рояль (прохожим же все одно, без разницы на слух), и либо у него все получается и все такие “ва-а-ах”, либо не получается и все думают “фи-и-и”. А между этими “ва-а-ах” и “фи-и-и” разверзся настоящий ад и в нем не было чертей. Только один дьявол и имя ему - Людвиг Нойманн с небольшой тростью в руках, почти такой же элегантной как отцовская, но с блестящим шаром на навершии, в котором можно было увидеть свое отражение. А еще в этом аду был сэр Бёзендо́рфер. И в него падали дети Муров каждый день.

  Вообще-то в доме на Хьюгер-стрит не принято было бить детей. Конечно, им иногда доставалось. Реже – доставалось крепко, когда, например, малолетний Ричард подпалил пятку старому Джошу. Но никогда, никогда детей не били по пальцам и по тому месту, через которое вообще-то и принято вдалбливать любую науку. Но музыка – совсем другое. Мистер Нойманн имел некоторые «привилегии» и пользовался ими в полной мере. Наверное, многие из случайных прохожих думали, что играть на музыкальном инструменте – это “вооружиться” им, то есть сесть или взять его, и “играть”, то есть нажимать на клавиши, перебирать струны, водить смычком или дуть, зажимая пальцами нужные отверстия или придавливая рычаги. Мистер Нойманн имел совершенно иное мнение на этот счет!

  Занятие начиналось с того, как правильно подходить к сэру Бёзендо́рферу. И с этим-то не было никаких проблем. Затем нужно было правильно сесть на стул, пододвинуть его, поставить правую ногу на педаль, и, казалось бы, что может быть проще? Но плотный удар тростью по руке между плечом и локтем или по ноге выше колена каждый раз указывал на ошибки. Нельзя просто выбросить ногу вперед, нельзя нажимать на педаль и, упаси Боже, двигать, левой стопой. Нужно плавно вынести правую вперед так, чтобы она нежно опустилась на лапку, при этом не задирая ногу слишком высоко. Руки – о, это не кнут скотовода и не половая тряпка. Когда композитор готов начать - они должны описать ровную арку и замереть над вступительными аккордами так, чтобы подушечки едва касались клавиш. Голову нужно держать прямо, смотреть ровно перед собой. Ерзать, трясти ногами, чесаться, кашлять и еще несколько десятков естественных вещей – нельзя. Напоминание об этом стремительно следовало при каждой оплошности. И лишь затем, выдержав несколько секунд, композитор начинал исполнять шедевры мировой культуры. Но дети Муров не были композиторами, они были учениками. Да и выдающимися талантами не обладали. Так, способности, в большей или в меньшей степени. Но это и не было столь важно. Талантлив ты или нет – каждый композитор начинает с гамм. На самом деле нет, все начинается с музыкальной грамоты, но этой науке детей Муров обучили еще до появления дьявола во фраке. Так вот, после того как Рик научился правильно подходить к сэру Бёзендо́рферу, занимать место композитора и готовиться к исполнению, в аду начинало припекать по-настоящему. Гаммы на три октавы вверх и вниз, токкаты, этюды, циклы этюдов. Особенно нравилась мистеру дьяволу Железная дорога. Не та, которая в Бостоне или Нью-Йорке, а которая в ре миноре. Её Ричард научился исполнять поистине виртуозно. Но чего это стоило! Синяки на руках не проходили несколько недель. Если играть нужно в миноре - значит в ми…но…ре... Если форте - значит ФОРТЕ. Если легато - значит легато, если стаккато - значит ста! кка! то! И никак иначе. Холодная трость раз за разом напоминала о том, что сделано и сыграно неправильно, а мистер Нойманн объяснял как играть правильно, но делал это очень редко. И не от большой лени или самодурства, а потому что и так все было понятно. Искусство, настоящее искусство, требует усидчивости, предельной концентрации, усердия и упорного труда, труда и еще раз труда. И если с последним у Ричи все было ок’ей, то с остальным… Не редко юный Ричард представлял, как берет в обе руки отцовскую трость, с широкого замаха опускает её на спину Людвига, а затем плавно, почти грациозно ставит правую ногу на спину поверженного дьявола и взымает руки вверх в победном жесте. Насладиться победой, даже в мечтах, ему не давала все та же холодная трость с шаром и следовавшая затем боль в предплечье. А затем… сюиты, кантаты, сонаты, симфонии, а когда заканчивалось занятие… Все, конечная таковая черта! На следующий день - тушите свечи. Реприза.

  Но музыка занимала в доме Муров хоть и важное, но не главенствующее место. По меньшей мере у юного Ричарда. Вечерами он пропадал в книгах, у отца была богатая библиотека, а когда попадалась такая возможность – проводил время с Басом на улице, на набережной, на площади, и это были лучшие моменты в жизни! Брат рассказывал о войнах и оружии, а Рик - о пиратах и древних греках, которые уже тогда знали рабов-негров. Оба делились тем, что почерпнули из книг, что видели и услышали. Иногда братья спорили, иногда даже дрались, но оба ценили друг друга и знали, что они – самые близкие люди. И даже Элизабет не разрушила эти узы, хоть и бросила зловещую тень и развела на какое-то время братьев в стороны. Но это случилось не сразу.

  Поступок Элизабет Мур... это трудно описать словами. Это был удар, который, вольно или невольно, изменил жизнь в доме на Хьюгер-стрит, сломил спину уже немолодому льву, который когда-то лишил детства Рика. Но если отец действовал во благо, то Бет-Ли не думала ни о ком, кроме себя. И это было самое мерзкое. Семья отвернулась от нее, вычеркнула из жизни Муров. И Ричи, видя, как постарела мать, каким рассеянным стал отец, искренне считал, что этого мало. Еще бы!

  Мать всегда занимала особое место в жизни Рика. И времени, проведенного с матерью, ему остро нехватало. Кристина следила за хозяйством, за рабами, за мужем, за учителями. Конечно, за детьми тоже. И она их любила! Поправляла шейные платки, гладила по волосам и целовала перед уходом, но, Господи, эти мгновения… Она не могла дать больше. Или могла? Пока не родился Цезарь, ведь могла? Или до поступка Элизабет? После побега дочери мать перестала следить за собой. Нет, конечно, она одевалась соразмерно своему положению, мыла руки, укладывала волосы и умывалась. Но сначала на ней перестали появляться изумительные броши и заколки, которые придавали её образу невообразимый чарующий шарм. Потом она начала оставлять в шкатулке серьги и кольца, а дальше… Кристина часто запиралась в комнате и плакала. Она не рассказывала, что творилось у нее в душе. Вначале Ричи был уверен, что виной тому предательство. Но потом все стало несколько сложнее.

  Отец напротив, всегда готов был провести время с детьми. Да, его было мало. Но вечерами он часто сидел в кресле, курил, читал газеты и разговаривал с сыновьями. И чем старше они становились – тем душевнее проходили те часы. Рик обожал отца, видел в нем образец джентльмена, свет, на который нужно лететь и к которому нужно стремиться. А еще он был добр. Не то что Людвиг, которому, конечно же, попустительствовала мать. Теми вечерами Юджин рассказывал удивительные истории о дальних странах, о торговцах, о кораблях и о промышленности. На самом деле Рику было все равно что слушать. Лишь бы этот голос не прерывался, лишь бы снисходительная улыбка не покидала его лицо. Время в кабинете с отцом было незабываемым. Его хотелось провести снова и снова.

  Предательство Элизабет все изменило.

  Юные Ричард и Баском задумали убийство. Дональд должен был умереть, тогда Бет-Ли вернется в семью и все будет как прежде. Так они считали. И подошли к задуманному со всей обстоятельностью, со всем усердием и знаниями, которые в них вложили учителя. Браться сразу сошлись, что оружием убийства должен стать пистолет. Он небольшой и его легко спрятать, но долго не могли определиться с типом. Они несколько раз ходили в оружейный магазин. Брали в руки разные модели, примеряли, расспрашивали про каждый, и Дуглас, старый шотландец с большим пятном у левого глаза, тряся морщинами, охотно рассказывал юным Мурам про каждый заинтересовавший братьев пистолет. Он был словоохотливым дядькой, а поговорить доводилось редко. Бас считал лучшим выбором кольт Уокер, за счет большого калибра. Рик настаивал на деринджере, кольт для него был тяжеловат. В итоге каждый остался при своем, вопрос с оружием отложили. Убить Дональда должен был Ричард, а Баском – подтвердить, где Ричи был во время убийства, если дело пойдет плохо. Он был старше и ему должны были поверить. Потом Баском напросился на собрание милиции Чарльстона. И, конечно же, взял с собой Рика, посмотреть как взрослые мужчины проводят время. Но суровые дядьки с усами и бородами и солидные джентльмены стреляли в основном из ружей, ходили строем и готовились в общем-то совсем не к тому, что задумали братья. Но в первый раз уши у Ричи заложило от выстрела именно там. А еще ему дали подержать настоящее двуствольное ружье. Заряженное! В общем приключение вышло знатное, но то зачем братья шли они не получили. Какое убийство может быть без разведки? Было решено, что Рик съездит на ферму к Дональду и узнает обстановку. И тут-то случилось сразу несколько событий.

  Сначала Ричард случайно увидел, как горничная Мэри плакала на груди у Джоша. Не то чтобы ему было дело до отношений рабов, но Рик никогда не был обделен некой долей любопытства. Он несколько раз подслушал разговоры негров и выяснил, что все они, кроме кучера, весьма расстроены бегством малышки Бет-Ли, как они её называли между собой. Но именно что расстроены. По какой-то причине рабы любили сестру. Своенравная и импульсивная, она никогда не относилась к прислуге как-то особенно. Скорее наоборот! Свысока, подчеркнуто высокомерно, но сдержанно. Она была холодна, всегда. Возможно ли, Элизабет стала для непутевых домовых работников символом, за которым они хотели следовать? Стала тем, кем стал отец для Рика? Кто его знает. Почти сразу после этого Ричард имел долгую, обстоятельную и откровенную беседу в комнате матери, из которой вышел в состоянии подавленном, если не сказать больше. Тот разговор он оставил в себе, но от задуманного не отказался.

  О поездке к сестре он никому, кроме Баса, не сказал. Не то чтобы Рик собирался делать из этого секрет. Если бы его спросили за семейным ужином где он был – Ричард дал бы прямой и честный ответ. Но сам рассказывать о том не желал.

  Это случилось в воскресный день, после службы в церкви. Родители отлучились по делам, а Ричард нанял багги и отправился на крошечную ферму с двумя рабами и лохматой собакой, как он думал. На ней еще, должно быть, жили Дональд и когда-то любимая сестра Лизи. О, сколько мыслей обернулось в голове Рика за время поездки! Первоначальный план узнать обстановку на месте оказался позабыт. Гнев вытеснил все чувства. Ричард в свои неполные 15 жаждал заглянуть в глаза Дентона и обвинить его в… в том что он вор, разбойник, негодяй, который не думает ни о ком кроме себя! Что он обманщик, обольститель и лжец. Сжимая кулаки до побеления, юный Мур представлял, как обвиняет сестру в том, что она уничтожила их жизнь, что погубила родителей, измарала честь семьи и не будет ей прощения ни на земле, ни на небе. Но все они испарились, стоило Ричи увидеть Бетти и счастливую улыбку на её лице. Взгляд сразу скользнул вниз, на живот. Вроде бы, нет, талия на месте. Его пригласили отужинать. Элизабет интересовалась как живет семья. Рик отвечал на неудобные вопросы кратко, нехотя. Не врал, и выходило неловко. О себе говорил охотнее. Брат осторожно интересовался жизнью Дентонов. Беседа получилась скомканной. Было и несколько теплых слов, воспоминаний о детстве. Ричард своими глазами увидел, что так жить тоже можно. Так люди живут. И, вроде бы, счастливо. Стоило ли это счастье всего того, что случилось с семьей Муров после? Рик не переменил мнение, не стоило. Но выбор был сделан, и его мнения не спросили. Прощание получилось таким же, как и ужин. Неловкое. Нелепое. Странное. Дональд проводил Ричи до багги. Попрощался. Ричард пробормотал благодарность за ужин и пообещал застрелить мистера Дентона, если тот причинит боль Лизи. Должно быть, угроза прозвучала забавно из уст четырнадцатилетнего юноши, но Дональд отлично владел собой. Еще Рик ввернул какую-то любезность на прощание и уехал.

  Идея убийства Дональда выгорела сама собой. Толи вопросы отца про визиты в оружейный магазин насторожили братьев, толи поездка к Дентонам, а может оба о повзрослели наблюдая как на глазах стареют родители. Кто знает. Много лет спустя, если бы Рика спросили что он думает о той затее, он отшутится бы. Как мальчишки, вооружившись палками и воображая себя пиратами, бегут на абордаж брошенного дома - испанского галеона. Но кто знает что на самом деле случилось в те дни после поездки. С уверенность можно сказать лишь то – что место в сердце Ричарда для Элизабет осталось. И что-то там теплилось, упрямо тлело и не угасало.

  Еще дважды Рик ездил к Дентонам. Он хотел убедиться, что с Лизи все хорошо. О Дональде же он старался не думать. Ну живет и живет. И пусть его. Господь осудит по делам. Да и о сестре со временем вспоминал все реже. Тем более в доме появились совсем другие заботы. Баском, после неудачи с поступлением, окунулся с головой в учебу. Его было не узнать! Детские мечты о военной карьере не прошли, но говорить о них брат не желал. Его интересовало правоведение и будущее. Должно быть, так он хотел поддержать родителей, а может себя, ведь благополучие семьи дало трещины не только в отношениях. И Рич следовал примеру старшего брата. Идея поступить на один курс виделась ему великолепной, восхитительной. Они могли бы помогать друг другу, делиться опытом, а потом организовать какое-нибудь юридическое бюро братьев Мур или R&B Company. А потом… потом можно было взять в компанию Цезаря и стать лучшими во всем Чарльстоне. Во всей Южной Каролине! Выглядело как план, причем неплохой.

  Но разговор с отцом разрушил планы. Вернее, заставил их пересмотреть. Все еще было не так плохо. Родители разве что сильно сдали, да судьба младшего брата вызывала беспокойство. Нужно было всего лишь немного подождать, приложить еще немного усилий. Двум уже почти мужчинам под силу спасти положение семьи.

  Ричард предложил как поступить, и Баском согласился. Братья пришли к отцу в кабинет. Говорить должен был Рич.

  - Сэр, мы приняли решение. – официозно начал Рик и сразу смутился. Говорить почему-то было трудно, не смотря на то что все решено и никто из братьев не остался обижен. – Мы будем поступать оба, и если у Баскома получится – я буду готовиться еще год. Но у меня есть просьба, если позволите, сэр! – Рик посмотрел на носки ботинок, а затем продолжил смущенно. - Я усердно учился. Не могли бы вы начать брать меня на заседания? Практика стала бы отличным продолжением моего образования и с ней я смогу стать лучшим на потоке. Мне этого нехватает, сэр. – на этот раз Рик замолчал надолго. И только когда Юджин открыл рот, выпалил, словно опаздывая на поезд. – А еще я хочу трость. Как у вас, только не со львом, а… вы можете выбрать сами, сэр. Ну пожалуйста, па…

  Пробовать глубину реки обеими ногами было чертовски глупой затеей, но пустые нарекания еще никого не перенесли по ту сторону стен тюрьмы. Что толку теперь винить себя за неосторожность, опрометчивость и чрезмерную горячность? Хотя… Иногда Джо таки пытался заякорить себе на подкорке мысль о том, что впредь нужно быть более терпеливым. Думать, складывать, не гадать, а предусматривать. Черт, это старость, м? Джо усмехнулся, к слову сказать, улыбка теперь довольно часто появлялась на скупом лице бандита. Пусть и не такая открытая, как у нормальных людей, потому как походила эта улыбка на какой-то кривой шрам. Можно было сказать, что кто-то просто вскрыл ножом лицо Джонсона, как вскрывают консервную банку. Криво, сбоку, та похер. Но! Да, Джозеф улыбался, а не скалился и по большому счету ему было плевать как это выглядело ну и все такое. Он просто не так грузился как раньше.

  Мужчина, опершись спиной о щербатый отвес тюремной стены, ощутил знакомую прохладу. Она плавно, даже нежно прошла от лопаток до крестца и обняла за пояс. Однако то жаркое лето, три года тому назад, он почему-то сразу вспомнил и представил воочию, будто и не было позади него толстой кладки.

  Вопрос. Еще. Снова вопрос. Духота, зал и эти сраные парики и пот, струящийся из-под них. “Вы убили Шелдона Пёрселла?”... Нет, он тогда спросил: “Вы убили Шелдона Пёрселла из этого револьвера?”. Ага, точно, так и спросили. Ему на миг показалось настолько лицемерным все это заседание, что он едва не блевонул! Так просто все было в этой фразе, мол, самое-то главное, из этого ствола стреляли или нет? А что убили человека – ну дык бывает, верно? Черт. Потом вроде спрашивали, сколько всего убил – тоже такое, вот если меньше дюжины, то вроде и не плохой парень, а если больше – ну падаль редкостная! Не-а, ребята, первый кровник навсегда вас меняет, бывает, что кто-то эти изменения принять не может и вовсе. Мысли, тревоги и раскаяния разрывают сознание и терзают бедолагу так усердно, как голодный пес грызет оброненный в пыль мосол. Другие же – наоборот, просто принимают это мироощущение как утреннее озеро принимает в себя человека, захотевшего окунуться еще когда дымка стелется у самой поверхности глади водной. Медленно ли быстро, с брызгами или плавно, словно нож в масло, но озеро поглощает тело, и войти можно лишь единожды, словно навсегда изменившись…

  Джо фыркнул и снова улыбнулся. Воспоминания иногда казались ему забавными. Самым не забавным, что ему пришлось узнать, так это то, что семь лет это охренеть как долго. Что же такое тюрьма? Многие сразу почувствуют на конце языка такие слова как “взаперти”, “решетка”, “несвобода”, да-да, все верно… Но если глубже, если глянуть глазами Джо, того кто там побывал, то можно с уверенностью сказать: тюрьма это самая гнусная иллюзия, какая только есть в мире, тюрьма – сосредоточение амбивалентности. Пройдут сотни лет, и если она останется, то никак не изменится, в этом Джо был уверен на все сто. Но чтобы понять что же в ней такого парадоксального, следует пройти через три пункта, которые врезались в сознание Джонсона. Во-первых, тюрьма это режим. Ну вот ты – Джо, обычный человек, оказываешься в полной власти других людей. Есть, спасть, ходить, говорить – все четко по регламенту, который утвердили и при этом так сильно насрав на твое мнение, насколько это возможно. Плевать, ты должен делать так, иначе получай, мразь!

  Во-вторых, тюрьма это такое место, где ты – и это наверное самое странное ощущение, что испытал Джо – не остаёшься наедине. Спать - вдвоем, отдыхать под присмотром, работать толпой, всегда есть кто-то, который пусть и не смотрит на тебя, но ты его явно ощущаешь рядом. Остаться по настоящему одному – роскошь, и да, Джо конечно слыхал о том, что бывало люди сидели в одиночке и сума сходили от одиночества, но эт тоже перебор. До хруста зубы ломая друг о друга, Джозеф порой вспоминал бескрайнюю степь и солнце в зените, а вокруг… только орел и ветер под его крыльями или с тоской вспоминал ночь, её луну, костер тихо потрескивающий, койота, что глотку надрывает вдали.

  Ну и конечно, в-третьих, тюрьма это неприятное место потому, что это бухта разбитых судеб. Сколько людей тут потеряли свои жизни? Кто-то, быть может, попал сюда еще младшим чем Джо, кто-то гораздо старшим, но каждый кирпич этих стен был пропитан их ощущением безвозвратно потерянных дней. Лет. Их забрали у них, выхватили как ловкий стрелок выхватывает револьвер, фьють – нет пары месяцев, фьють – уже пары лет. И все, тут не скажешь “я все понял, я больше не буду”, о нет, дружок. Тут у тебя забирают одно из самых ценных – время. Его забирают и при тебе же просто выкидывают. Это наверное похоже на то, как у путешественника отбирают флягу с драгоценной водой и просто на его же глазах выливают, тупо в песок. Их не вернуть никогда, вообще, понимаешь?

  Поначалу Джо пребывал в таком… ощущении ожидания. Ну вот его привезли, его камера, так, окей. Столовая, раз в неделю купаться, работать – ага, но это все, как бы так, ну пока что, понимаешь, на первое время, да? Месяц прошел, ты вроде привык, обтерся, завел пару знакомых, огрёб пару раз от охранников, но так, не сильно, жаловаться не на что пока, но все равно, все как в день приезда. В гостях, все еще не веришь до конца, все как будто не с тобой. Сидишь с краю кровати, потому что оно же не твое, а на самом-то деле твое-твое, только ты еще не знаешь об этом, вернее не веришь. Вроде не на долго.
  Сильно было когда прошел год. Неожиданно хлестко. Все еще “на чемоданах”, а потом бац – год прошёл, тю-тю. Да как так, мать его, что, правда? Целый год? ГОД? Сука, да я же только вчера приехал, ну как же так? О да, многие сейчас начнут елозить мол, да херня все это, время наоборот тянется медленно и будут отчасти правы. Вот тут то и открывается вся жуть этой заколдованной страны – тюряги: здесь все белое и черное одновременно. Все, от начала и до конца. Слова – ложь, говорят что друг, а потом пыряют в почку украдкой, в углу темном, потому как продали за “пуд соли”. Поступки – обман, потому что каждый миг ты делаешь вид, маску: ты никогда не должен быть собой, иначе пропал – тебя сожрут как креветку без чешуи, засунут свои грязные ручонки тебе в душу. Вывернут, изгадят и наплюют, всем насрать что тебе больно, тут каждый сам за себя, тут нет приятных джентльменов, увольте-с. Да все, все тут противоречиво, это самый жуткий обман, что, мол, тюрьма это сидеть, нет уж. Время течет медленно, как сопля из носа того выпивохи в углу бара. Он, чтобы не упасть, только и смог что упереться рожей в край стола, так что на щеке завтра будет виднеться багровый рубец от бороды до лба. Медленно текут деньки, ох как медленно, как представить только… Семь. Лет. А кому и больше, десять, пятнадцать, просто жуть, двадцать, да, но потом представляешь, что все ЭТО твоя жизнь. Она проходит только тут, с утра и до вечера, каждый день. И начнут они мелькать, да так быстро, что уши закладывает. Оглянешься – десяток уж пробежал, а ты вроде как только вчера въехал, только спальное получил и с соседом познакомился… Только на краешек кровати присел посидеть, так, на время.
Отдельными пятнами на фоне всего это кошмара были те дни, тьфу, часы, когда приезжала Мари. Ну или письма, тоже супер, на все сто, ага. Но и тут, сука, та же срань – Джо выходил и, видя мать, словно попадал в другой мир, в мир где все хорошо. Можно было для красного словца сказать, что он забывал обо всем на свете, о тюрьме, и эти часы пролетали как один миг. Не, чет сдвинулось в мозгу Джо наверное, потому что в эти моменты он не забывал ни на миг, где он находится. В эти моменты особенно больно и горько было буквально физически ощущать как текут сквозь пальцы, как песок, минуты до того, как ты вернёшься в клетку. Обратно. Джо был, конечно, благодарён ей, что не забыла. Это да, не она была виновата во всем этом, так что к ней вопросов ноль в итоге, только благодарность.
В итоге, когда Итан увидел рожу Джо, то его можно было легко описать как мужчину, вынужденного разменять третий десяток лет в самом ненавистном месте в мире. Исхудавшего крепко, на тюремных харчах не поправишься, да и работа не курорт. Слова выбраться, выйти, побег… о чёрт. На миг у него аж голова закружилась и в глазах поплыло все. Твою ж мать, с трудом “придавливая” эмоции, он тогда внимательно посмотрел на давнего товарища. Джозефу еще почудилось, что он почувствовал ветер на своем лице, но это лишь этот придурок Итан расхохотался ему в лицо. Джо дернул рукой, отгоняя наваждение и без промедления дал согласие на “операцию”.

  Да – буду должен. Да – англичанин так себе кредитор. Но свобода того стоит, уж поверьте. И это не было решением с бухты-барахты, много бессонных ночей Джо провел пялясь в потолок и раздумывая, взвешивая, данное согласие. Особенно мыслей прибавилось, когда Билли Ягер вывалил свою порцию новостей с оружием и побегом… Да что ж они, сговорились что-ли? Хороший этот парень, Ягер, да…
Но как бы ни хотел Джозеф уйти от пути, где он должник чокнутого англичанина, ему не удавалось “стать на путь” товарища немца, с которым они совершат побег… Нет, это глупый риск, примерно такого же сорта, как тот, в который он ввязался с Гарри. Быть “хорошим” парнем, не сдавать парня и верить что они револьвером и шилом проложат дорогу к свободе, казалось полной чушью. И это, еще не говоря о том, что сев на лошадь по ту сторону стен, ты как бы на свободе, да, все супер, но ты по-прежнему прямо возле того места, где тебя подстрелят как сурка за пять секунд. Бежать, чтобы сдохнуть, прям мечта. Но сдать парня придется, хреново конечно, подло, ага, но знаете, что хуже? Пойти на поводу у жалости и сесть задницей на кактус, выкинуть еще четыре года жизни или сдохнуть у ворот этого сраного “Застенка”. Вот что.

  Другой вопрос: что с Гарри? Сантиментов Джо не испытывал, вот поверьте. Ох, батюшки, залезу в задницу с долгами лишь бы вытащить старину Гарри, я ведь виноват в том, что он сел на дольше и пошел паровозом. П-ха! Джо снова улыбнулся, потом даже засмеялся. Что б его, но во главе были совсем другие мысли. Во-первых, если удастся вытащить этого оболтуса, то он станет должником Джо. Конечно, можно было сказать, что Джозеф лишь возвращает должок, ведь это он его сдал тогда, но так думать не хотелось, то было тогда, а свобода вот она, сейчас. Во-вторых, тогда Гарри не “спргынул”, сказал “да” и все – мужик, такого иметь за спиной огромная роскошь сейчас. Ну и в конце концов, работать в паре всегда легче, так что долг отдавать будет проще. Получалось Три Плюса против Одного Жирного, мать его, Минуса.
  Джо хотел на свободу. Больше всего на свете.

  Сказать, что Альберт был ошарашен – значит, ничего не сказать. Он как будто растерял все слова, а глаза у него были, как две тарелки. Когда ты разрезал веревки, он молча пошел за тобой, словно воды в рот набрав. Только в пролетке Леру он словно снова вспомнил, как это – говорить.

  – Как прошло? – спросил дижонец удивленно и озабоченно. – Я вроде слышал выстрелы. Или показалось?
  – Да, мы тоже, – невпопад ответил твой кузен и истерически рассмеялся.
  – Ну, я вас поздравляю.
  Альберт, опустив некоторые подробности, сбивчиво рассказал о случившемся, и прибавил, что у вас теперь есть деньги (вы их даже толком пересчитать не успели). Леру выслушал его молча, тоже немало удивившись.

  Вы поехали домой к Леру – тебе надо было переодеться. Паспортов у вас не было, потому что вы перед отъездом не ездили за ними в Вашингтон по понятным причинам, а без американского паспорта нельзя было получить внутренний французский, так как он выдавался в обмен на американский.*

  Но это были 1860-е – во Франции уже давно существовало такое понятие, как "политические беженцы". Ввели его ради поляков, которых после подавления очередного восстания приехало слишком уж много, и потому паспорта для иностранцев (во всяком случае для состоятельных) были уже необязательны, лишь бы вид на жительство был в порядке. А с видом на жительство проблем у вас не возникло: два вполне прилично одетых молодых джентльмена из США не вызвали никаких подозрений, и вы получили его в префектуре легко – достаточно было показать письмо отца Альберта, члена заксобрания Джорджии. Да и вообще... жизнь во Франции, несмотря на революцию, была тем проще, чем богаче ты выглядел, потому что полиция и чиновники регулярно получали указания не беспокоить зря людей состоятельных. В результате за всю вашу поездку по югу у вас ни разу не спросили никакие документы.
  Но вот при выезде из страны вид на жительство должны были аннулировать, а в нем никакой Мари не фигурировало, а фигурировал Уильям, поэтому ехать было лучше в мужском платье.

  Приведя себя в порядок, вы направились на вокзал Сен-Лазар.

  Париж прощался с вами равнодушно – мрачный, небрежный, безразличный город, прекрасный и отвратительный. Пожалуй, вы оба узнали и увидели здесь больше, чем за всю предыдущую жизнь.
  Париж въедается в человека быстро. Полтора года – и всё, уже не забыть ни его бульваров, ни резных контр-форсов Нотр-Дам, ни кафешантанов, ни улыбки Сары, ни дубов в Булонском лесу, ни вони рыбных рядов Ле-​Аль, ни запаха гашиша в гостиной Дардари, ни шумных развлечений Куртия. Ни серого дома в Страсбур-​Сен-Дени, где ты стал убийцей. И может быть, только теперь, первый раз надолго (а может, и навсегда) покидая Париж, ты понял, что это за город – изящный, небрежный, заносчивый и невыразимо мощный.

  – Удачи, господа, – сказал Леру, пожимая вам руки. – Вы весьма необычные молодые люди. По правде сказать, самые необычные из всех моих друзей. Вам крупно повезло... но если кому и должно было повезти, то вам! Мне будет не хватать вашего общества. Счастливого пути, – добавил дижонец.

  И вы сели в поезд. Он понес вас на северо-запад.
  – Спасибо, – сказал вдруг Уильям, глядя в окно. По стеклу скользили дождевые капли, за окном начались бурые, мрачные поля. – Никогда не забуду, что ты пришел туда.

***

  Через Мантес и Руан вы вскоре доехали до Гавра.


  Найти корабль, который шел бы сразу в КША из Гавра, было, разумеется, просто невозможно. Вы сели на корабль, шедший на Мартинику – билеты стоили дорого, но денег хватило и ещё осталось. Вы рассчитывали добраться от Мартиники до Нассау или до Гаваны, а уж оттуда – до Мобила или Чарльстона.
  Почти три недели вы провели в море: Атлантика зимой – "не самая приятная дама", как шутили моряки. Альберт опять сильно страдал от морской болезни и притерпелся только через неделю. Но в целом плавание прошло без приключений – темные волны, золотистые закаты, соленый ветер.

  Вы оба теперь чувствовали себя бывалыми путешественниками.

  От Мартиники вы добрались до Гаваны без всяких задержек. Тут было вечное лето – плюс двадцать пять, ром, кокосовое молоко и мелкая, как мука, разогретая солнцем коралловая пыль, которую поднимала всякая повозка, проезжавшая по улице.


  Мулатки с непристойно пухлыми губами носили на головах свои извечные корзины, синьоры в шляпах из тростниковой соломы спешили куда-то по делам, в кабаках пили разбавленный водой ром и джин с индийским тоником, а ели блюдо, называвшееся ропа вьеха – старая одежонка – из птицы, фасоли, риса, тушеного мяса, и все такое пряное, такое не острое, а остренькое...

  На Кубе проблемы и начались.

***

  Дело в том, что... никто не хотел брать вас в рейс. Во-первых, потому что война шла уже третий год, США всерьез взялись за блокаду. На суше Роберт Ли продолжал громить янки, но на море федералы правили бал. И потому морские перевозки стоили страшно дорого!
  Ушли в прошлое большие степенные пароходы. Контрабанду возили на шхунах, шлюпах и специально построенных для этих целей в Англии блокадопрорывателях. Это были маленькие, приземистые пароходики с плоским дном и низкими бортами, выкрашенные серой краской. Иногда, чтобы быть ещё незаметнее, их котлы топили не углем, а пропитанным скипидаром хлопком, хотя это и было все равно что сжигать в топке банкноты. И естественно, такие корабли забивались грузами под завязку – хозяевам надо было отбить стоимость судна за один, максимум два рейса. Но и прибыли были просто баснословными – привозимые предметы роскоши, соль, ром и сахар продавались на аукционах, ведь конфедерация особо ничего не производила, кроме хлопка. Говорили, что 200-фунтовый мешок соли, который в начале войны стоил 50 центов, сейчас можно было купить в Нассау за доллар, а продать за ТРИДЦАТЬ ИЛИ ПЯТЬДЕСЯТ! А три ящика французских кружев, которые можно было загрузить вместо пары двадцатилетних балбесов, могли дать прибыль вдвое-втрое большую, чем остававшаяся у вас наличность. Ведь мужчин становилось все меньше, и конкуренция среди женщин все больше. Те, у кого были деньги, отдавали за кружева всё.
  Но это было не главной причиной, в конце концов вы бы с кем-нибудь да договорились. Была причина поважнее – вас двоих... часто принимали за шпионов. Никто вас не знал и отца Альберта, жившего где-то в Саване, тоже мало кто знал, его письмо выглядело, как странная подделка. Самое забавное – дело было не в том, что вас подозревали в шпионаже в пользу Союза. Люди как раз думали, что, может быть, как раз наоборот – вы "шпионили" в пользу конфедерации в Европе. Или же в пользу Европы... Какая разница? Зачем связываться с какими-то мутными типами, если можно просто продолжать получать прибыль? А то захватят корабль янки, потом проблем не оберешься, "соучастие в шпионаже". Зачем всё это? И так проблем хватит.
  В общем, вам нужны были связи, а их у вас не было.

  В Гаване вы провели... чертовых полгода! Откуда вы взяли деньги? Ниоткуда – у вас они были. Ведь здесь конфедератские доллары вполне себе ходили: капитаны прорыватели блокады могли купить на них хлопок, так что пусть и по грабительскому курсу, их принимали.
  Кроме того, Альберт достаточно успешно играл в карты (уже было понятно, что он будет продолжать, запрещай не запрещай). Шутки ради вы работали на погрузке в порту – но это была опасная, тяжелая и слишком слабо оплачиваемая работа, так что вы быстро перестали "заниматься глупостями".

  А ещё вы пили. Началось с того, что вы пили джин с тоником, потому что его пили все – чтобы не подхватить малярию. Потом вы попробовали Джин-Сауэр – с лимонным или лаймовым соком. Потом вы стали просто пить, каждый день, по полбутылки на брата. Ром с пряностями. Или с лаймом. Или без пряностей.
  Вы начинали ещё в обед, а потом в ужин, а потом где-нибудь, а потом... ты помнишь звук, с которым пустая бутылка каталась по полу в вашей гостиницу и сталкивалась с другой пустой бутылкой.
  На Кубе по-другому было почему-то нельзя, вернее, никак не получалось. Тропическая жара, мухи, лица людей, протяжные гудки пароходов, колокола собора, гнилые пальмовые листья, потные объятия – всё здесь почему-то было тоскливо-сладковатое. Куба была каким-то тошным раем, в котором давно не видели ни одного ангела. Хотелось уехать отсюда – и ничего не хотелось делать, чтобы уехать.
  В ваших ленивых, томных, приторных поцелуях, в следовавшей за ними яростной любовной возне было что-то такое тоскливо-отчаянное, что, ты понимал, наверное, никогда не повторится. Это было словно плотное, тяжелое марево – душная ночь, мотыльки вокруг лампы и безумный ромовый угар, от которого сильные прикосновения казались нежными. Когда вы вернетесь в США, что там будет? Да уж конечно, ничего этого не будет.

  Никогда, тебе не было так плохо, как по утрам в Гаване – похмелье и жара.
  Или никогда не было так же хорошо, как по вечерам? Сложный вопрос.

  Альберт... Альберт тоже всё это чувствовал, и он изменился. Он стал словно более безразличным к жизни. Раньше он жил скорее с настроением "да!", теперь в его глазах читалось "а почему нет-то?" Он стал резким – не с тобой, а с другими людьми. Теперь он лихо блефовал в карты и очень редко проигрывал, но и хвастал редко. В Париже он всегда вел себя очень обходительно даже с прислугой, а теперь мог теперь рявкнуть на кого-нибудь и даже запустить стаканом. А наедине с тобой он был милым, как никогда, и тебе показалось, что тебя он теперь начал уважал по-новому, по-другому. Он и раньше не держал тебя за пустое место, но все же ты был "мечтатель-Уил". Теперь же... возможно, если бы вы не были вместе, он бы даже тебя побаивался. Но тут было другое: тебе казалось, что он тебя... ненавязчиво оберегает? Без покровительства. Без "Ах, Уил, ну не стоит, правда."
  Нет, теперь это выглядело по-другому.
  Стоило кому-то что-то не так тебе сказать или косо посмотреть он вставлял резкую фразочку навроде:
  – Будьте повежливее, – если это был человек приличный.
  Если же это был человек простой, он говорил:
  – Рот закрой, сукин сын! – и добавлял иногда ругательства на испанском, которые быстро здесь выучил.
  И люди перед ним пасовали, хотя ему и было всего двадцать лет. Однажды какой-то плантатор назвал тебя "милашкой", и Альберт, ни слова не сказав, ударил его по лицу так, что разбил губы в кровь.

  Всё это ромовое безумие продолжалось, пока не случилась ссора в кабаке "El gallo y la gallina".

***

  Это была дешевенькая пивная, куда ходили французские матросы, просто из-за вывески с петухом, а вы заходили, чтобы "сменить обстановку". Поскольку вы неплохо говорили по-французски и бывали в Париже, вас тут не то чтобы считали за своих, но относились в целом нормально, как к завсегдатаям. Но ведь матросы – публика быстро меняющаяся.
  Ты шел к бару чуть раскачивающейся, хмельной походкой, когда вдруг на ровном месте споткнулся и упал. Матросская подножка, ну помнишь, как тогда, когда вы плыли на Багамы в шестьдесят первом?
  Ухмыляющееся усатое лицо, чей-то глумливый смех.
  – Извинись-ка, – сказал Альберт, подходя.
  Никогда вы не видели драк в "Галле", но они здесь случались.
  – А то что?
  – А то поцелуешь мостовую у входа.
  И опять взрыв хохота.
  Вас было двое, а их трое. И они были старше, но несильно.
  – А если я не хочу целоваться? – судя по акценту, парень был с севера. Нормандец?
  – А ты мне потом "спасибо" скажешь, – ответил кузен, беря со стола полупустую бутылку. – Как тебя зовут?
  – Анри. Это за что? – и нормандец был не промах, положил уже руку на спинку стула. Они были чуть менее пьяные, чем вы. Его приятель скользящим движением опустил руку в карман. Ножик, понятно.
  Альберт пожал плечами.
  – А он тебя иначе убьет, дружище, – сказал он, пожав плечами.
  – И много он уже убил? – спросил, хохотнув, третий.
  – При мне – двоих. А ты лучше сам его спроси.
  Анри посмотрел на тебя и... спасовал.
  – Ну ладно, ха-ха, – сказал он. – Извини, приятель! Нога сама дернулась, бывает.
  Это было вроде как шутка, вроде как издевательство, но смешок, который он издал, был до того неуверенный, что все поняли – шутил он единственно для того, чтобы сохранить лицо.
  – Анисовой поставим? И забыли! – предложил третий.

  Но эта незначительная на первый взгляд ссора имела для вас значительные последствия. Через четверть часа, когда анисовая уже залетела поверх рома, к вам за столик подсел приличного вида человек лет сорока.
  – Мсье, – сказал он. – Я Капитан Дюнуа. Я вижу, вы люди бывалые, несмотря на юный возраст. Не хотите немного заработать?
  У Дюнуа были волосы с проседью, острые черты лица и очень хитрые глаза.
  Он был, как вы поняли (прямо он вам, конечно, этого не сказал) контрабандистом.
  Ему были нужны... телохранители, ни больше, ни меньше! Он шел в Веракрус, в Мексику, и там у него были какие-то темные делишки.

  Альберт пожал плечами и сказал, что можно, но только вам не в Веракрус надо, а в Мобил или в Чарльстон, а лучше всего добраться до Саваны. Ну, на худой конец сойдет Порт-Матаморос...
  – Мы как вернемся, я замолвлю за вас словечко, – пообещал Дюнуа. – У меня есть знакомые среди блокадопрорывателей. Считайте, дело в шляпе. Ну так что? По рукам? Жду вас утром в порту?

  Ночью Альберт устроил просто грандиозную пьянку – ты помнил отчетливо только два эпизода: как он зачем-то, держа в руках живую курицу, старался, сунув ей под крыло голову, убаюкать, и как слизывал сок из раздавленного ананаса у тебя с живота, практически залезая языком в пупок.

  На корабле (он назывался "Дельфин") вы живо протрезвели от свежего бриза и обсудили, как вы будете охранять Дюнуа.
  У Альберта теперь тоже был револьвер – английский "Адамс", он купил его уже давно, в первую неделю в Гаване. И трость у него теперь была новая – с залитым свинцом набалдашником в виде шарика.
  Нет, что-то определенно сильно изменилось в вас обоих, и было непонятно, Гавана тут больше постаралась, или все же Париж.

***

  Веракрус встретил вас огромным полукругом бухты, ослепительно белыми стенами, высоченными пальмами. Мексика. Здесь говорили по-испански, хотя на улицах иногда раздавалась французская речь и кое-где мелькали даже синие мундиры.



  Трезвые, как стекло, вы повсюду ходили за Дюнуа, хмуро посматривая на мексиканцев, которые отвечали вам той же монетой.
  Хотя внешне мексиканцы несильно отличались от кубинцев (не считая тех, в ком негритянской крови было много), отличия внутренние были куда глубже. В Гаване все еще чувствовалась твердая рука заморской монархии, Мексика давно её сбросила и теперь боролась за независимость. На белых тут смотрели не то чтобы как на врагов, но не как на друзей. На Кубе на это было наплевать, здесь же вы чувствовали себя чужаками.
  Люди здесь выглядели ещё более ленивыми, чем в Гаване, но при этом более гордыми, что-то внутри них щетинилось при виде вас. Внешне это могло никак особенно не проявляться – они просто долго смотрели на вас, не моргая, иногда качая головами, и не улыбались. От этих взглядов вы оба становились нервными.
  А ещё в еду здесь клали больше перца. И у мужчин на поясе чаще можно было рассмотреть нож. Ножи здесь любили, в отличие от американцев.
  – Потому что эти балбесы проиграли нам войну и мы забрали чуть ли не пол их страны, – сказал тебе как-то Альберт по-английски. – Теперь французы заберут себе то, что осталось.

  И все же было непонятно, зачем Дюнуа вас взял с собой – он не ходил в какие-либо опасные места, а лишь в приличные, хорошие дома. Там он просил вас подождать во дворе, где вам непременно выносили воду или мерзотное пульке. Никакой опасности эти визиты не представляли. Дюнуа, видимо, был не только шкипером, но и судовладельцем, и пока пароход его разгружали, договаривался о покупке грузов.

  И только на третий день вы пошли в какой-то нехороший притон в южной части города. Там вам отвели отдельную комнатку, отгороженную от остальной залы свисающими с веревки цветастым одеялами. Два стола. Пошарпанные стены.
  – Месье, вот сейчас будьте начеку, – попросил Дюнуа. – Я привез этим господам не совсем то, что они просили, могут быть... разногласия. Больших проблем я не жду, но смотрите в оба. Главное – сохраняйте спокойствие. Неприятности не нужны ни нам, ни им.
  Мексиканцы пришли вторыми – трое мужчин, довольно невзрачно одетых, напряженных до шевеления усов. Они поздоровались и сели за столы: двое за стол к Дюнуа, а третий – за ваш стол.
  Беседа шла примерно полчаса и быстро дошла едва ли не до крика – мексиканцы чему-то очень уж возмущались. Дюнуа потел, бледнел, краснел, отнекивался и то и дело смотрел на вас. Говорили они вполголоса и очень быстро: Дюнуа хорошо знал испанский, а вот вы не понимали ни слова.
  Сидевший перед вами черноусый кабальеро свирепо сверлил вас глазами – то тебя, то Альберта.
  – Ты что такой хмурый, синьор? – спросил его Альберт. – Выпьем, – на столе стоял кувшин с мутной брагой, глиняные чашки, лежала на тарелках нехитрая закуска.
  Мексиканец не ответил.
  Тогда ты вдруг понял, что происходит – Дюнуа взял вас не чтобы драться с кем-либо, а чтобы чувствовать себя увереннее. Мексиканцы давили на него, а ему надо было выстоять и не прогнуться, стребовать с них полную цену. А когда рядом два человека, которые могут заставить спасовать крепких нормандских парней, выдержать натиск кабальерос куда как проще!
  Вы не имели понятия, о чем идет речь, а он продавал им, ни много ни мало, порох и капсюльные карабины. Прямо в Веракрусе! Прямо под носом у оккупационных властей! Скажи вам кто – вы бы не поверили: не похож он был на человека, который торгует порохом, а не перцем чили. И потому ему и нужны были американцы – не все французы согласились бы участвовать в таком мероприятии.

  Наконец, стороны пришли к пониманию, выпили по кружечке и разошлись.
  Вы вернулись в гостиницу.
  – Ну все, мсье, – сказал ваш наниматель, отсчитав вам гонорар в песо. Серебром. – Больше вы мне не понадобитесь в Веракрусе, дальше у меня спокойные дни. Я собираюсь отчалить через три дня. Не опаздывайте. Три дня на разграбление города, как говорится. Если вдруг будут проблемы – знаете, где меня найти. Спасибо вам за работу.

  И конечно, вы сразу же напились и пошли смотреть город и "заказывать музыку". И тогда-то между вами и произошла глупая ссора.

***

  Это была пьяная ссора по нелепому поводу, а вот насколько нелепой была причина – мне сказать уже сложнее. Причина... причина была вполне осязаемая – её звали Мерседес. Мерседес было лет двадцать пять, она была похожа на цыганку, возможно потому что носила кучу всяких браслетов, бус и серег. Ещё у неё были огромные темные глаза, очень звонкий смех и дурацкая манера садиться на колени к незнакомым мужчинам. Именно в таком положении, сидящей на коленях у Альберта, ты и увидел её в каком-то не то кабаке, не то борделе, не то всем сразу. Вы расстались на улице на четверть часа, и за четверть часа он уже успел найти себе какую-то бабу! Кажется, хотя сейчас вспомнить уже сложно, Альберт целовал её мизинец, а она заливисто смеялась.

  – А, Уил, садись к нам! – позвал он тебя, когда заметил, что ты смотришь на них.

  После этой фразы ссора ваша набрала скорость, как чайный клиппер, поймавший попутный ветер.

  Вы не разговаривали двое суток.
  На третьи сутки, ближе к вечеру, ты все-таки постучал ему в номер. Никто не ответил.
  Тогда ты спустился вниз.

  Альберт сидел за столиком и играл в карты с каким-то субъектом. Это был коренастый мужичок, по виду – француз, со смеющимся ртом. Мерседес нигде не было.
  До тебя донеслись обрывки их разговора.
  – А, неплохо сыграно! – сказал "француз". – Слушайте, давайте прервемся. Я люблю хорошую игру, но вы мне не дорасказали про Париж. Целую жизнь там не был! Говорят, его весь перестроили опять. Расскажите. Где вы там жили? А потом еще сыграем! Если хотите.
  Кажется, какой-то вполне безобидный мужичок. Совсем неопасный.

  Переживать, страдать, вступать в схватку со своими личными демонами и покоряться им можно всегда. Много времени на это не требуется, да и окружающая действительность не всегда мешает, а, скорее, нередко даже способствует, вынуждая принимать решения, повинуясь не стройной математической концепции анализа ситуации, но сиюминутному порыву – экспромту, вдохновению, отчаянию, наконец. И нередко выясняется, правда, уже постфактум, что кураж или, напротив, обреченность тянут за собой те выборы, которые бы «аналитик», заранее предугадавший ситуацию, никогда бы не совершил. Иногда такое бросание в омут с головой приводит только к новым проблемам, по иногда, когда все уже, кажется, пропало, может вытащить буквально с того света. А логика… А что логика: она слишком часто не учитывает самую сложную, самую изменчивую переменную – человеческий фактор. И со всем этим Кине, чувствовавшей, что она уже танцует на грани в безумном тотендансе, предстояло столкнуться – на сей раз по большей части к радости, чем на горе.
  Хотя горя тоже было изрядно – но тут не в последнюю очередь постаралась сама мисс МакКарти, поступки же других людей повлияли на него постольку поскольку.

  Тем самым анализом всего случившегося, а равно и прогнозированием своих дальнейших действий, авантюристка занялась далеко не сразу: сначала ей понадобилось хоть немного прийти в себя и разложить все по полочкам. В чем-то ее рассуждения повторяли то, что приходило в голову в жалком сарае на окраине города, в чем-то были совершенно новыми. Но и на то, и на другое она теперь смотрела под несколько другим углом – и причиной тому была судьбоносная встреча с человеком, с которым бы они прежде прошли бы мимо друг друга, не задержавшись ни на минуту. Этот человек, хоть и не поколебал внутреннее «я» картежницы столь же сильно, как это сделал Кареглазый, все же оставил за собой гораздо более глубокий след, после которого Кина продолжала пребывать в возбужденном нервном смятении.
  Привычный мир «южной леди» встал с ног на голову, и теперь ей надо было как-то осознать это и научиться жить в новых условиях, сходных по своей внезапности и влиянию с Откровением. Дурное ирландка, как она себя убеждала, еще могла пережить и остаться несломленной: хотя бы за счет гордыни, упрямства и южной привычки не унывать долго, так как занятие это совершенно бесперспективно. Но вот хорошее… Дядюшка Оуэн стал провозвестником нового мира, а случайный знакомый – невольным пророком его, и что теперь со всем этим делать, как подстраиваться под новые реалии, авантюристка не знала.

  А ведь сначала никакой уверенности на благополучный исход не было: девушка не сомневалась, что ее сейчас будут использовать, как приятный перерыв между виски и сигарой. Ну или не очень приятный – кто их, мужчин, знает? Но вот уж то, что будут чувствовать ковбои, желающие любви по-дешевке, ее совершенно не волновало: Кина была сконцентрирована на себе, и только. Ширма ширмой, крепость в осаде крепостью, но от понимания, что эти веселые улыбающиеся парни без задней мысли – потому что все мозги сконцентрировались впереди и в одном месте, ага – сейчас сделают ее падшей женщиной, становилось тошно. Как бы ты не пряталась, какую бы броню отстраненности не носила, сколько бы потом объяснений не придумала, этот факт навек останется с тобой. Это как… метка, как клеймо. Как ожог от окурка на внутренней стороне бедра от сигары – только гораздо более яркий и болезненный. И далеко не факт, что менее заметный, чем напоминание от Кареглазого.
  И если насилие после принудительного опаивания еще можно пережить, то как оправдать, что случится в ближайшие пять минут? Тем, что их было больше, и они могли избить и все равно заставить? И-и-извините! Так могут оправдываться кто угодно, но леди такое говорить невместно, потому что есть что-то важнее, чем целостность красивого личика и отсутствие боли. Избитой и брошенной еще есть шанс подняться и вернуться к прежней жизни, тогда как добровольно вручившая себя в руки мужчин, причем за деньги, ступит на лестницу, которая ведет вниз и только вниз. С нее тоже можно подняться – вот только это будет другая женщина: прежняя будет навек похоронена под гнетом стыда и позора.

  Ковбои шутили, веселились, подначивали – даже готовы были заплатить больше. Они смотрели на нее – и не видели ничего, кроме женского тела. Их не волновал диссонанс, не беспокоило нежелание уличной девки не то, чтобы обслуживать – улыбаться. Похоть застила им глаза, и противостоять этому было нечего. Для того, чтобы идти против течения, нужны силы, а их у проигравшей свою ставку картежницы не было. Оставались только гордость да остатки самоуважения, в которые она куталась, как в обрывки одежды. Ни на слова, ни на эмоции, ни на что не было сил – только лишь на то, что держать спину прямо да не удариться в громкий, заливистый рев. А ведь как хотелось! Как тянуло выплеснуть весь свой страх вместе со слезами. И пускай плач не защитит от насилия, но хотя бы в груди не будет кипеть и клокотать этот обжигающий котел ожидания боли и позора.
  Вот если бы кто-то типа нее попал бы в такую ситуацию и не покорился, став на пути жаждущих низменных удовольствий мужчин стеной сопротивления, если бы кто-то своим достоинством отпугнул их, осознавших, сколь они не правы – о, Кина бы гордилась таким человеком. А вот собой она гордиться не могла, потому что знала, что творилось за фасадом молчания. Знала, о чем она думала, и знала, что даже не леди – просто приличная девушка на такие мысли просто не способна. А, значит…

  Рассказчик, поведавший однажды эту историю, не ошибся, говоря, что в Замке Души мисс МакКарти пребывало немало особ. Это было не раздвоение личности, и не их множественность – помилуй Бог, нет! Просто Кина, как особа любопытствующая и во многом противоречивая, подходила к такой непростой штуке, как жизнь, с разных направлений, рассматривая иногда те или иные события под несколькими углами зрения. А иногда просто было уместно то или иное поведение, не соответствующее привычному. Такая уж вещь – бытие: существованием по шаблонам от него не отделаешься. И, к тому же, положа руку на сердце, Кина не одна такая – кто из нас не состоит из нескольких личностей, мирно уживающихся в одном человеке?
  Рассказчик, помнится, перечислил многих из них – но в то время, когда ковбои предлагали грязнуле-красотуле перестать ломаться, голос взяла та, что предпочитала в этих чертогах души обитать в самой глубине подвала, выходя к остальным только для того, чтобы поделиться «советами» и уговорить владелицу поступить так или иначе. У этой «Кины», если бы кто вздумал ее описать, были очаровательные острые рожки, звонкие копытца и нетерпеливо подрагивающий хвост с кисточкой, и дружбу, если, конечно, это можно назвать дружбой, она водила только с Грешницей, которая в приличном обществе тоже не особо-то часто мелькала.

  Пассаж ее, возникший в мыслях Кины, был абсолютно прост и даже прямолинеен, при этом не лишен некоторой своеобразной логики. Если облечь весь тот сумбур, который проскочил за несколько минут, пока мисс МакКарти, пытаясь прикрыть срам рукой, жалась в углу полутемного сарая, в слова, то вышло бы что-то вроде:
  «А стоит ли ломаться, дорогуша? Подумай сама: так или иначе, а тебя все равно бросят лицом в солому и отымеют. Только, если ты будешь изображать из себя ледышку, тебя изобьют и к тому же не заплатят. И мы умрем здесь, в грязи и сене! Ты умрешь, и больше не будет ни горячей ванной, ни мягких простыней, ни азарта игры, ни мести обидчикам, ни-че-го! Оно те надо?
  Ты же ирландка, Кина! И раз уж ты в тупике, то надо извлечь из ситуации максимум выгоды. Раз все равно тебя сделали шлюшкой, то прими эти правила и сыграй так, чтобы у всех глаза на лоб полезли! У тебя же просто стоит выбор между тем, чтобы получить хоть что-то, или не получить ничего вовсе! А выбираться из этой клоаки надо, как ни крути. Ты же по-прежнему в ней, хоть и смотришь на звезды!
  Ты же итальянка! Ты, может, и не самая опытная, зато горячая и страстная: покажи этим олухам, которые слаще морковки ничего в жизни не ели, что такое настоящая южная женщина! Дай им со всем пылом любовь по-французски, по-итальянски – да по-всякому! Пускай они уходить от тебя будут на широко расставленных ногах и с широкой довольной улыбкой на лице: думаешь, за такое они не отблагодарят тебя денежкой? Еще как расщедрятся, да еще и с приятелями поделятся, какая ты пламенная штучка. А это значит, милая, что ты очень быстро накопишь столь нужных тебе денежек: они же ведь тебе нужны, верно? А потом уедешь отсюда, и вне Эллсворта никто не будет знать, чем ты заработала на билет. Захочешь, продолжишь потом радовать собой мужчин и высасывать их кошелки досуха, нет – твое право.
  Ты же умница! Здесь это так, разминка – а вот в «Куин оф Хартс» ты можешь действительно развернуться. Ты же красотка, и брать будешь наверняка неплохо. И ты знаешь, что
  Говоришь, что ты леди все-таки? Даже не спорю! Только… Подумай, а? В чем долг леди? Разве не делать мир краше? Вот честно, он не станет лучше, если они уйдут, перевозбужденные, предварительно на тебе отыгравшись? Их совесть будет мучать, да и мысли будут только о грехе. Они уже искушены тобой, и будут искушаемы еще долго, если ты будешь упрямиться. А лучший способ побороть искушение – поддаться ему, верно? Ты сделаешь их мир чуточку лучше, если подаришь немного своего тепла: избавишь их от забот, от усталости и напряжения и не дашь согрешить с кем-то еще. Разве не благородно – пожертвовать собой ради них и ради других, тех, к кому они придут вместо тебя? Подумай, мисс МакКарти, достойно ли тебя вот так ныть перед ними, растекаться слезками – они это не оценят. Не мечи бисер перед ними, но шагни навстречу – измени их собой, дай понять, что даже ёрзанье в сарае может оказаться возвышенным.
  Ну же, соглашайся, улыбнись им и взбей так игриво волосы, ножки чуть расставь, чтобы они почти все увидели, но не до конца раскрыли все свои тайны. Предложи им меньше болтать – ну или, напротив, чем-нибудь занять твой очаровательный ротик. Это твой единственный шанс!»

  Это, конечно, был сильный удар, предлагавший самый простой вариант, практически гарантирующий возможность остаться здоровой и даже, возможно, сытой. А уж если стрясти с них деньги за порванные одежды… Зачем было пытаться остаться неприступной? Ради чего?
  И все-таки Кина молчала, сохраняя кажущуюся невозмутимость и прямую спину. Она знала, что ее держит, и не собиралась отказываться от этого якоря: ведь без него мутные порочные воды сорвут ее со стоянки и унесут куда-то в неизвестность, откуда нет возврата. Имя этому якорю было простое – гордость. Хотя, как подозревала авантюристка, это добродетель в ней плотно граничила со смертным грехом – гордыней. Улыбнуться, покориться, признать себя проигравшей, стать, наконец, той, кем хотел бы видеть ее Кареглазый – как с этим можно жить? Как можно дальше уважать себя, если, когда смотришь в зеркало, чувствуешь только брезгливость?
  Возможно, вся беда в том, что ирландка была о себе слишком высокого мнения. Даже сомневаясь, насколько она леди, «мисс» МакКарти не считала для себя уместным отдаваться первым встречным в подворотне, а равно в сарае, не то, что за изначальные полдоллара, но даже и за предлагаемые потом пять полновесных монеток. Да и в принципе за ту сумму, которую могли заплатить эти трое. Вот если бы она сейчас оказалась в просторном номере «Куин оф Хартс», умытая, чистая, благоухающая и немного пьяная, пускай и нищая, как церковная мышь, и за возможность провести с ней ночь предложили долларов триста, а то и пятьсот – тогда бы, возможно, слова Кины-с-рожками упали бы на благодатную почву, и история могла пойти по совершенно пути.
  Но из песни слов не выкинешь.

  Мужчины все больше распалялись, и девушке становилось все страшней. Пока двое все перешучивались, третий стоял в стороне с недовольной миной, и это пугало еще больше: что творится в голове у этого молчуна, какие темные фантазии и желания там гуляют, чем станет их реализация для самой ирландки, лишившейся всех путей к отступлению? От тех, смешливых, хотя бы понятно, чего ожидать! Но выбора уже не было: свои карты она уже кинула на стол, твердо заявив «райз», и пасовать теперь было нельзя; не перед этими – перед самой собой. Ведь нельзя же достойной даме метаться, как уж на сковородке, и ломать свои убеждения об колено просто из-за того, что кто-то сильнее, но при этом слеп, как новорожденный котенок?

  Поддерживая так себя, Кина думала, что хуже уже не будет: что же, реальность доказала ей обратное. Устав от ее молчания, техасцы решились на то, чего она больше всего боялась – посовещавшись коротко, собрались позвать приятелей. И ладно бы просто позвать: ОНИ. СОБИРАЛИСЬ. ОТДАТЬ. ЕЕ. НЕГРУ!!! Вот тогда картежница чуть не сломалась окончательно. Вот уж это точно пережить было нельзя: ни за какой ширмой, ни в какой крепости не укроешься. Это… Это… Это же как с животным! Это же сразу можно ставить на себе крест – никакие оправдания не помогут! И не принесет воздаяния никто – юг далеко, да и там те господа, кто ходили в гражданские патрули, давно сложили головы на войне или лишились всего, что имели, и вынуждены не жить, но выживать.
  Вся кровь отхлынула от лица девушки, ставшей белее мела. Еще чуть-чуть и, казалось, ее хватит удар: глаза расширились, еще пуще скривились губы, дорожки слез стали полноводными реками. Продолжая слабые попытки прикрыться от похотливых взглядов, Кина мелко задрожала, чувствуя, что вот-вот последует «совету» забыть обо всем самоуважении и пасть на дно: только бы не пустили по кругу, да еще и с участием негра! Уж лучше согласиться добровольно, тем более, что парни добрые, и еще готовы дать ей шанс! К тому же, раз не сделали больно до сих пор, может, и потом не обидят?
  Да и подленькая, грязненькая мыслишка тоже заползла: а вдруг понравится? С Деверо она была на седьмом небе от экстаза, с Тийёлем поначалу тоже. В Батон Руже… Там она сама, когда дело дошло до тела, лежала неподвижно, рассуждая все больше о вещах отстраненных и о своем грехопадении. А если все-таки самой проявить инициативу и, в том числе, позаботиться о своем удовольствии самостоятельно? Если убедить мужчин не словами, но действиями, что за нежность и ласку, аккуратность и плавность им воздастся с торицей? Быть может, забыв о том, в каких она стесненных условиях и в каком позорном месте и представив, например, рядом милого Ната, она сама сумеет достаточно распалиться? В конце-то концов, мечталось же не раз согреться в чужом пламени, отпить страсти и жара не только за карточным столом, но и в любви! Пускай и искаженный, как в кривом зеркале, но теперь у нее есть шанс попробовать.
  Искушение? Искушение, да – то самое дьявольское, черное, которое вроде и понимаешь, что отвратительное, но все равно не можешь до конца выкинуть из памяти. Оно живет где-то там, в глубине, и поднимает свою уродливую голову, когда ты чувствуешь слабость. И вот это-то, идущее от тебя самой, не менее опасно, чем-то, что творится снаружи. Перед самой собой спасовать всегда легче: тогда и оправдание найдется, и проблемы покажутся меньше, и, какая-никакая, а вернется уверенность. Вот только это искушение тебя подточит, как вода – камень, и не оставит и следа от прежних идеалов и стремлений, исподволь, шаг за шагом, подменив их на новые. И тогда прежние знакомцы тебя уж не узнают.

  Кина МакКарти не была человеком со стальной волей, не была ни упрямой праведницей, ни искренней фанатичкой. Она уже раз усомнилась в себе – и теперь эта червоточина зияла, как открытая рана. Она не была всесильна, и держалась теперь только на остатках убеждений да собственной слабости.
  Наверное, она бы выбросила белый флаг, если бы не сжавший горло от испуга спазм… и не внезапное выступление сделавшего шаг вперед Молчуна, после которого все изменилось.

  Поначалу никаких оснований предполагать, что ситуация как-то изменится в лучшую сторону, не было: попросил он своих напарников «уйти погулять» - и то уже неплохо, что «клиент» будет всего один, а не трое и не толпа. Наверное. За это бы его следовало поблагодарить, но у и без того перепуганной Кины никаких душевных сил на такую благодарность не оставалось. Да и зачем говорить «спасибо» тому, кто так или иначе столкнет невольно ее в пропасть? Девушка, которую, наконец, выпустили из рук, упала на попу и спиной вперед резво начала отползать, пока не уткнулась в плохо обструганные шершавые доски стены, неприятно царапнувшие спину. По-прежнему молчаливая, она во все глаза наблюдала за перепалкой, понимая, что не сможет ни сбежать, ни противостоять мужчинам. Две бригады осаждающих сейчас уйдут от стен крепости, но и оставшейся достаточно, когда гарнизон слаб и держится только на ничем не обоснованном упрямстве.
  Но Молчун – техасцы его называли Шоном, кажется – вместо того, чтобы продолжить торговаться или приступить к удовлетворению своих незамысловатых желаний, решил сначала поговорить. Доверия, конечно, это не прибавило, и Кина продолжила дичиться, зажимаясь в углу. Единственное, что она сделала – это дерганым движением притянула обрывки платья, прикрыв им грудь и покрытые мурашками плечи: слабая преграда, но лучше, чем вовсе никакой.

  Вжимаясь в стену и подрагивая мелким бесом от холода и нервов, еле прикрыв почти обнаженное тело, Кина тяжелый взгляд к небесам. Но вместо голубой глади с бегущими тучками, вместо яркого солнца над головой по-прежнему был дощатый потолок, сквозь щели которого пролегали золотые дорожки, расчерчивающие яркими узорами утоптанную землю сарайчика и разбросанные тут и там пучки прелой соломы. Одна яркая полоса пролегала по напряженному лицу Шона и мозолистой загорелой руке мужчины, сжимающей папироску.
  От такого зрелища итало-ирландка дернулась, припомнив, как на ней оставляли болезненные метки, требуя унизительного ответа. «Интересно, - подумалось ей, - и этот тоже решит прижечь меня, чтобы покладистее была? Господи, ну за что мне такое наказание-то? Француженку и этому тоже подавай, свет клином на них сошелся… Как они мне надоели, кто бы знал, как мне все это надоело… Боже, как я хочу, чтобы все это прошло, как страшный сон, и я очнулась в таком хорошем, таком уютном и спокойном Эбилине! А этот еще о месте рождения своего распинается… Мне-то какое дело!? Или уходи, или… Или делай, попытайся делать то, за чем явился, только не мучай меня ожиданием!».

  Ожидание для Кины действительно было сродни пытке: одно дело, когда этого требуют карты, и ты просто выжидаешь удобный момент, и совершенно другое – когда от тебя ничего не зависит, и ты лишь подчинена воле обстоятельств. Чтобы пережить это острое, болезненное чувство, нужна добродетель смирения и терпения, но ни тем, ни другим авантюристка в должной мере не обладала. Она могла только нервничать, сидя как на иголках, да крепко сжимать пересохшие, как пустыня, губы, удерживая себя от поспешных слов, действий и громкого истеричного срыва, в котором ты забываешь обо всем, всецело отдаваясь душевным терзаниям.
  Самоуверенная и при этом легкомысленная, ирландка любила, чтобы игра шла по ее правилам, но с приездом в Эллсворт все подобные стремления пошли прахом: став заложницей обстоятельств, она была вынуждена следовать им. Раньше, до всего произошедшего, она бы уверенно заявила, что для того, чтобы выплыть, надо барахтаться и плыть, пускай даже и против течения. Но теперь стало очевидно, что возможности ее ограничены, а слишком резкая игра в жизнь может принести гораздо больше бед, чем безоглядный риск за карточным столом. За какие-то два дня жизнь научила ее молчать, но принимать все происходящее со стоицизмом еще не научилась.
  Но… вопрос был задан нейтрально, двойного дна, по крайней мере, на первый взгляд, не имел, и картежница не выдержала. Отведя взгляд в сторону, она бросила, словно в пустоту, что действительно является уроженкой Луизианы, но к подданным Наполеона III никакого отношения не имеет. Представилась – скорее по вбитому насмерть приличию, чем от желания, чтобы он знал ее имя. Ковбой представился в ответ.

  А потом… Чтобы взрослый крепкий мужчина, пришедший к ней в компании парней, решивших снять шлюху, зарыдал у нее на плече? Это было как шок, как револьверный выстрел в голову, как лошадь, внезапно заговорившая с седоком? Несколько секунд ирландка, сама плачущая, прищурившись, смотрела на Шона, не имея ни малейшего понимания, что происходит, и не представляя даже, что вызвало такую бурю чувств. Она даже покачала головой в недоумении, словно надеялась, что все это только видение, которое сейчас развеется, и мир вернется пускай в злую и жестокую, но привычную и предсказуемую колею. Слезы мужчины выбили у нее землю из-под ног, и теперь она никак не могла обрести опору, не смея даже предполагать, что будет дальше.
  Непредсказуемая неизвестность оказалась ничуть не менее пугающей, чем обреченное ожидание.

  А потом он начал делиться наболевшем. Почему именно сейчас, почему именно с ней – Кина не понимала, да и не до понимания сейчас было. Ее нельзя было назвать излишне сострадательной или милосердной: той, кто обчищает людей в карты, подобные черты не к лицу, равно как и шпионке, пускай и любительнице. И все же плачущий мужчина, изливающий ей душу, мужчина, у которого наболело настолько, что он не смог сдержаться и выплеснул все свои боль и непонимание на незнакомку, не мог оставить Кину равнодушной. Ну не могла она спокойно сидеть и смотреть, слушать и сохранять олимпийское спокойствие! Кем бы она была, если бы оказалась такой черствой, как вашингтонский банкир?
  Много времени на то, чтобы девушка сама перестала плакать – не потребовалось: слезы высохли, словно четырехлистный клевер к глазам приложили. Чуть помявшись, Кина неуверенно коснулась плеча Шона, и тут же одернула руку: а ну как тот поймет все не так? Убедившись, что подозрения так и остались домыслами, девушка осторожно начала гладить того по плечу:
  - Чу-чу-чу… Может, передумает, может, не отошла еще от обиды? Или не верит, что после такого ее жизнь вернется в прежнее русло? Чу-чу-чу… Поверить не хочет, что ее примут в общество, не унижая, да и вообще – примут. А может, - Кина замялась, плечами передернула, и не закончила мысли, понимая, что идущие от бездны в душе слова о том, как притягательно падение, вряд ли утешат ковбоя. – А может, - закончила мягко она, - нужны не твои слова, но человека, который станет для нее дороже всех, и ради которого она оставит это предосудительное ремесло. Чу-чу-чу… Ты поступил так, как было правильно, и не вини себя за то, как все вышло…

  Ирландка старалась утешить парня, но нет-нет, а перекладывала беду то Шона, то его сестры на себя. Осталась бы она шлюхой, если бы появился шанс все исправить? Ни за что на свете! Сказала бы нет брату, пришедшему помочь? Память услужливо подбросила искаженное от боли лицо Марко, и Кина сглотнула, сдерживая горький стон: это было вынужденно, но, если бы брат был хорошим и добрым, она бы не заставила его так плакать. Ранить сердце семье – что может быть хуже? Она и сама наверняка причинила родным немало горестей, сбежав, а потом не посылая ни строчки, но у нее на то были причины – она опасалась за свою жизнь и за то, что близких могут наказать за связь со шпионкой!
  А поверила бы она в то, что на ней нет вины за то, что протянутую руку помощи не приняли, или бы, как этот бедняга, тоже бы винила себя. Уговаривать она его уговаривала, но верила ли в сказанное сама? Нет. Все-таки нет. Не бывает безвыходных ситуаций – бывают неубедительные слова и слишком мало приложенных усилий. Шон, может, и вправду сделал все, что мог – он парень простой, безыскусный, но она сама, образованная, не глупая, опытная, просто не имела бы права заявить, что ее не послушали – отказ был бы только ее виной, только результатом ее ошибок, и никак иначе.
  Мы сами выбираем пути, сами идем по ним, сами строим себя из того, что дает нам жизнь. И сами отвечаем за все ошибки: игры не с теми людьми, одиночество, решение конфликта убийством. И за невозможность помочь кому-то, кто не может помочь себе сам – тоже. Легко винить другого, легко говорить о силе жизненных обстоятельств: куда сложнее признать свою неправоту. Но только такое признание – первый шаг на пути к исправлению и развитию. И в этом внутренняя сущность хорошего человека – не статика, но динамика, развитие и самосовершенствование. Путь к Богу, если говорить по-церковному, пускай тернистый и непростой.
  Вот только не ото всех грехов можно отказаться с легкостью…

  Шон с яростью швырнул бутылку об стену, и продолжил заливаться горькими слезами. Это было страшновато: а ну как он распалит в себе ярость и решит выместить ее сначала на стенке, а потом и на той, кто стала невольной свидетельницей его слабости? Кина решила не рисковать, и бросив короткое: «я сейчас», постаралась хоть как-то одеться – и просто самой было некомфортно сидеть полуголой, и не хотелось все отморозить – итак ночевка в сарае могла привести к пренеприятным последствиям: помимо того, что был немалый шанс заработать энфлюэнцу, можно было отморозить все по женской части и навсегда лишиться даже шанса все исправить, начав спокойную семейную жизнь с любимым человеком и, чем черт не шутит, с детьми. Не сегодня и не завтра, ясное дело, и даже, наверное, не через пару лет, хотя сердцу, встреть она снова Ната или кого-то, похожего на него, приказать было бы сложно – по лет через пять, может быть, семь… Это уж как карта ляжет, к чему гадать? Ведь не до старости ей ездить по городам и городишкам, обыгрывая в карты простофиль и рискуя собой? Когда-то все равно придется остепениться! Ну, наверное.
  Так далеко и подробно Кина не загадывала, предпочитая здесь и сейчас туманным перспективам, но общее представление о том, как ей хотелось бы провести жизнь, она имела. Правда, не забывая о том, что тот, кто хочет рассмешить Бога, может поделиться своими планами. Но все равно – получать к вороху проблем еще и болезни она, понятное дело, ни в коей мере не желала.

  Ковбой замолчал, продолжая всхлипывать, и девушка села рядом с ним, обняв ноги и уткнувшись носом в колени. Какое-то время они вместе молчали, и ирландке начало казаться, что за этой тишиной скрыто нечто большее, чем отсутствие слов: некое единение общей бедой, пускай и вызванной разными причинами. Ведь у нее самой все было хоть и не так, но с тем же результатом – с той лишь разницей, что сама картежница с радостью бы оставила такое существование, успевшее за два дня ей опостылеть донельзя.
  Эти общность, желание самой выговориться, и попытка отвлечь мужчину от грустных развлечений и побудили ее к ответу. Вначале тон Кины был сухим и надтреснутым, безэмоциональным и холодным – так было проще отгородиться от собственной боли; но вскоре чувства, теснящиеся в груди, добавили словам пылкости, а лицу – несчастное выражение, словно у человека с больным зубом.
  - Понимаю… Не до конца – но понимаю. Вот уже второй день как меня бросило на дно, и никакого желания оставаться здесь нет. А ведь я даже представить себе не могла, что все так обернется. Я ехала из Канзас Сити в Денвер, и решила остановиться здесь, в гостинице заночевать на мягких простынях. А тут узнала, что внизу играют в карты по-крупному. А я… Я считаю себя не самым плохим игроком, и решила, что это будет приемлемым времяпрепровождением. Двое сами ушли, остались двое. Подозрительные типы – но, думала я, джентльмены. А что мне может угрожать, я же девушка… Как же!
  Сначала они меня спровоцировали, шулером обозвав, потом напоили насильно – ур-роды… А я не запойный пьяница, чтобы полбутылки бурбона без последствий пережить. Оттащили меня в номер – заботились, дескать. А там… - авантюристка снова сглотнула ком, чувствуя, как подступают к глазам слезы, и вновь воздела очи горе, стараясь сдержаться, - плохо мне там было, а я даже воспротивиться не могла, хотя, будь не опоена насильно, скорее бы умерла, чем позволила бы им так себя вести.
  Они, - не удержавшись, девушка всхлипнула, сжав через сорочку крест, - решили поиграться со мной… Со мной! Негодяи ненормальные… Ты представляешь! Окурки об меня жгли, издевались, слова разные говорить заставляли, больно делая, из… Плохо мне сделали, - Кина закусила нижнюю губу и спрятала лицо в коленях, бубня оттуда, - а потом, чтобы окончательно растоптать, обокрали и испортили всю одежду и номер изломали. Владелец гостиницы как увидел это, не поверил мне и вышвырнула на улицу. И вот теперь я в чужом городе, без денег и почти без одежды, и не знаю, как мне выбраться отсюда…
  А ведь я им зла не делала, видит Бог! – где-то внутри екнуло напоминание о выстреле в Кареглазого, вызвав одновременно досаду от неудачи и понимание того, что формальный повод у изуверов был, – Это не месть была никакая, не воздаяние, а просто… просто… Просто желание унизить, потому что они сильнее, а я – слабая девушка. И теперь, - раздался громкий всхлип, - ни одна живая душа мне не верит, потому что верят своим глазам. А ведь я, если бы была падшей, просто пошла бы в бордель – я же не страхолюдина какая-нибудь, чтоб на улице мыкаться! Но я все же воспитана иначе, и не могу себе позволить так унизиться… Думала, что надо хотя бы к кому-то на честную работу попроситься, на одежду приличную, - дернулось плечико, - да дорогу до дома, где деньги есть, заработать – а как иначе-то? А тут вы… Они, в смысле. Думала все, пропала я, сделают со мной то, что хотят, и я вовек не отмоюсь. И молчала поэтому – словам не поверят, так хоть уйдут, может, устав склонять меня к блуду.
  Вот такие дела вот…

  Кина не знала, на что рассчитывала, говоря все это – слова сами просились наружу. И все же недоверие в голосе Шона, поинтересовавшегося, правда ли все рассказанное, почему-то сильно ее ранило. Она ему душу в ответ открыла – а он, как Фома, не верит ни слову. А значит… Не такой же ли он, как и все, просто чуть более внимательный и чуткий? Да, наверное. Будь у него другая жизнь, светлее и чище, он бы поверил, но ковбой наверняка видел столько грязи, что теперь просто запер сердце на замок, убедив себя, что чистоты в этом мире не осталось, а то, что выглядит дурным, дурным и является по сути своей. Вот и теперь – сердце ему говорит одно, а разум другое. И послушается он наверняка второй голос, потому что от первого может стать слишком плохо. Наивные долго не живут – это картежнице было понятно, как божий день.
  А если не поверит, то… Тут Кина похолодела: «Mamma mia! Он же решит, что он ко мне со всей душой, а я вру в глаза, напрашиваюсь на заботу и опеку! О, Мадонна! Вон как кулак сжал. Ударит сейчас, как пить дать ударит, и все, убьет на месте, а не убьет, так искалечит. О-ох, за что же мне такие испытания! Врать не могу, за правду сейчас пострадаю… Настаивает вон на ответе, давит… Ой что щас буде-ет, Киночка!», - девушка вжала голову в плечи, практически ощущая на загривке тяжелую длань Шона. Может, ну ее, эту правду?».

  Страх быть избитой снова привлек «Кину-с-рожками». Наверное, если бы те мысли, что проносились в голове мисс МакКарти, можно было бы представить в виде образов, то ее самый порочный двойник, одетая в одно неглиже, наверное, сейчас бы подкралась сзади и, обняв «хозяйку», начала мурлыкать негромко, иногда прикусывая в порыве чувств ушко. Нервный хвостик тоже наверняка бы не остался без дела, пытаясь осторожными касаниями вызвать у девушки желание, забыв обо всем, нырнуть в море наслаждения и страсти. Ласково поглаживая то плечи, то талию, то сжимая грудь, персонификация внутренних демонов Кины, демонов, что живут в каждом из нас, ласково посоветовала отступиться и признаться в чем угодно – иначе же смерть или такие травмы, что лучше умереть на месте!
  А смысл сопротивляться? Техасцы ушли – так придут другие, не сегодня, так завтра: вечно же скрываться не получится. Шон ей не поверил – не поверят и другие: а с чего бы, где доказательства, что все сказанное истинно? Даже если он сдержится и не ударит, что вряд ли, даже если уйдет, не притронувшись из-за нахлынувшего чувства брезгливости, то на его месте все одно окажется тот, кому будет плевать и на истории, и на грязность, и на то, что девушка будет лежать колодой под ним. А найти работу здесь будет непросто – как много людей готово принять шлюшку-побирушку и дать ей крышу над головой и одежду, не боясь, что она их обворует? Да и многим ли в таком городе, как Эллсворт, нужна домашняя прислуга? Вряд ли здесь много обеспеченных дам – а если даже найдется мужчина, готовый нанять работницу, где гарантия, что он спустя пару дней не залезет под юбку, предупредив, что слово «нет» будет равносильно выкидыванию на улицу?
  Зачем суетиться, дергаться, пытаться отсрочить неизбежное? Чему быть, того не миновать, так не лучше ли не ждать, пока объявится новый Кареглазый, а сдаться этому хорошему парню: чай, памятуя о своей сестрице-блуднице, они тебя не обидит! А если будешь ласковой и старательной, так и вовсе растает! Вверх и вниз, подалась и отстранилась, прильнула на миг и вздохнула прерывисто, картечью из глаз жахнула наповал – и все хорошо. И, главное, ни-кто и ни-че-го не узнает!
  Просто? Просто. Не зря слова страдание и страсть так созвучны, так не лучше ли выбрать то, которое наименее опасно?

  И Кина не стала молчать, как того просили ее внутренние демоны, и сделала свой выбор. Выбор стоять на правде до конца. Выпалила «Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Все. До последнего слова», - и зажмурила глаза, ожидая удара. Удара, которого не последовало.

  Как и прежде, девушка затруднилась бы ответить на вопрос, почему так упорно стояла на своей позиции, готовая даже рискнуть здоровьем и даже жизнью, лишь бы еще больше не опозориться, пускай и перед самой собой. Что бы ей не шептали на ухо, как бы это заманчиво не звучало, сколь бы не было просто выбрать лестницу вниз, а не наверх, Кина не собиралась сдаваться. Может, она и не леди, а лишь ее тень, но и не проститутка. Больно будет или нет, но она больше не позволит себя никому втаптывать в грязь – ни Кареглазому, ни этому хорошему парню, в общем-то, так похожему на молодого бычка. Лонгхорн или нет, она будет для него матадором, и не даст поднять себя на рога… или, вернее, рог.
  - Правда, - повторила она. И посмотрела глаза в глаза, уже не чего не ожидая, ни хорошего, ни плохого. «Делай, что должно, и будь, что будет» - древние мудрости же не ошибаются, не так ли?

  А удара не последовало. Шон Пирс, простой ковбой безо всяких латинских мудростей и богатого образования, понял все так, как оно есть на самом деле. Оказался зрячим в стране слепых – и извинился. Именно этим он и перевернул с ног на голову весь мир Кины МакКарти, отчаявшейся уже достучаться до людей.
  Многие видели веселую Кину, сдержанную, задумчивую, собранную, ироничную, задумчивую. Были и те, кто видел ее плачущей, слабой, опустившей руки. Кто-то видел ее истово молящейся, кто-то – обуреваемой унынием, иные – полыхающей гневом, видели ее и перепуганной. Но растерянной, непонимающей, как такое возможно, потерявшей дар речи раньше она была только на полыхающей «Султанше» - но там это было приправлено страхом, смешанным с апокалиптическим присутствием. Теперь здесь, в чужом сарае, на прелой соломе, полуголая, рядом с незнакомым мужчиной, она испытала почти тоже самое: только непонимание это было не смерти подобно, но воскрешению.

  И как теперь реагировать, Кина не представляла, застыв в прострации и отвечая односложно только на те вопросы, что были обращены непосредственно к ней. Вот что сказать теперь? Поблагодарить сухо? На шею броситься, слезами заливая? Недовольно проворчать, почему так долго? Рявкнуть, что с леди так себя не ведут? Улыбнуться поддерживающе? Книксен сделать, наплевав на неподобающий вид? Или просто руку пожать и проникновенно посмотреть?
  Ни на что она не решилась. После слов Шона как гора с плеч свалилась, а следом за тем мужчина развил бешеную инициативу, и было уже не до рассуждений и не до ковыряния в себе. "Я подумаю об это завтра" - примерно так можно было сформулировать мысли ирландки: уж больно быстро все завертелось.

  Шон не просто поверил - он, как и подобает приличному джентльмену, даже если он ни разу джентльменом не считается, решил приложить все усилия, чтобы помочь той, кого он считал леди. Прикрыл своим пиджаком почти что наготу девушки, перенес на руках через грязь - Кину никогда раньше прилюдно на руках не носили, и ощущение это было незабываемое. Как будто она не просто достойная дама, но всамомделешняя графиня, которую спасает ее верный рыцарь. А он и вправду защищал ее: от чужих взглядов, от грязи, от насмешек уродца, словно вчера выползшего из зловонной канавы, где он раньше всю жизнь обретался, и где, не приди «кавалерия», могла встретить свой конец «графиня».
  Теперь можно было бы расслабиться, если бы не опасение, что все хорошее может слишком быстро закончиться, да промелькнувшая подленькая мыслишка, не обманывает ли она парня невольно: не будучи леди, или, как минимум, будучи не до конца леди, она своей историей вынудила Шона обращаться с ней, как с достойной дамой. Правильно ли это, или она должна была испить чашу скорби до конца, полагаясь только на свои силы? Или, может, дело не в ней и в ее словах, а в сердце этого простого парня, и он ровно также бы помог любой попавшей в беду девушке просто потому, что так правильно?
  Стоя за спиной мужчины, ирландка целиком и полностью доверилась ему, препоручив ковбою разбираться со всем самостоятельно: в конце концов, у того был какой-то план, так что ему и флаг в руки. К тому же, чего греха таить, где-то на краю сознания авантюристка ощущала, что это приятно – довериться кому-то, укрыться за его надежной спиной и переложить все свои проблемы на чужие плечи. Тем более, когда этот «кто-то» действует не из-под палки, а по зову сердца: вдвойне приятно, что в наш просвещенный девятнадцатый век, век победившего материализма и рациональности, благородные душой люди остались не только среди южных джентльменов, для которых такое поведение норма, но и среди тех, от кого подобных поступков не ждешь.

  Идеи у Шона и вправду были – и оставалось только поражаться, с какой напористостью он их претворял в жизнь. Деньги, недовольство, возражения – все это было подобно хилым оградкам из веточек, которые стояли на пути увидевшего красную тряпку быка. А уж когда хозяин вякнул о том, что он пришел со шлюхой… От громогласного гарканья ковбоя Кина сама прижухла, радуясь, что на нее так никогда не орали.
  Вот только стоящий за стойкой негодяй ничего подобного не чувствовал: гнилая душа, оно и ясно. Вместо этого он позвал охранника, хотя, может, тот и сам выполз на шум. Кина посмотрела на возвышающегося на Шоном громилу, оценила размеры кулачищ, похожих на два кузнечных молота, прикинула, какой у него может быть крепкий череп, потому что мозгов в голове было явно немного, и пришла к выводу, что бритый очень опасен: не так, как Кареглазый, походящий скорее на затаившегося каймана, а как озверевший кабан – благо, поросячьи глазки имелись в наличии.
  А вот ее защитнику было хоть бы хны: парень, не чинясь, предложил бугаю определить, кто имеет право остаться под крышей, на кулаках. И тогда Кине снова стало страшно – не за себя, за парня. Она-то что – вернется к тем проблемам, в которые была утоплена еще четверть часа назад, а вот Шону придется нелегко после того, как по нему отходят такими орудиями убийства, как кулаки лысого. Как можно противостоять такому здоровяку, ирландка просто не представляла, и уже практически вживую видела, как в гостинице разворачивается полотно картины «Царь Ирод убивает младенцев», где в роли младенца выступал ее спаситель, а в роли царя – ломоносый баран. И чем закончится, тоже представляла – ничем хорошим.

  Но пасовать горячая дочь итальянца и внучка ирландца не собиралась – это было против всех ее правил. Пускай драться для леди невместно, пускай даже дедушка, научивший ее жизни, ничего подобного не показывал – это не повод бросать своего рыцаря в беде. Пускай нет никаких подручных средств, пускай нет умения: их заменит пыл сердца и уверенность в своей правоте. Даст Бог – гигант отвлечется на Шона, а она успеет ударить его по тестикулам, где, вроде как, у мужчин самое уязвимое место. А если подойдет хозяин, то можно, завопив, подобно bean sídhe, кинуться на него ведьмой и, хотя бы, расцарапать этому хорьку лицо так, чтобы память навек осталась.
  «Ну, изобьют нас двоих тогда, - зло думала ирландка, - ну выкинут в уже знакомую мне грязь – переживем. Я – не одна, мы вместе, и вместе справимся. Товарищи Шону наверняка помогут, или, по крайней мере, не оставят. А значит, его и подлатают, и с собой возьмут. А он уж наверняка добьется, чтобы я поехала с ним. Да хоть куда, только прочь из Эллсворта. Ну, стану я ковбоем… ковгерлом? – перетерплю уж как-нибудь. На дедушку готовила – поготовлю на ораву мужиков, чего уж. Обстирывать буду, не без этого. В седле я худо-бедно держаться умею, так что обузой не стану… А что уж там дальше, видно будет – Бог и Дева Мария не оставят свою дщерь в беде. Может, отработаю, может, займу и отыграю – разберемся.
  А пока… Пока надо стоять за того, кто мне поверил, кто не испугался кабана этого. Кто нес меня на руках через всю эту паршивую дырень, наконец! Ну уж нет, я не позволю Шону оставаться в одиночестве. За добро воздавай добром – на том и стоит свет. Леди я, не леди – к дьяволу под юбку все это. Я должна помочь – это единственно правильно и истинно, не будь я Киной МакКарти… Камиллой д’Арбуццо!
  Но для начала… Пускай мужчина начнет, а я присоединюсь, когда потребуется».

  Как оказалось, не потребовалось: все было, как в картах – решимость одних заставила спасовать других, пускай даже с лучшими картами. Хозяин отеля сдался первым, тем самым сохранив свою рожу для того, чтобы она и впредь бесила остальных постояльцев. Кина, обозрев несостоявшееся поле боя взглядом полководца, узнавшего, что противник недавно ретировался, негромко фыркнула: райз и еще раз райз, только это и принесет успех! А поражения… Что же, и их можно пережить, если не выбрасывать белый флаг перед новыми неурядицами.
  От предвкушения теплой ванной и горячего кофе душа Кины пела, словно в небесном хорале. Скоро ее мытарства закончатся, к тому же Шон – о, слава Богу и рассудительности ее спасителя! – потребовал купить ей одежду. Пускай простую – картежница сейчас была согласна на все, лишь бы прикрыться и не выглядеть больше блудницей… вавилонской, вспоминая, как детки-соленые конфетки цитировали местного падре. Кажется, на этом злоключения, если не все, то самые тяжкие, закончились, и можно было на какое-то время отрешиться от проблем и просто дать себе чуть-чуть расслабиться. Потом будет и анализ, и суета, и молитва, и нервное хождение по номеру из угла в угол, а пока что для начала надо почувствовать себя человеком, а не ползающей в канаве мокрицей.

  Нежась в ванной и чувствуя, как теплая вода смывает с грязью и усталость, и слабость, Кина довольно щурилась, чувствуя себя совершенно умиротворенной. Теперь, после лишений, все ощущалось вдвойне и втройне острее: кофе был крепче, вода – приятнее, а сам простенький номер – приличнее. Опасливое, подрагивающее уныние растворялось, сменяясь прежней любовью к жизни. Даже она сама становилась лучше и чище душой, и только Шон Пирс оставался неизменным – не потому, что был все тем же парнем-просто-парнем, а потому, что выше расти было просто некуда.
  Разбирая спутанные колтунистые волосы, ставшие из неприятно-грязных прежними – темно-каштановыми с медным отблеском, мисс МакКарти рассказала без утайки о своих обидчиках. От Шона она ничего не скрывала, и уже даже не стеснялась – это было фарисейством, хотя старалась излишне и не напрягать молодого здорового мужчину видом женского тела, которое, если верить словам Лэроу и личным наблюдениям самой Кины, весьма привлекало сильный пол. Говорила она это без задней мысли – слишком велики оказались умиротворенность и наслаждение от ощущения себя чистой.

  Оставленные «в долг» доллары Кину не задели, а расческу она приняла с поклоном и словами благодарности. Но вот отпускать своего защитника под пули двух ублюдков… нет, на это она была не готова. Слишком велики риски – все равно, что посадить новичка играть с прожженными шулерами. Да и ставкой будут не деньги, а жизнь. Вот только когда честный мужчина принял решение, кажущееся ему единственно правильным и достойным – черта с два ты его остановишь или заставишь передумать. Она пыталась, пыталась как могла, и даже в какой-то момент поверила, что у нее все получится, но… Шон ушел, оставив ее в одиночестве, и еще долго в памяти Кины, продолжавшей сжимать в руках расческу ковбоя, отдавался стук спускающихся по лестнице каблуков, а на щеке горел прощальный поцелуй.

  Задумчивая и неподвижная, картежница не сдвинулась с места до тех пор, пока вода вовсе не остыла. Лишь тогда, поднявшись, она прошлепала босыми ногами к зеркалу и, подняв взгляд исподлобья, долго изучала и опущенную голову, и поникшие плечи, и синяки от чужих пальцев на теле – одни уже начавшие желтеть, другие совсем свежие. Вздохнув, девушка покачала головой:
  - Эх, Кина-Кина…
  Так и не найдясь, что сказать, она опустилась на стул и принялась медленно и плавно расчесывать волосы, глядя на свое печальное отражение. Против обыкновения, она ничего не пела и даже не мурлыкала тот или иной мотивчик – на душе ее скребли кошки. Будущее, хоть и став чуть более светлым – словно солнце взошло после долгой безлунной ночи – оставалось безрадостным, перспективы были туманными, а тот единственный, кто ей поверил, уехал в неизвестность мстить за нее.
  Приведя себя в порядок и примерив принесенные прислугой одежды, так и ни разу не улыбнувшаяся за это время ирландка легла в постель: от пережитого вновь навалилась давящая, тяжелая усталость, камнем давящая на веки. Девушка надеялась, что она, чуть полежав, придет в себя, или, на крайний случай, поспит пару часов, после чего вернется прежняя бодрость. Смежив веки, она, вымотанная от треволнений прошедших дней, мигом провалилась в густой вязкий омут сна без сновидений, и распахнула глаза только тогда, когда на лице уже вовсю играли яркие золотые лучики не по-осеннему яркого солнца.

  Проснулась она, чувствуя себя бодрой и совершенно отдохнувшей, благо кошмары, возвращения которых следовало ожидать в отсутствие лауданума, тоже, по-видимому, испугались решительности Шона и решили пока не беспокоить хозяйку. Потребовав завтрак и быстро умяв его, хоть и без аппетита, но зато до последней крошки – у Оуэна было вкуснее! – картежница уселась в кресло, завернувшись в одеяло, занавесила тяжелые шторы, окончательно отгородившись от уличного света, и долго смотрела перед собой, иногда прихлебывая кофе.
  Как на зло, хотелось курить – но на это лишних денег не было. Хотелось выпить, чтобы успокоить нервы – но вместе с тем алкоголь и отвращал: сразу вспоминались Кареглазый, вливающий ей бурбон в горло, и Шон, злобно бьющий бутылку, «от которой все беды». Оставалось довольствоваться тем, что имеется, и с тоской вспоминать тот крепкий кофе, от которого в голове воцарялась кристальная яркость мыслей, а в организме пробуждалась бодрость.
  А еще – размышлять, размышлять, размышлять, размышлять.
  Обо всем и сразу. И, вместе с тем, ни о чем конкретном.
  Хотя нет – была одна постоянная мысль.
  Не самая лучшая, если смотреть через призму морали.

  О чем бы она не рассуждала, Кина постоянно возвращалась к тому, что жаждала отмщения. Она хотела смерти для Кареглазого и его партнера – и эта мысль отравляла. Раз за разом она представляла, как Шон, предпочтя топор револьверу, вспарывает брюхо Джетро и разбивает череп Кареглазику, и как те долго и мучительно подыхают. Это успокаивало. Но и пугало тоже.
  Даже самый добрый и снисходительный священник вряд ли бы назвал Кину доброй католичкой, да и она сама считала также. Слишком редко она ходила в церковь, слишком уж от случая к случаю молилась, и даже на исповеди не могла сказать всю правду. А уж грехов за ней было… В Геенне Огненной ее, наверное, давно заждались с персональным котлом, а то и с предложением пополнить ряды рогатой братии. Есть семь смертных грехов – и все она опробовала.
  Гордыня. Самый страшный из всех. Разве не считала она себя леди, таковой не являясь? Разве не ставила себя выше всех остальных, почитая себя и умной, и красивой, и удачливой? Все было.
  Жадность. Алчность. Заповедь «не укради». Разве не воровство ее игра, когда она садится за стол, заранее зная, что будет разорять других, потому что умелее их? И, если этого недостаточно, то как назвать деньги, которые она украла у Лэроу?
  Гнев. Заповедь «не убий». Марко – и больше добавлять нечего. И оправданий тут быть не может.
  Зависть. Разве не хотела она жить так, как живут леди высшего круга? Наверняка это именно зависть, просто не столь явно проявляющаяся.
  Прелюбодеяние. Даже если не вспоминать о любимом Нате, можно вспомнить Батон Руж и указать ладонью на грешницу с птичьим прозвищем – и все станет ясно.
  Обжорство? В меньшей степени, но вкусно поесть и выпить она любит, а значит, грешна и в этом.
  Уныние? Достаточно вспомнить день позавчерашний, и все станет ясно.

  Может, стоило смиренно сносить все тяготы и быть милосердной к изуверам? Понять их и простить, как и положено доброй христианке? Положа руку на сердце, понять, хоть и не без труда, Кина могла. Но вот оправдать и простить… Это было выше ее сил. Да и не факт, что такой поступок был бы добродетелен. Разве «Каменная стена» Джексон не был образцом христианина? О, он был христианнейшим из генералов, хоть и кальвинистом! Но Господь его был словно ветхозаветный: строгий, суровый, к слабостям нетерпимый. Он не требовал щадить дурных людей и помогал тому, кто борется за правое дело – и разве Джексон с его помощью не громил янки? Не-ет, мягкость к тем, кто ее не засуживает, уже сама по себе грешна.
  Почему? Все просто: тот, кто множит зло, и остается безнаказанным, творит еще больше зла, а тот, кто ему не препятствует и подставляет левую щеку, этому злу потворствует. Если зло малое, вроде пьянства да азартных игр – это еще не страшно, но если дело доходит до того, что творили парочка-два-подарочка… Тут само добродетельное смирение станет грехом.

  Вскочив со своего места, Кина пала на колени, сжав в ладошке крест, и начала молиться: сначала по канону, как то подобает, а потом вовсе сорвавшись на простые слова. Она просила за себя, многогрешную, за Ната и за Оуэна, за мистера Биклза и за Найджела, за покойного Чарли и за Майка, за свою семью и за Лежонов. За добрых ирландских парней и за тех, кто в ее обществе пытался поднять голову и распрямить плечи.
  И за Шона она молилась.
  Истово, словно одержимая, она заклинала, чтобы хороший парень Шон Пирс… не нашел ее обидчиков! Дурные люди, конечно, должны понести воздаяние, но если ценой тому станет гибель такого честного, такого порядочного человека – к дьяволу такое общение! Он хотел попробовать – пускай, но за то, что ничего не вышло, его никто не осудит. Только бы он вернулся живым и здоровым! Только бы вернулся… Пускай даже те двое выживут – главное, чтобы из-за нее не погиб один из тех немногих, кто не стал черствым и ожесточившимся! Это не та цена, которую она готова заплатить ради удовлетворения своей гордыни – расплаты виновных.
  Долго еще в полутьме старинная латынь путалась с английским и итальянским, долго в неверном свете виднелась склонившая голову простоволосая девушка в белой сорочке, стоящая на коленях и никак не не могущая окончить долгую, как ночь в прерии, молитву...

  Почти весь следующий день мисс МакКарти то отдыхала, глядя в потолок, то бесцельно слонялась по номеру. Выходить на улицу не было ни желания, ни необходимости, к тому же никто не мог дать гарантии, что она не встретится с давешними техасцами, а те не решат продолжить начатое. Только к вечеру, когда ржавый диск солнца пополз вниз, она обрела некое подобие гармонии, так что и мысли стали умиротворенными, сместившись с Бога, в котором нередко ищут опоры страждущие, к прежней теме: себе любимой. Или, вернее, тому, кем же она являлась на самом деле. Вопрос этот был подобен занозе, и избавиться от него было не так уж просто. Да и ответ найти было столь же сложно, как вытащить застрявшую между лопаток щепку.
  К тому времени, как ночь перевалила за середину, а луна снова спряталась за тучами, Кина было вынуждена признаться себе, что леди в полной мере этого слова она не является – так, лишь тень того, кем дóлжно было бы стать. Осознавать это было горько, но было и утешение: совсем уж пропащей она не является, раз уж чистое сердце Шона – о, Мадонна, как же он сейчас? – откликнулась на ее зов.

  Да и майор Деверо не полюбил бы ее, если бы она была недостойной. Конечно, с того времени многое изменилось, и она стала из Милли Тийёль Киной МакКарти, но ведь то, что было в ней заложено изначально, осталось! Да и не столь хуже она стала с тех времен, когда жадно целовала губы Натаниэля! Нет, такой человек, как Деверо, не полюбил бы всем сердцем грешницу.
  К слову сказать, в гибель Ната девушка просто не поверила. Вернее как – поверила, но старательно гнала от себя эти мысли, убеждая себя, что Мишель придумал смерть Майора в своих целях, а то и попросту соврал. Не такой человек Деверо, чтобы так просто позволить себя прикончить: он наверняка бежал из тюрьмы, обманув охрану, и уплыл куда-нибудь в Аргентину, а потом, когда война закончилась, не вернулся в державу наглых победителей. А, может, и вернулся, и теперь ищет ее! К тому же шпионов такого уровня, как Нат, так просто не казнят: это же несусветная глупость! Его наверняка обменяли на пленного янки, и все: раз обмены солдатами шли постоянно, почему бы не меняться разведчиками в тылу, тем паче что раскрытые они бесполезны! А о смерти все просто выдумали для общественности, да-да!

  Но мы отвлеклись. Рассуждая о том, что характеризует леди, мисс МакКарти к явлениям видимым добавила и то, что леди стремится стать лучше – и передает это стремление другим. Она – не идеал, на который все смотрят и стремятся вверх, она сама пытается совершенствоваться и жить так, чтобы не чувствовать позора. Те, кто живут добродетельно, но замыкаются в себе – не леди, но монахини, потому что дамы вызывают у других женщин стремление соответствовать, а у мужчин – становиться выше себя прежнего, чтобы не ударить в грязь лицом. Из-под палки ли они будут стараться, из-за воспитания ли, по собственному почину – не столь важно. Смысл – он в самой цели и пути к ней, а высший смысл – в становлении тем или той, кто без указки старается развить в себе доброе и чистое. Именно поэтому Шон и был джентльменом, а Тийёль, например – нет. Лэроу – несомненно, Кареглазый – ни разу в жизни.
  Кажется, она все же могла помогать другим стремится выше, и даже в чем-то пыталась сама. Но вот тот образ жизни, что она избрала, та жизнь, без которой она чувствовала, что не может обойтись, высокого обращения «леди» не была достойна. А значит, она только тень того, кем должна была стать, тень на стене от благородной дамы, хоть и похожая, но таковой не являющаяся. С этим следовало смириться. И все же оставаться такой, как прежде, Кина не собиралась: пускай лишь образ, она должна идти вперед по той тропе, по которой у нее получается идти, не боясь ни терний, ни пыли, ни грязи, ни поворотов. Пытаться самой стать лучше хоть в чем-то и помогать другим так, как умеет. Не совсем леди? Пускай. Но и не падшая женщина – а это уже чего-то да стоит на ее пути.

  С такими мыслями Кина снова уснула, чтобы на третий день пребывания в номере совершить-таки маленький подвиг и спуститься на первый этаж. Решение посетить учительницу осталось неизменным, а вот с отцом О'Даффи следовало разобраться: надо ли обратить свое внимание на него, или лучше обходить десятой дорогой? Результат расспросов оказался… сложным и не обнадеживающим, хоть и не таким плохим, как Кина в глубине души опасалась.
  Малообразованный, пьющий, хотя и не постоянно, методист – не самое худшее из англиканских течений – из Новой Англии. По отзывам местных – отличный парень, а значит, не совсем уж дрянь-человечишко, хотя в этой паршивой дыре такую оценку, наверное, могли дать кому угодно. В общем, противоречивая персона, если сложить воедино все, что довелось узнать, и лучше бы к нему за помощью и поддержкой не обращаться: разве что в самом крайнем случае.

  Но, по крайней мере, он не мормон, которые во множестве водятся в относительно недалекой территории Юта – это уже не может не радовать. В целом мисс МакКарти не сильно интересовалась другими направлениями христианства, считая, что каждый идет к Богу своей дорогой, и просто полагая все эти новые пути гораздо более длинными и неправильными. Но если людям хочется идти в долгий обход, вместо того, чтобы мерно двигаться по торенной дороге – ей-то какое дело? Она – не фанатичка, не пророк и не проповедник, и даже не добродетельная верующая: с чего бы ей беспокоиться за чужие души?
  Но земля слухами полнится – и подслушанные беседы о пастве мистера Янга заинтересовали авантюристку. Не в религиозном плане, конечно: она вполне довольна была своей верой – оценка шла скорее со стороны человеческой. И то, что удалось узнать, причем он не заинтересованных и не связанных между собой людей, оптимизма не внушало. Прямо здесь, под боком, цвела пышным цветом самая натуральная секта, пытающаяся силой оружия добыть себе побольше земли, готовая конфликтовать с соседями и правительством. Говорят, что в каком-то Маунтин-Мидоуз они перебили чуть ли не полтысячи переселенцев, не исключая женщин и детей, просто за то, что те прошли через их земли и отказались сменить веру! Сейчас мормонов, вроде как, охолонили, но неприглядный факт оставался фактом.
  К тому же эти сектанты, скрываясь за внешней показной набожностью, бесстыдно практиковали многоженство! Мало того, как подсказали Кине ненадежные, но все-таки свидетели, женщин они держали в черном теле, считая изначально грешными, и не позволяли им даже той малости, которая считалась допустимой даже на пуританском Севере. Наслушавшись таких баек, ирландка полагала, что, попади она в руки мормонам, ее бы или сожгли, как ведьму, наплевав на то, что на дворе просвещенный девятнадцатый век, или бы отдали седьмой женой какому-нибудь сектанту, который бы держал ее на положении рабыни, не гнушаясь при этом и выполнять «супружеский долг». Карты, платья, табак, вино – обо всем можно было бы забыть, да и побег был бы малореален: куда бежать, когда вокруг единоверцы «хозяина», которые с радостью присоединятся к поимке беглянки?
  Не-ет, попадаться мормонам картежница совсем не собиралась, но и к отцу О'Даффи, по зрелому размышлению, тоже не стала спешить: слишком уж сомнителен успех, тогда как при неудаче хлопот не оберешься. Та же визит к «мисс учительке» не столь рисковый, да и сам подобный риск – не то, что будоражит кровь и заставляет сердце биться чаще. Бывают моменты, когда надо действовать решительно, гореть и не оглядываться назад, а бывают такие, когда лучше быть осторожной и сосредоточенной – и сейчас выход из гостиницы требует второго.

  Впрочем, в любом случае, выход пока что откладывался: барабанящая по стеклу пелена дождя отбивала всякую охоту высовывать нос наружу, хотя, по-хорошему, и надо было. Кина не надеялась, что такая эфемерная поддержка, как молитва, поможет Шону, но все равно где-то в глупене души трепыхался, словно на ветру, огонек лампдки веры в то, что закончится благополучно – для мистера Пирса, по крайней мере. И тогда – о, Кина не сомневалась! – он вернется к ней рассказать, как все было. Время все шло и уже вечерело, и сумрак под тучами становился все более и более чернильным – но никто не появлялся.
  Девушка извелась вся, беспокоясь за судьбу этого доброго, правильного, хорошего парня. Понимая, что из окон гостиницы она не увидела бы ничего, даже если бы на улице было ясно и чисто, она все равно то и дело поднималась выглянуть, не покажется ли за пологом капель знакомая фигура. Не раз, стоило заскрипеть лестнице на второй этаж, девушка подскакивала, устремляясь к двери. Замерев, она вслушивалась в шаги и опасливо надеялась, что громогласное биение сердца не заглушит стука в дверь.
  Но хороший парень Шон так и не появлялся. Где он сейчас, вернулся ли к своим напарникам? Едет ли, низко опустив голову, на лошади вслед за остальными, и дождь капает с краев шляпы, как переливчатая вуаль? Или ютится в тесной повозке, белозубо улыбаясь и рассказывая о своем приключении? Или застрял где-то в дороге, и сейчас мрачно сидит в каком-то клоповнике, глядя в стену? А может, его у… нет, об этом даже думать нельзя. Ковбой наверняка их не догнал – у тех вон какая фора! И хорошо, если так: хорошие парни не должны в одиночку выходить против двух ублюдков!
  Не выдержав, мисс МакКарти спустилась вниз, еле удерживаясь от нервного оглядывания. Пришлось собраться с духом, чтобы держать спину прямой, голову – ровной, а тон – нейтральным. Дойдя неспешно – ох, сколько сил потребовалось на это! – она попросила направить к ней ближайшего боя, желающего заработать. Задачу мальчишке – mamma mia, только бы он не оказался одним из давешних преследователей! – она собиралась поставить простую: метнуться к ковбойским бригадам, выяснить – лучше не у самих ковбоев, в какой работал мистер Пирс, и узнать, не возвращался ли означенный мистер. Ссылаться, если что, на интерес его кузины. Ну и, естественно, сообщить об этом самой Кине.
  Разобравшись со всем этим, девушка поспешила наверх, и выдохнула только тогда, когда за спиной глухо захлопнулась дверь.
  «Мышка спряталась в норке, - кривовато усмехнулась картежница. – Да, здесь, конечно, комфортнее, чем в лобби, но долго так не высидишь: выставят. Пора, пожалуй, прекращать бояться людей и с завтрашнего дня выбираться на улицу – как раз те самые техасцы, которые были вместе с Шоном, наконец уедут. Жаль только, - вздохнула она, - и он тоже уедет… Ну а что делать: не удерживать же мне его, не заставлять менять свою жизнь под меня? Да и не разочаруется ли он, узнав, что я практически сирота при живых родителях, и живу игрой в карты? Нет, лучше отпустить – это благороднее и правильнее будет. Только адресок попросить чиркнуть: раз уж он сказал, что подарок – это займ, то долги надо возвращать, причем с теми процентами, которые я определю сама. Ведь если я попрошу ехать со мной – он не откажет, славный Шон, но как он будет жить, и в каком статусе? Нет, милая моя, не надо так поступать: у всех своя жизнь, и ты в ней – не смысл всего и все. Бог даст. И у нас еще будет время пообщаться в спокойной обстановке. Только бы… только бы… только бы он был цел!».

  На следующий день Кина решилась, окончательно приняв решение в пользу учительницы: обойдется достопочтенный методист без лицезрения мисс МакКарти. Правда, было все равно немного страшновато – и по улице идти, ожидая если не увидеть не состоявшихся «клиентов», так услышать в спину «грешница-скворешница». Да и что ожидать от учительницы, картежница совершенно не представляла. В лучших традициях снова придумав кучу разных вариантов, ирландка в итоге послала все планы к черту и решила положиться на те слова, что идут от сердца: поймут ее – хорошо, а на нет, как говорится, и суда нет.
  Как оказалось, опасения были бессмысленны: мисс Моррисон оказалась вполне приличной женщиной: даже кофе пригласила пить. Конечно, ирландка согласилась. Пообсуждав для начала нейтральные темы, она неспешно перешла к проблемам городка, а от них – на свои собственные: безо всяких предосудительных подробностей, упаси Боже. Ну и закончила сентенцией о том, что есть женщина, есть беда, есть потенциальный выход – почему бы не попробовать?
  Оказалось, не все так просто: Кина оказалась слишком высокого мнения об учительских доходах. Ну, по крайней мере, в Эллсворте. С работой Рэйчел ничем помочь не могла, и это было досадно. Однако же плюсы перевешивали этот минус – наведя первые мостки с местной обитательницей, авантюристка могла теперь получить более или менее достоверную информацию, куда ей можно податься, а к кому лучше не соваться. Она осторожно поинтересовалась, а где же тогда приличная молодая девушка может заработать на дорогу из города, не уронив своего достоинства, а заодно продолжила расспросы о священнике, не желая держать резервный вариант слишком уж спорным.
  Потихоньку беседа смолкла, и собеседницы присмотрелись друг к другу. Не надо было проходить уроков Лэроу, чтобы понять, что их объединяет общая беда: Эллсорт ломал не только проезжих неосторожных путешественниц, но и взымал дорогую плату со своих обитательниц – по крайней мере с тех, кто сильно отличался от общего уровня, возвышаясь над ним на голову, а то и две. Толи здесь собралось слишком много негодяев, толи приличные, но слабые духом люди сами от безысходности такими становились, но Кина поняла, что долго здесь находиться действительно опасно.
  Ответив, что сделает все возможное, лишь бы не настал столь черный день, чтобы просить финансовой помощи у мисс Моррисон, девушка раскланялась и ушла с твердой уверенностью превратить пять долларов в более пристойную для молодой леди сумму. Местные мужчины так хотят от нее «делямура»? Что же, она обеспечит им это: отделямурит так, чтобы им небо с овчинку показалось! Только не так, как они хотят, а как умеет – в карты и за карточным столом, и уж точно не в приватной игре со всякими мерзавцами!

  Под вечер, сидя за чашечкой кофе, мисс МакКарти, подперев голову, смотрела вдаль, на тонкую полосу, где небо сливается с горизонтом, и досадовала о том, что вот уже второй раз осталась без гитары: сейчас ей, как никогда, требовалась музыка. Грешным делом она даже подумала сходить в какое-нибудь заведение и предложить свои услуги как тапера, но опасалась, что из-за долгого отсутствия практики может запросто опозориться. Ей оставалось только тихо мурлыкать себе под нос разные песни да отбивать ноготками негромкий ритм.
  Постороннему могло показаться, что девушка у окна умиротворена и расслаблена, пребывая в гармонии тела и духа, но сама Кина знала, что это не так. В сердце у нее сейчас был странный сплав азартной радости и страха по отношению к завтрашней игре: а вдруг она нарвется на профи, или просто карта не будет идти, или опять вылезет подспудный страх? Конечно, гадать о том, что будет завтра, можно было сколько угодно, и все равно остаться в дурах, но отвлечься никак не выходило. Ирландка то теребила волосы, то касалась инстинктивно до сих пор ощутимого следа от ожога, то поднималась, чтобы пройтись по комнате десяток-другой торопливых кругов. Все это облегчения не приносило, и она, понимая, что ожидание игры выжмет из нее больше, чем сама партия, предпочла волнениям тревожный сон.
  Завтра лягут карты, и тогда начнется игра.

  Вот только о том, что игра будет немного иного толка, она даже и не догадывалась…

  На следующий день выспавшаяся и хорошо отдохнувшая Кина, бодрая и даже немного довольная, что являлось скорее следствием самоубеждения, чем и вправду хорошего настроения, прихорашивалась перед зеркалом, решив, что для первой игры после случившегося несчастья надо выглядеть достойно и сообразно тем высотам, к которым она стремилась. Пускай платье простенькое, пускай не получится ни макияж наложить, не хорошо уложить волосы – не в них все-таки заключается образ леди, хотя это и немаловажный элемент. Присутствие леди они должны чувствовать также, как старый ревматик – дождь, а забота о себе и максимально возможный в стесненных обстоятельствах уход за собой им помогут.
  Осматривая свое отражение, мисс МакКарти впервые за все время пребывания в номере подметила, что что-то в ее внешности неуловимо изменилось. Толи лицо построжело, толи уголки губ оказались упрямо склонены вниз, толи каким-то другим встал взгляд. Девушка, желая удостовериться в увиденном, смотрела и так, и эдак, и даже на некоторое время отходила от зеркала, меряя шагами комнату – но то, что проявилось, упрямо не желало исчезать. Поняв, что ничего с этим не поделаешь и рационально списав все на пережитые беды, упрямая ирландка пожала плечами и решила продолжать следовать плану, отправившись искать место, где можно поставить всю свою удачу на «бешенное богатство» - пять долларов.

  Толи размышления о той метке строгости, которая появилась на лице, толи предвкушение грядущей игры, к которой она настраивала себя, как гитару к выступлению, но что-то помешало еще не утратившей опаску Кине воспринимать ситуацию критично, так что приглашение помощника шерифа зайти в офис она восприняла совершенно нормально. Не смотря на то, что картежница вела не совсем праведную с точки зрения закона жизнь, с правоохранителями она еще не сталкивалась – не считать же за таковых федеральных солдат, поддерживающих порядок в Городе Полумесяца? – так что проблем от них не ожидала. Да и какие могут быть проблемы? Ее обокрали, живет она не на улице, ничем предосудительным не занимается и вообще носа на улицу не казала несколько дней кряду. Проблемы – да помилуй Боже, откуда?
  Нельзя, наверное, и сбрасывать со счетов некоторую наивность: не смотря на ряд предательств и уверения себя, что на добро от незнакомцев лучше не рассчитывать, где-то в глубине души Кина еще верила в людскую порядочность. Ведь не может быть много таких, как Кареглазый с напарником: таких как Шон, правда, тоже мало, но «Оуэнов»-то всяко побольше! К тому же и выглядит она сейчас пристойно – а, значит, и относится к ней будут соответственно. К тому же она идет не куда-нибудь, а в офис шерифа, пускай и расположенный в таком паршивом месте, как Эллсорт – а это тоже что-то да значит.
  Оказалось, и вправду значит – только не то, в чем так свято была уверена молодая авантюристка.

  До самого визита к верховному правоохранителю всея Эллсворта все шло, в целом, неплохо: ну не обижаться же всерьез на помощников только за то, что у них за решеткой буянит пьяница, выкрикивающий всякие гнусности? К тому же его быстро поставили на место – с чего бы переживать? Хотя, конечно, обращение «шлюха» и царапнуло сердце, а помянутое имечко патлатого алкаша напомнило о загонявшей ее детской своре. Все-таки Господь к ней был милостив: попадись она вместо дядюшки Оуэна дядюшке Дугласу, и тогда бы можно было бы смело идти на речку топиться, потому что после того, что с ней сделал бы этот дикарь, даже «порченная пташка» из тех, кто поприличнее, долго бы приходила в себя, что уж говорить о ней, старающейся быть чистой настолько, насколько это вообще возможно на ее жизненном пути?
  Вот только перешептывания служащих заставляли нервничать, но тоже не настолько, чтобы немедленно бить в колокола. Они явно обсуждали ее персону, и не факт, что в хорошем ключе, но разве этого достаточно для того, чтобы ретироваться и, таким образом, настраивать шерифа против себя?

  В общем, не смотря на подозрения и на некоторые странности в поступках появившегося, наконец, шерифа Паркера, Кина была уверена, что сможет справиться со всеми трудностями, каковых, она была уверена, много не будет. И поначалу все подтверждало такие рассуждения, хотя внутренний голос уже настойчиво требовал быть на всякий случай бдительной и осторожной.
  Попивая кофе, она обстоятельно делилась информацией о преступлении, упуская, естественно, всю грязь. И когда шериф сам стал тащить ее наружу, она чуть не подавилась горячим напитком, закашлявшись. Потом смерила нахала самым тяжелым и осуждающим взглядом, на который только могла, и надеялась, что на этом все и закончится. Но нет – трижды пришлось повторять почти одно и то же, справляясь с нахлынувшими воспоминаниями. Теперь уже в набат били все чувства, а кровь в висках стучала подобно индейским барабанам.
  Девушка уже поняла, что здесь что-то нечисто, но вот насколько…

  Когда она расширившимися от изумления глазами читала «контракт», ощущения были сродни тем, как ее насильно опаивали бурбоном, и даже хуже: настолько все нереальным и диким казалось. Короткий разговор, подтвердивший написанное, предъявленный дневничок – рука Кины сама инстинктивно потянулась к нему – и полное, всеобъемлющее осознание того, как крупно она влипла по собственной же безалаберности. Паркер был ублюдком подстать Кареглазику – и как и Кареглазого, его спровоцировала она сама.
  Вот что ей стоило или лучше прятать его на всякий случай, или вовсе вести шифром? А вместо цифр, например, рисовать узоры? Тысяча долларов – роза, пятьсот – мак, сто – астра, десятка – алоэ какое-нибудь, а единичка – листик. Черта с два кто догадается, а такие рисуночки в женском дневничке не предосудительны и вполне ожидаемы! Имена и фамилии прятать под шифром, слухи и сплетни, могущие оказаться полезными – тоже, или вообще под видом отрывка из какого-нибудь рассказа, например. Планы помещений… Ну, тоже можно придумать, как скрыть под рисунком.
  Положительно, мистер Паркер – негодяй, но идею для его подлости подала она сама своей безалаберностью. И как теперь предотвратить дурацкие последствия, грозящие снова отправить ее на дно? На дно и ниже, в самый Ад, откуда нет возврата…

  Ад… Когда шериф гордо заявил, что он здесь – Сатана, ирландка даже отодвинулась, во все глаза смотря на заявляющего такое человека. На миг Кина даже поверила, что перед ним Владыка Преисподней, и ужаснулась всем сердцем, мелким движением руки перекрестив Паркера. Но тут голос подала даже не грешница, которою подобное предложение могло заинтересовать, а то самое темное и черное, что было в сердце авантюристки. Ее пытались, фигурально выражаясь, поиметь и выбросить, а такое прощать было никак нельзя.
  Та самая Кина-с-рожками, услышав такое признание, сказала присутствующим леди что-то вроде:
  «Спокойно, красавицы, он не из наших. Это просто паяц, решивший, что такой эпатаж позволяет ему творить все, что угодно. Он считает себя большой рыбиной в этом болоте – ну ничего, мы его сейчас на крючок-то подсадим и сожрем вместе с чешуей и хвостом. Не паникуйте, а слушайтесь меня – и не придется куковать годами в блядешнике не ради собственного удовлетворения, а отдавая несуществующий долг клоуну со звездочкой на шляпе. Леди – прошу за ширму, это зрелище не для вас. Девонки, - три хлопка, - работаем!».

  И пошел штормовой девятибальный танец. Все как по нотам – хорошо, что леди на это предпочла закрыть глаза, заранее отнеся все, что случится, к «предосудительным, но шалостям». А девочки работали по полной, раскачивая Паркера, как волны – кораблю в бурю. Он, конечно, сопротивлялся для проформы, а еще, видимо, нутром чуя подлянку, но… Шериф был мужчиной, а устоять против красивой молодой девушки, которая недвусмысленно себя предлагает, смог бы праведник. А Юджин Паркер, разок назвав себя Сатаной, всякий шанс на праведность утратил вместе с ангелом-хранителем. Он сделал свой выбор и пошел по этой дорожке – и теперь должен был расплачиваться предсказуемостью. А еще, - вот смех-то!, - при всем его апломбе он был, похоже, даже неопытнее Кины в тех любовных играх, что отличаются от простого и унылого пыхтения. Стоило ему показать чуть больше, намекнуть, что его сила и любовь подавлять других могут распустить на женском теле розы – и корабль сразу дал течь. А экипаж, не зная о том, что происходит в трюме, начал, покорный песне сирен, открывать все люки и разнайтовывать главный груз, которому, по всему видно, было уже жуть как тесно.
  Это… заводило. Где-то на задворках сознания Кина поняла, что сама млеет от такой игры, и не против ее повторить с кем-то более приятным, к которому будет расположено ее сердце. Но пока что имелся только Паркер, и в сладости игры с ним было куда как больше густой патоки, медленно стекающей вниз – потому что он еще не знал, что его ожидает, а Кину предчувствие следующего хода заставляло еще сильнее возбуждаться, так, что прочим леди, приходилось одергивать и грешницу, и чертовку, чтобы не заигрались.

  Когда Кина грациозно опустилась на колени, глядя на мужчину снизу-вверх широко расширившимися глазами, ее так и подмывало сказать «чек», подтверждая, что приняла готовность шерифа принять ее ставку. Для Паркера ее приоткрытые губки как раз «пот», и он уже трепещет от нетерпения его сорвать, сам покрывшись потом – придется ему объяснить, что алый язычок и качающиеся в такт движению груди – это не то, что выставлено на кону, а лишь отвлекающий маневр. А пока – пускай насладится. Может, холодными ночами он будет вспоминать это зрелище и понимать, что теперь никакая шлюха не заставит его поблекнуть. Кто знает?
  Чуть склонив голову на бок, Кина улыбнулась, неспешно проведя язычком по губам. Кина-чертовка, получив, наконец, карт-бланш, во всю уже резвилась. Это была уже не картечь от двухорудийной батареи – это целый линейный корабль один за другим давал бортовые залпы. И потрепанный штормом шлюп «Паркер» уже был готов пойти на дно или выбросить белый флаг. Дело оставалось за малым: немножко подтолкнуть.

  Холодная опасность, внезапно образовавшаяся у тестикул мужчины, придала его лицу такое растерянно-напряженное выражение, что Кина – а еще Кина ли? – коротко и смешливо фыркнула. Такое зрелище было приятным – даже, может, более приятным, чем взгляд мужчины, который тебя неприкрыто вожделеет. Паркер заслуживал этого – и за себя, и за техасских ковбоев, и за тех двоих, и вообще за все беды Кины. Убивать его картежница, ясное дело, не собиралась – вот еще, из-за такого козла грех на душу брать, но проучить твердо собиралась. Хотя, конечно, тугой комок желания внизу живота требовал сначала порезвиться, а потом уже наказывать. Но это было, как сказала бы мисс Моррисон, не педагогично.
  Ставший податливым, как воск, и в душе, и плотью, Юджин был согласен на все. К вящему сожалению Кины, этого «все» было немного – но зато, самое главное, дневничок вернулся к незадачливой хозяйке. А деньги… Деньги она еще успеет заработать, а чувство победы над желавшем ей зла мужчиной, к тому же наделенном немалой властью, стоило гораздо больше, чем все доллары мира. Оно давало уверенность в себе и своих силах, примиряло с этой паскудной действительностью и обещало не только светлое будущее, но и внушало уверенность в том, что получится выкрутиться и из других неприятностей – а в том, что они еще будут, и не раз, авантюристка ни капельки не сомневалась.

  Извинения помощников ирландка встретила улыбкой, на сей раз просто очаровательной, безо всякого непотребства – хотя, если бы парни заглянули к ней в глаза, то убедились бы, что мысли у девушки совершенно иные, с правящим бал пороком. А вот на очередную эскападу Дугласа она ответила недовольным поцикиванием языком – мужчинам этого оказалось достаточно, чтобы поставить похожего на дикого варвара пьяницу на место, заслужив этим благодарный кивок. Ну а самой Кине достался в награду замечательный флотский «Кольт», на котором весело подмигивал новой хозяйке самый настоящий дьявол, которому шериф был не чета, и глубокое удовлетворение от того, что сжимающий в руках спичечницу озадаченный Паркер осознал, как его провели. Perfetto! Sármhaith!
  Глубоко довольная собой ирландка шла по Эллсворту, широко улыбаясь, и ничего не могло испортить ее настроения. Ну, за исключением того, что безумно хотелось мужчину, а подходящих кандидатур, как на зло, на все это паршивое местечко не было.
   «Была бы возможность, - полумечтательно-полусмущенно рассуждала Кина, - я бы сейчас прямо здесь отдалась бы. Дьявол пожри, как же мне хочется-а-а-а… Как кошка мартовская чувствую себя! Ну почему, почему для мужиков есть бордели, а как женщина хочет развлечься, так и пойти некуда! Ну что за жизнь, что за жизнь, все опять придется делать самой! Ну почему мне то так комфортно одной, то тепла хочется, хоть вой! Но как я его уделала, а? Только вот обратят ли на меня внимание в таком простеньком платье? Да и кому обращать? Эх, вермута выпить бы за победу на «Сатаной», хе-хе! Я, как добрая дщерь Церкви, самого дьявола победила – чем не свидетельство, что я не столь грешна? Ох-ей, все равно сначала в номер надо, платье застирать, поиграться чуть-чуть, а то ножки сводит… А в карты играть когда? Эх, чтоб ы сказал Лэроу, увидев меня в таком состоянии неподконтрольных эмоций? Язвил бы, как пить дать. И Чарли бы тоже! Ах, бедный Чарли… Вот будь он здесь, я бы ему прямо здесь бы такой лямур устроила бы, и пускай мне все завидовали бы! Ну и ему тоже, конечно! Хотя чему завидовать, я сейчас не в той форме… Нет. Точно надо помыться и выпить кофе, а потом идти играть! Эх, и расписку у душечки-Юджина забрать, что это он мне должен полтысячи долларов, иначе пойдет работать в бордель… Нет, обиделся бы, а так ему уроком будет. Как там, интересно, Рэйчел? Кто ее так надломил?».

  Когда Кину окликнули, в очередной раз отвлекая от размышлений, она уже была готова ощериться и выдать назойливому дураку примерно тоже, чем порадовала дядюшку Оуэна, но, увидев внезапно никого иного, как Майкла Огдена, замерла, нервно скользнув язычком по губам, и несмело улыбнулась в ответ. Опешив, она несколько секунд молчала, пытаясь собраться с мыслями.
  «А вот и шанс, дорогуша! Ты хотела мужчину – Бог послал тебе его! Ах, как же Микки тебя сейчас отъездит! Как нам будет хорошо-о… Океан ласки, море нежности, целая Миссисипи страсти! Давай, прильнем к нему. Поцелуем так, чтобы у него ноги подкосились, руку на штаны положим, чтобы не сомневался, и, наконец, получим все, чего так хотели! К чему тянуть, к чему сомневаться – добыча сама приплыла в руки, надо пользоваться! А потом, довольный и умиротворенный, он нам и платье приличное достанет, и денег на дорогу даст, и защитит от опасности, если Юджин решит отыграться… Давай сами просушим его пистолет и посмотрим, как можно он стреляет и какой у него калибр!».
  Улыбка стала смелее:
  - Мистер Огден! Не чаяла вас здесь увидеть!

  А потом на плечо Кины словно легла чья-то заботливая рука: тяжелая, загорелая, с мозолями и неровными ногтями. Такая надежная, такая… правильная? А еще до боли знакомый голос будто произнес над ухом:
  «Ну мисс МакКарти, что же вы? Вы же леди, неправильно так себя вести».
  А еще один, женский, цинично добавил:
  «Верно. Нечего его радовать преждевременно и давать воспользоваться нашей слабостью. Не отдавайся, не выпрашивай – сам все даст, сам все принесет, если ты ему и вправду небезразлична. А если нет, то пусть идет, куда шел. Мы знаем себе цену, и цена это не та, которую шлюхи называют. Кина МакКарти не дает на улице хорошим приятелям, даже если они обоюдно нравятся друг другу. Хоть мораль надо сохранить, если уж ты желаешь когда-нибудь стать леди, а не пребывать той, кем сейчас».

  - Благодарю за предложение – я непременно им воспользуюсь. Я и вправду направлялась в Денвер, но по дороге решила заглянуть сюда, как видите. Но, наверное, нам все же лучше продолжить беседу не на улице, как вы думаете? Я была бы очень благодарна, если бы вы через полчаса… через минут сорок встретили меня в лобби местной лучшей гостиницы.
  «Как раз, - мысленно закончила она, - хватит смыть грязь с платья и немного помочь самой себе, а то с трудом думается о чем-то, кроме его крепких рук и красиво очерченных губ. Пожалею же потом, вот точно пожалею, и о том, что сделаю, и о том, что не сделаю. Но о втором все же меньше. К тому же не уверена, что мне так уж хочется мужских рук после этих двоих – как бы не накрыло в процессе любви… А в оправдание… В оправдание надо честно сказать, что попала в досадную неприятность, после которого лишилась всех своих чемоданчиков и платьев. А без прочих подробностей обойдется. Узнает сам – пусть, а я промолчу. И о помощи заикаться не стану – это действительно с моей стороны будет низко: так пользоваться им. Предложит – разберемся. А пока что у него не должно возникнуть ни тени сомнений в том, какова Кина МакКарти, потому что иначе позора не оберешься. Ладно посторонние, но когда знакомые…».

  Что ж, настало время рассказать вторую часть этой тяжелой истории, леди и джентльмены.
  Я немного набросаю вам в общих чертах, как тут всё будет, чтобы вы потом не говорили: фу, зачем вы такое придумали, мистер?
  Попрошу! Я только описал то, что взаправду было с мисс МакКарти в Эллсворте. С учетом того, кто такая мисс МакКарти и что за место – Эллсворт.



  Bets are made, there are no more bets, miss McCarthy.

***

  Итак, джентльмены спросили мисс МакКарти, что она выбирает – пятьдесят центов или глоток "красноглазки".
  А ты ничего им не ответила. Тыжледи! Как и подобает леди, выпрямила спину и подняла подбородок. И красиво заплакала.

  И они... прониклись тем, как ты посмотрела мимо них и выпрямила спину?
  Пффф, да вы смеетесь, что ли?!

  – Какая ты скучная, красотуля! – сказал тот, что был с бутылкой. У него был техасский акцент.
  – Её величество красотуля не удостоила нас ответом! – заржал другой. И у него тоже.
  – Детка, ну ты чего такая кислая? Такая холодная? Ну, мы же шутим! Да, партнер?
  – Красотуль, а если доллар? Улыбнешься?

  Ты не улыбнулась.
  Они развели руками.
  – Молчит! – он убрал монету в карман.
  – Молчит.
  – А молчание...
  – А молчание?
  Они оглянулись по сторонам.
  – Вон там, ага?
  – Ага.
  – А молчание означает... Че, партнер, означает молчание? Как наш босс говорит?
  – Молчание означает: "Даааа!"

  И с этим ликующим "дааа!" они схватили тебя под руки и потащили в сарай. Не тот, который был с утра, но оооочень похожий.

  Ты не пыталась сопротивляться, но пыталась держать подбородочек. Сначала получалось. Но когда они втолкнули тебя в сарай... Ох, начался раф-эн-таф по-техасски.

  В сарае те двое, что были повеселее, уже не церемонясь, сорвали с тебя остатки платья, разодрав его пополам ("Упс! Извини, красотуль!"), многострадальную сорочку ("Ммм, ничо так близняшки!") и замызганные чулки (просто молча). Панталоны оставили – уж очень тебе шли бантики. А потом они стали толкать тебя друг другу, как деревенские мальчишки, которые хотят как следует напугать приличного мальчика, случайно оказавшегося среди них, и "передают" его по кругу. Похоже, детство у них было не сахар, и после сегодняшнего утра ты понимала, почему. Только они были уже не мальчишки, которые не знают, с какой строны взяться за тебя. Эти всё-всё хорошо знали.

  Вот тогда, Кина, ты натерпелась. Ох, сколько было в них кипучей мужской энергии, задора и дубового техасского юмора...
  – Почему ты ходишь такая грязная? Тебе не говорили, что надо чаще мыться? Грязная девочка!
  – Давай хоть поцелуемся, раз я тебе сразу понравился!
  – Какие бантики! М-м-м! А губки можешь тоже бантиком сделать?
  – А теперь будешь виски? Виски для девочки-ириски!
  – Ну, не жмись, чего ты? Покажи моему партнеру ирисочку!
  – Мур-мур-мур! Не шипи, помурчи, как кошечка, я за ушком поглажу! Ой, это не ушко, надо же!
  – Милая, ты больше любишь быть снизу или снизу?
  – Как тебе больше нравится, грубо или нежно? Я нежный, когда трезвый! Партнер, я сейчас трезвый?
  Они лапали тебя... везде. Ты скрестила руки на груди, но ты что, правда думала, что они их не смогут оттуда убрать? Ты поднимала голову повыше, а они всей пятерней растрепывали твои красивые волосы и пригибали её пониже.
  И при этом, проявляя некоторую противоречивость характера, свойственную техасцам, оооочень хотели, чтобы ты стала повеселее.
  – Да не замжимайся, мы потом заплатим! Все по-честному!
  – Милая... ну чего ты! Ну, давай, улыбнись нам!
  – Чего ты такая зажатая?
  – Сверху льдышка, а внизу горяченькая!
  Потом они вдвоем стали просто хором кричать:
  – У-ЛЫБ-НИСЬ! У-ЛЫБ-НИСЬ!

  Господи, как трудно было тебе тогда не разреветься, и сдавшись, не улыбнуться: жалко, сквозь слезы. Или не крикнуть: "Перестаньте! Хватит! Ну, пожалуйста!" Чего стоило сжать губы в нитку и не издавать ни звука? Слезы катились по щекам, но ты не рыдала, и лицо твое было не сморщенным, а гордым. Хотя рот, конечно, предательски кривился.
  А потом они устали с тобой цацкаться, Кина. Ты посмотрела на них и поняла, что техасцы... это не подарок. Очень может быть, что они тебя сейчас начнут просто бить.
  В живот. Кулаком. Со словами "Будь милой, ссука, поняла-нет?" Кажется, подобная идея витала в воздухе.
  Но они не стали – они были в хорошем настроении, хоть ты и "вредничала". Вместо этого они обняли тебя с двух сторон – один за талию, другой за плечи и повернули к своему другу.
  – Детка... наш друг чего-то загрустил. Он классный парень! Его зовут Шон. Давай ты улыбнешься ему, чтобы он тоже улыбнулся. Мы тебе дадим... пять долларов серебром! М-м-м? За улыбочку и за всё остальное!

  Но и тогда Кина МакКарти не улыбнулась. Обойдутся.
  Кина! Что ты делаешь? Это техасцы! Они ломают мустангов, а ты – не мустанг! Ты правда думаешь, что они не сломают гордую двадцатилетнюю девочку? И так уже изрядно поломанную...
  Пфф!

  – Не хочет, – сказал один с сожалением.
  – Нет, сэр! Не хочет, – сказал другой.
  – Слушай, Шон... Если настроения нет, может, за остальными нашими сгоняешь? Скажи, мол, тут бесплатно ириски раздают! – сказал "первый". Второй хохотнул.
  – Да, а мы пока льдышечку эту разогреем маленько.
  Это было как раз то, чего тебе стоило бояться больше всего.
  – Да.
  – А Джима позовем?
  – Негра? Ну, как-то это... неправильно, нет? Зачем нам негр-то?
  – Ну, я не знаю, она ж такая несговорчивая. Наверное, негра хочет.
  – Да, Шон, и Джимми тоже зови!
  – Ладно, – ответил Шон.
  – Ну что, кто первый, партнер? Может, в орлянку разыграем? – он снова достал из кармана ту монетку. Монетку, которая могла бы достаться тебе, если бы ты не заигралась в леди.
  – Деточка, последний шанс. Улыбнешься нам?
  О, как же ты была в этот момент близка к тому, чтобы улыбнуться! Хотя бы уголками губ.

  Но... тут Шон внезапно выступил на все деньги. Он сказал с кентуккийским акцентом:
  – Парни. Идите, погуляйте без меня? А?
  Они так удивились подобному предложению, что бросили тебя на солому в углу.
  – Ну-ка, красотруль, передохни немного.
  Ты сразу машинально забилась в угол, тяжело дыша, прижав колени к груди и закрыв рукой разрез пантолон. Надежда! Сейчас он им скажет, чтобы тебя отпустили! Он тебе поможет... наверное...
  Техасцы вопросительно посмотрели на Шона.
  – Я щас не понял? – сказал тот, что был с бутылкой. – Эт че было, Шон?
  – Ну, идите, погуляйте! – повысил он голос. – Мне с ней поговорить надо.
  – Но... мы все хотели с ней поговориииить!!! – покатились со смеху его друзья. Как же они оба ржали! Аж сарай трясся!
  – Как там... Это свободная... – один из них пытался выбрать между "страна" и "дырка". – Ириска!
  – Я знаю. Я это... прошу вас.
  – Как-то некрасиво, друг!
  – Ну. Вот я и прошу вас. По-дружески.
  Они снова удивленно посмотрели на него.
  – А в чем дело?
  – Да ни в чем. Хороший день, не будем ссориться, а? Ну, надо мне.
  Они подумали. Но Шон в последнее время ходил "чет смурной". А настроение, несмотря на твою несговорчивость, у них было хорошее.
  – Ну, это странное поведение, приятель. Это странно. Но... в общем-то... ссориться из-за этой подзаборки? Правда, глупо как-то.
  – Скажем, за Шоном будет должок, да? – нашелся другой.
  – Да, идет! – согласился Шон. – Спасибо, друг. И бутылку оставь, ладно? Я заплачу, на вот...
  – Да, ладно, бери так, чего уж... че я себе, еще не куплю?
  – Лан, пошли, тут в городе ещё много девчонок и посвежее. Шон, видно, любит грязнуль, ах-ха-ха! Пока, красотуля!
  – До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся! Заскучаешь – приходи сама.
  И техасцы ушли, а Шон остался. С одной стороны это было неплохо – один не трое. С другой стороны, зачем он их выпроводил? Зачем ему бутылка, и что он с ней собирается делать – опять тебя виски поить?
  Снова стало тоскливо, как тогда, когда Оуэн на дороге разглядывал твои кружева.

  Но Шон для начала просто сел рядом с тобой на солому и привалился спиной к стене.
  Вот твой шанс! Вскочить и убежать! Ага, глупость какая... Куда убежать-то? Уже не просто в рванье, а голой? Голыми ногами по земле, закрывая грудь от всего света, под свист прохожих бежать опять в кусты у ручья?
  Нет, лучше поплакаться, надавить на жалость...

  Но ты же выше этого. Ты же у нас, Кина, леди, а не ириска какая-нибудь! Таким было твоё решение.
  Поэтому вот что было дальше.

  – Ты успокойся, – сказал он. – Я это... Ты успокойся, ладно? Я просто поговорить.
  Ты представила, сколько их таких, которые "просто поговорить", будет отныне в твоей жизни под забором. Дальше по логике наверное они переходят к "убери руки, я только посмотреть", потом к "не кричи, я только потрогать", а потом к "не плач, я ж пятерку заплачу." Не очень ты ему доверяла после этих двух дней и перепасовочки, которую устроили его друзья. "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты!"

  Он отпил немного виски и протянул тебе бутылку:
  – На, глотни что ли тоже?
  Тут ты уже не смогла смолчать и сказала, что нет, мол, спасибо, но не хочется что-то!
  Шон не настаивал.

  Он замялся, как будто не зная, с чего начать, достал папироску, но всё никак не закуривал.
  – Слышь, а ты это? Из Луизианы? Или француженка что ль? Я-то сам из Канзаса, только не из Эллсворта. А родился в Кентукки.

  И тут ты стала примерно догадываться, что сейчас будет. Ой ё-ё-ё...
  Ещё один затейник нашел себе француженку!
  Если бы Кина МакКарти была из 21-го века, она бы, наверное, не выдержала и закричала в отчаянии: "Да господи боже мой!!! Чего вы все так к моему акценту-то доебались?! Новоорлеанка я, новоорлеанка!!! По слогам вам повторить?! И вообще я итальянка, а может даже в последнее время больше ирландка!!! Почему все тут так мечтают непременно трахнуть француженку!? Это в Эллсворте фетиш какой-то что ли!?!?!?"
  Но просто на дворе был 19-й век, и французские цыпочки были фетишем во всем гребаном мире! Эбилин был Королевой Скототорговли, Сан Антонио – Королевой Техаса, а Париж – Королевой Высокого Стиля, и всё там было, согласно слухам, по высшему разряду, так, как не бывает ни в прериях, ни в нищем Техасе, ни даже в, мать его, Сан-Франциско. "Ля виль де лямууур", йопт!

  Ну, нетрудно понять, что дальше будет. Вот как раз этого "делямура по высшему разряду" он теперь и попросит. А при товарищах просто стеснялся.
  Наверное, это в целом был не самый плохой вариант. Вот сейчас он скажет: "Ну ты знаешь там... Парле-​ву... Ля-​ля-ля там, че там? Я забыл как там эт называется... Ну ты знаешь! Короче это... ртом сделай всё – и отпущу," – и закурит свою папироску. И нарочито небрежно расстегнет ремень – приступай, мол, цыпа.
  А попросит он это все, скорее всего, не чтобы насладиться, а чтобы потом говорить другим дроуверам у походного костра: "Поймал я как-то одну французскую цыпу в Эллсворте... ну и заставил её... эт самое!" И дальше в зависимости от настроения либо "...веееещь!", либо "...да, знаете, парни, ничем не лучше бабы из... из какого-нибудь Нового Орлеана, скажем, хах!"

  Проблема была в том, что нууу... во-первых (по счету, но не по важности)... ты не умела. Такие умения, знаешь ли, не входят в набор того, чему мамы и даже всякие мутные мистеры Лэроу обучают юных леди! А во-вторых (а по важности во-первых), несколько минут назад ты решила быть леди до конца. Так что перебьется как-нибудь.

  – Нет, я не француженка. Я из Луизианы.
  – Тебя как звать?
  – Кина. МакКарти.
  – А я Шон. Пирс, – он убрал папиросу, так и не прикурив, и положил тебе руку на плечо. И по этому объятию ты поняла, что дело тут не в "дёлямуре", а про француженку, может быть, спросил и просто так, чтобы хоть что-то сказать. Потому что, ну, не так обнимают девушку, когда подкатывают. Это объятие было таким, как будто ему самому сейчас довольно неуютно.

  И тут случилось нечто мальца из ряда вон выходящее. Такое, чего ты никогда не видела. В Эбилине ты видела бухих ковбоев. Танцующих ковбоев. Хохочущих ковбоев. Хмурых ковбоев. Храпящих на улице ковбоев. Дерущихся ковбоев. Ковбоя, играющего на трубе. И даже однажды видела ковбоя, который целовался со своей лошадью. Но...

  Ты никогда не видела плачущих ковбоев.

  А он, здоровый, сильный парень, прижал тебя к себе очень крепко, уперся лбом в твоё плечо и зарыдал, как ребенок, горькими-горькими слезами. И слова посыпались из него, как чечевица из дырявого мешка.
  – У меня сестра есть... – говорил он, всхлипывая. – Как ты... тоже шляется по этим городам, спит со всеми подряд... Я её нашел... Говорю, ты что! Поехали... поехали домой! Па тебя простил давно... А она мне – мне и так хорошо. А я... я ничего... ничего не сделал... понимаешь? А что я мог... сделать-то?
  Он, видно, страшно стыдился всего этого, и не мог рассказать о ней даже девке из борделя, потому что даже та могла презрительно скривиться: "Пфф! Подумаешь! Давай, пореви ещё тут, дурачок. Знаешь, сколько я таких историй слыхала?" Но ты была в его глазах на таком дне, что вообще уже ниже некуда, и только ты могла его понять.
  Так он думал.
  С залитым слезами лицом он схватил бутылку и ахнул её об стену.
  – Всё от этой дряни! Всё вот от неё! Мы как... как животные... от неё все становимся.

  Зрелище было странное, и честно говоря, я думаю, не очень приятное. Ты, конечно, ему сочувствовала, но, во-первых, тебе бы самой кто посочувствовал, а во-вторых... чего это он равняет тебя со своей сестрой?
  Ты терпела это какое-то время, а потом, осторожно высвободившись, надела чулки и сорочку, потому что было зябко. А когда он умолк, стала рассказывать, что с тобой-то было вообще-то не так! Что ты не такая. Что ты была тут проездом, играла в карты позавчера, и два больных на голову урода напоили тебя через силу, жгли сигарой, надругались, изрезали платья, а после хозяин не стал разбираться и выбросил из отеля на улицу без пенни в кармане. Ты-то не виновата! Как Бог свят!
  "И вообще, Шон... я не просто девушка приличная, я – леди. Я уж точно никогда ничем таким не занималась," – вот таким, если коротко, был смысл того, что ты ему сказала.

  Да, может, ты где-то оступалась. Но знаете... кто у нас тут без греха, где ваши камни? Нет никого? Нет. А значит, ты никогда не признаешь, что ты – как его сестра. Никогда.
  Ты же ле...
  Ох, Кина... для многих людей леди заканчивается там, где заканчиваются платья. А дальше...

  Мне не хочется об этом рассказывать, но дальше был трудный момент.

***

  Пока Шон тебя слушал, он немного пришел в себя. Он высморкался на солому, вытер лицо тыльной стороной ладони, и дослушал, не перебивая.
  – Че, правда? – спросил он, недоверчиво сощурившись. – Да ну?! А ты, Кина, не врешь?

  Ты почуяла тонны сомнения в его голосе. Как думаешь, сколько подзаборных девок рассказывают эту старую, как мир, побасенку, чтобы их отпустили и ещё и монетку подкинули? Сколько говорят: "правда, не вру" и хлопают ещё красивыми, ещё не испитыми глазами?
  Он был обычный парень, он открыл тебе душу, а ты ему – баааасенку в ответ... Это, знаешь ли, чертовски неприятно!
  Кто бы тебе поверил-то, а? Где таких людей найти на свете? Если растрепанная девка, найденная под забором в драных чулках, мягким голосом рассказывает тебе, какая она "настоящая леди", ты поверишь ей, раз даже собственная сестра – плохая? Нет ведь!
  А на Западе, ты уже это поняла, честность была вообще-то в цене, и люди ооочень не любили, когда им врали в глаза.

  Он сжал губы так, что они побелели. Как я уже говорил, он был крепкий парень, а кулак у него был, должно быть, увесистый. И кулак этот вдруг... тоже сжался. И правда, увесистый.
  Упс.... не-не-не-не!
  Ты поняла, что если он ударит, то это будет не пощечина аля-Марко, который ни хрена путного руками в жизни не делал (хотя и трепался, что был кочегаром). Шон своими сильными руками тягал коров и лошадей на веревке. Ой-ёй-ёй! Если Шон тебя ударит... ну так... не "для ума", а от души... ты же сейчас в душу ему плюнула считай...

  ...

  ...то он тебе челюсть нахер сломает.

  А че? Сомневаешься?

  "За сестренку". За то, что ты нагло врешь, что лучше неё. А на самом деле хуже – как раз потому что врешь!
  Потом, когда ты будешь уже без сознания, он сплюнет, выругается и уйдет.

  – Ну так че? Че молчишь, Кина? Это правда, всё что ты сказала? Да? – медленно и недоверчиво проговорил Шон.

  "Да не, не сломает. Да не, не ударит. Да не... О, боже... сейчас ударит!!! Да, Господи! Да что ж мне так не везет-то?!"

  Увы! Но вот так. Не пришла карта.

  Ну как, есть желание проверить? Нет? Тогда... тогда единственным выходом теперь было спасовать. Потому что, давай смотреть правде в глаза, как бы ты выжила с переломом челюсти, деточка? Какой пастор Даффи? Какая мисс учителька? Ты ведь так даже ГОВОРИТЬ не сможешь. Поможет тебе тогда ирландская смекалка? Итальянская горячность?
  К тому же тебе позавчера в отеле Кареглазый очень доходичво объяснил, что должны выбирать такие "леди", как ты, при игре в пас-рэйз. А сейчас, если ты не спасуешь, тебя не за грудь будут щипать, и даже не сигарой в ногу тыкать.
  Ну, нет у тебя челюсти запасной в кармане! У тебя и карманов-то нет...

  "А как тут пасовать-то? Что сказать-то хоть?"
  Ну, тут появились твои демоны, сели на плечи, как два ворона, и нашептали в уши.

***

  Что же они тебе шепнули? Что делать? Как спастись?



  Вот что сказали демоны, будь они неладны. И еще добавили:



***

  Ох, как бы хотел я сказать, что ничего этого не было. Что ты осталась леди до конца. Что у тебя были другие выходы... Что это не привело тебя в отель, где был бугай с перебитым носом... Но... ты ведь сама сомневалась в своем статусе, разве не так? А какие тут ещё могли быть выходы? Либо "рэйз" – и сломанная челюсть, либо уж "пасовать" до самого Парижа.

  А знаешь, что самое обидное в этой части истории? Ну да, задела ты его. Но вообще-то Шон Пирс был и правда простым донельзя, но я б сказал, неплохим парнем, который никогда не бил женщин. Он НИКОГДА и НИ ЗА ЧТО тебя бы не ударил. Да, может, твои слова и резанули его там где-то по живому.... Но он был ну совсем не такой, как два его приятеля-техасца! Они его даже партнером-то не называли. Так, пару перегонов вместе сделали, вроде, он им понравился. Работал хорошо...
  Однако откуда тебе было это знать? Тебя два дня подряд мужчины только и делали, что обижали. А тут крепкий парень из Кентукки сжимает губы, сжимает кулак, смотрит волком... А Кентукки – штат суровых лошадников и обжигающего глотку бурбона. Всё, сейчас прихлопнет бедняжку-Кину.
  Испугалась ты. А кто бы не испугался?

  Что ж, из песни слова не выкинешь (и ещё пару раз за эту историю я употреблю это выражение). Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым... кем, леди и джентльмены?

  Я, пожалуй, не стану описывать, как это выглядело. Не буду искать отвратительно-забористых эпитетов, чтобы вы почувствовали запах, вкус, ритм, звук. Не буду рассказывать, как Шон, случайной фразой задел её высокие чувства в процессе. Не буду уточнять, смогла ли Кина МакКарти тогда дотерпеть до конца или всё-таки упала на солому и разревелась в сопли от отвращения к себе, как когда-то старина Джетро Хейл в сосновой роще. И каким голосом тогда Шон Пирс сказал: "А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже." И погладил ли её по голове. И чмокнул ли в щечку, прежде чем уйти, так и не насладившись до конца, но все же оставив ей из жалости пятерку серебром.

  Но я не стану всё это описывать, потому что...
  Уоу, уоу, уоу! Полегче, а? Ну-ка, погодите...

  ...

  ...потому что я описываю то, что было, а ничего этого вообще-то не было. Почти ничего.

  ...

  ...

  ...

  Да! Из песни слова не выкинешь, это правда. Но я говорил не о слове на букву "к" – "клиент". Я, вообще-то, говорил о слове на букву "л" – "леди".

  НИЧЕГО ЭТОГО МИСС КИНА МАККАРТИ, КОНЕЧНО, НЕ СДЕЛАЛА.

  Черта с два мисс Кина МакКарти спасовала бы в том сарае! Да ещё и перед каким-то там Шоном Пирсом... перед какими-то там демонами...
  Нет, сэр! Ни за что. Вы очень плохо знаете мисс МакКарти, если так о ней подумали.

  И не в стыде было дело. А в том, что она НЕ ИГРАЛА в леди. Она, может быть, и сомневалась, но это вообще-то нормально, сомневаться в себе, когда твои пути тернисты, а перспективы туманны. А так-то она, конечно, была леди. Почему я это утверждаю с такой уверенностью? Ну, об этом позже, но я в этом давно уже не сомневаюсь.

  Испугалась ли Кина? Ну да, ещё бы! Но вы правда думаете, что эту храбрую девушку мог настолько напугать вид сжатого кулака, что она променяла всё самоуважение на пять долларов серебром и неприятный привкус во рту на сдачу? Пффф! Non, monsieur!

  Тебе было страшновато, конечно, даже, пожалуй, страшно. Но на вопрос жизни "пас или рэйз?" ты ответила "рэйз!" И в тот раз, в отличие от партии с доном Мигелем, ты рисковала, но не блефовала.

  Ну что ж... Выбор принят... Bets are made. There are no more bets.

  Куда же это тебя привело?

***

  Хотя под его испытующим взглядом, так хотелось сказать что-нибудь другое и как-нибудь иначе, Кина МакКарти с достоинством подняла подбородочек и с искренностью, от которой у неё подрагивали губы, ответила:
  – Да, это – чистая правда, мистер Пирс. Всё. До последнего слова.
  И посмотрела на него так, как умеют только настоящие леди. Даже если они остались без юбок посреди, мать его за ногу, Эллсворта.

  И мистер Пирс... хотя какой мистер? Просто Шон. Шон вспомнил твою гордо выпрямленную спину там, у забора. И как ты молчала. И как смотрела мимо них. И твои тихие, торжественные слезы.
  Он в тот момент, у забора, думал о своей сестре, и потому не заметил, что... что это было красиво. Без всяких. А если б заметил, то, может, и сказал бы своим приятелям-техасцам: "Уоу, уоу, уоу! Парни! Полегче, а? Ну-ка, погодите... Детка, че случилось?"
  И сейчас он вспомнил всё это, и понял, насколько это было правильно, красиво и естественно, если все было именно так, как ты говоришь.
  Да... стыкуется. Не ведут себя так уличные девочки. Да и все остальные не ведут. Только леди.
  Он был очень простой парень, но настоящих леди в своем Кентукки встречал, и, знаешь ли, всегда снимал перед ними шляпу. Он всегда их очень уважал.

  – Че, правда? – спросил он ошарашенно, совсем другим тоном. – Ох, черт... ой, извини. Не буду больше ругаться. Ну и делаа...
  Потом кивнул.
  – Да я верю, че уж там.

  Итак, в сарае, на прелой соломе, Шон Пирс стал для испуганной Кины МакКарти первым человеком, который поверил ей за два последних дня.

***

  Шон покачал головой, дескать, ну и влипла! Ошибочка вышла, простите, мисс! И потом лицо его изменилось снова. Разительно. С ошарашенного на ооооочень решительное и злое.

  – Так а хер ли я рыдаю-то тут, как никчемный придурок!!! Сопля! Балбес! Тряпка! – крикнул он. Дал себе пощечину и вскочил на ноги. – Ну-ка одевайся и пошли отсюда! Как отель назывался?
  Ты сказала, как он там назывался, но тяжело вздохнула.
  – Меня туда не пустят, Шон. Мне сказали, чтобы я там больше не появлялась.
  – Да? Ну, эт мы ща посмотрим! Одева... а, у тебя ж одежды нет.
  Он сорвал с себя свой рабочий пиджак, накинул тебе на плечи, схватил за руку, и потащил из сарая.

  И вы пошли. Ох, как вы пошли!

***

  Вы вышли на главную улицу, но там была грязь... а ты в одних чулках... ты замешкалась.
  – А... ой... я не подумал.
  Он на секунду тоже замешкался, словно думал, не снять ли для тебя ещё и свои сапоги, но потом сделал кое-что как по мне более правильное: подхватил тебя на руки и понес прямо через грязь, остервенело расшвыривая её сапогами, словно она была живая и вчера по своей злой воле липла к тебе.
  Люди смотрели на вас с удивлением, потому что ковбой нёс на руках оборванную девку: не тащил, закинув на плечо, как трофей, похлопывая по попке, не волочил по грязи за шкирку, как пойманную воровку, а нес, завернув в свой рабочий пиджак... "как, йопт, королеву какую"! Всем даже интересно стало, это что за представление такое?
  Кто-то хохотнул.
  – Во даёт!
  С балкона одного дома засвистели.
  С балкона другого дома раздался завистливый женский голос:
  – Милый, а меня так поносишь? Я тоже хочу!
  – Ща, размечталась, спешу и падаю, – проворчал Шон себе под нос.

  Тут сбоку возникло какое-то плюгавое хайло. Это был небритый, мерзкий мужичишка, у которого под пиджачком не то что жилетки, а даже и рубашки не было – только фланель от бельевой пары.
  – Да щего ты ш ней так цсатскаешься? Тщай не принцсешка! – насмешливо прошамкал пьяница, почесывая живот.
  Шон, не останавливаясь, держа тебя одной рукой (ты тоже держалась за его шею), другой рукой яростно пихнул этого мужичка в цыплячью грудь. Тот охнул, отшатнулся и упал спиной в поилку для лошадей, где плавали осенние листья.
  И знаешь что, Кина? Смешки-то со свистом враз смолкли, вот что.
  А вы пошли дальше.

  И пришли в отель. В тот самый.

***

  Там Шон, не выпуская тебя из рук, долбанул ногой в двери, которые застонали на петлях, но открывались они наружу. Тогда он долбанул ещё раз.
  Ты сказала, что, мол, зачем ломать, можно же открыть или позвать...
  – Нет, пусть сами откроют! – упрямо ответил он. – Пусть сами откроют, Кина!
  И после третьего удара их и правда открыли.
  Тогда он вошел и осторожно поставил тебя на пол рядом со стойкой.

  Хозяин тебя даже не узнал. Но лицо у него приобрело весьма кислое выражение: "Парень, нахрен ты мне её сюда притащил? В амбаре с ней не нагулялся?"
  – Мне надо снять комнату, – сказал Шон, достал, не глядя, из кармана жилетки стопку серебряных долларов, в которую затесалась даже парочка золотых квортер-иглов, и брякнул её на стойку.
  – У нас тут со шлюхами нельзя, – прохладно ответил из-за стойки хозяин.
  Шон секунду молчал, играя желваками.
  – Значит так, – начал он, заводясь. – Это – моя сестра. У тебя в отеле, крыса, её на днях напоили и обокрали. А ты выбросил её на улицу, гнида!
  Он вытащил револьвер и с оглушительным металлическим грохотом ударил им по стойке, так что колокольчик жалобно звякнул. На стойке осталась царапина.
  – И если ты, крыса, ещё раз скажешь при ней слово "шлюха", следующий удар будет по твоей поганой крысиной башке! ТЫ МЕНЯ ПОНЯЛ?!

  Увы, увы... эта история – не мелодрама.

  Хотя отель и был "лучшим в городе", и хозяин позиционировал его, как "приличный", Шон был не первый, кто откалывал здесь подобные номера. Поэтому в отеле имелся вышибала. Он заглянул в лобби из ресторана на шум – огромный бритый наголо бугай с перебитым носом. Ты его позавчера не видела.
  – Хозяин? – гнусаво пробасил он, и кивнул на Шона. – Че, помочь с ним?
  У вышибалы тоже был револьвер, но он его пока что не трогал. И Шон... Шон посмотрел на свой, как тебе показалось, с досадой, и почему-то... убрал его в кобуру.
  – Че, носатый, можт, на кулачках? – спросил он.
  Бугай пожал плечами и кивнул. Не особо дружелюбно, так, знаешь, с видом: "Да мне по херу, как тебя валить, уебок". И оба медленно, не спуская друг с друга глаз, сняли пояса с оружием.
  Во дураааак! ЗАЧЕМ!?

  Шон поставил ноги чуть пошире и медленно, как следует, размял шею. Он весил раза в полтора меньше, но даже не подумал отступать.
  Вышибала спокойно ждал, что скажет его хозяин и... пялился на твои бедра.

  Шон же исподлобья посмотрел на вышибалу, провел костяшками пальцев у себя под губой, а потом сказал тебе спокойно:
  – Кин, отойди чуть в сторонку, – и добавил, подмигнув, – Чем больше шкаф, тем громче падает.
  Шон был сейчас похож на ладного бычка-лонгхорна (хоть и был из Кентукки) перед сшибкой с огромным горбатым бизоном. Невозможно было поверить, что этот парень пять минут назад рыдал у тебя на плече.

  Ты поняла, что сейчас, похоже, кому-то из-за тебя "разобьют лицо о стойку". Или как раз сломают одним ударом челюсть. А скорее вообще свернут шею и кадык нахер вырвут. Ты видела, как проходят похожие драки. Ни хрена это не задорные потасовочки. И не благородные поединки в стиле джентльменов-аристократов и кареглазых злодеев из романов. Сейчас два крепких мужика будут, круша лобби отеля, с хрустом ломать друг другу хребты. Один – потому что получает за такое баксов тридцать в месяц, а больше ничего и не умеет. А другой – из-за Кины МакКарти. Не знаю, возбуждали ли тебя подобные зрелища, думаю, что нет. Но ты все равно ничего не сможешь сделать. Ты лучше правда... отойди чуть в сторонку от греха, Кин.

  А лучше было бе тебе, наверное, тогда сбежать. Потому что хоть Шон и был крепкий парень, шансов у него, кажется, было маловато. И бизон с перебитым носом уже собирался, растоптав лонгхорна, кивнуть в твою сторону и сказать гнусавым басом: "Хозяин! Че, её тож наказать?" А рядом с ним ты была даже не как английская кобыла по сравнению с жеребцом-Джетро. Рядом с ним ты была, как овечка по сравнению как раз с бизоном.
  Эх... Зачем Шон револьвер-то убрал!!! Так у него хоть шансы были...
  Я хотел бы написать, что ты схватила деньги со стойки и ланью кинулась бежать оттуда ко всем чертям, бросив этого дурака! Правда, пришлось бы сразу перейти к сцене у станции дилижансов, а она грустная...

  Но. Ты. Была. Настоящая. Леди.
  Ты сама это выбрала, и, кстати, не сегодня. Ты выбирала это много раз, просто сегодня вопрос встал ребром.
  А Шон решил за тебя биться. Не хочет стрелять... ну, он мужчина! Может, ему виднее. Но бросить его?
  Да черта с два мисс Кина МакКарти его бы там бросила, в этом отеле! Нет, сэр!
  И ты осталась. Оглянулась, ища хоть вазу какую-нибудь, хоть метлу... Может, когда они будут кататься по полу, жахнешь вышибалу чем-нибудь по голове.
  Не было вазы. Ничего не было под рукой. Не пришла карта. Да и хозяин тебя, слабую девушку, в оборот возьмет, если надо будет.
  Ну тогда ты, как леди, выпрямила спину, подняла голову и бросила Шону ещё спокойнее, чем он тебе про шкаф:
  – Давай, Шон. Сделай его.
  Господи, как же круто это прозвучало!

  Ну что ж...

  Mr. Pierce. Miss McCarthy.
  Bets are made. There are no more bets.

  ...

  Шон его не сделал.

***

  А Шон бы его, кстати, сделал! Во-первых, дрался он будь здоров, это стрелком он был весьма средним. Так что шансы-то были, несмотря на разницу в весе. Однако до твоих слов – ещё вопрос, кто победил бы. А вот когда Кина МакКарти сказала: "Сделай его", у Шона как будто крылья выросли. Он бы в этот момент двух таких бизонов на тушенку перемудохал, а уж одного и вовсе бы в бифштекс с кровью превратил... Пффф! Это был даже не вопрос, мисс МакКарти! Но... кое-что ему все же помешало.

  Дело в том, хозяин был человек... практичный. Он привык вести бизнес в Эллсворте: он и не такое повидал.
  Крысой назвали? Пфф, подумаешь. Его больше интересовало, как оплатить царапину на стойке.
  Шон оценивал взглядом бугая, которого звали Барри, и думал, валить его хуком в челюсть или ломать колено ударом каблука.
  Барри пялился на твои бедра, и уже в общем-то в силу своих нехитрых умственных способностей представил, что с тобой сделает (там был бы даже не Дип-Боттом, там было бы сражение при Грэнд Галф).
  А хозяин... хозяин оценивал взглядом стопку монет на стойке. А там было, между прочим, долларов пятнадцать! Сейчас два этих задиры тут ещё лобби ему расколошматят... Убытки и, прямо скажем, не очень-то хорошая реклама для отеля, который позиционировал себя, как приличный (хотя, конечно, ни хера таким не был). Короче, все это могло привести к ещё большим убыткам... А так-то. Ты что – первая шлюха, которую к нему в отель под видом сестры привели? Ну, снимет сейчас этот парень номер на ночь. Ну, поплескается с тобой в ванне. Ну, оттарабанит тебя пару раз. И уедет! Подумаешь, велика беда.
  Терпимо. Потом тебя опять можно будет на улицу выкинуть, наверное.

  – Барри, всё нормально! – сказал хозяин, подняв руку в успокаивающем жесте. – Все о-кей. Отдыхай! Эй, мистер! Ну чего вы так завелись-то? Я ж не знал. Извиняюсь, вышло недопонимание. На сколько хотите номер снять?
  – А на сколько тут хватит? – кивнул Шон на стопку монет.
  – На неделю с полным пансионом.
  – Значит, на неделю.
  – Ну, и хорошо.
  – Ключ гони!
  – Хорошо, сэр. А могу я вежливо попросить вас больше не размахивать револьвером у меня в отеле?
  – Да, – сказал Шон и нервно заржал. – Он у меня так-то... не заряжен был. Я вчера по банкам стрелял с парнями. И зарядить забыл! – так вот почему он его убрал...
  – Тем более, чего им размахивать? Кстати, нужны патроны, капсюли? У меня есть штук двадцать лишних. У вас какой калибр, сорок четвертый? Ещё полдоллара накиньте только.
  – Ага, сорок четвертый. Да, нужны. А это... ванну ещё можно в номер?
  – Можно и ванну, как раз воду нагрели почти, – сказал хозяин и подумал: "Это он ко мне её удачно привел". – На одного или на двоих?
  – На одного.
  – Шестьдесят центов, – кивнул хозяин и подумал: "Че, неужели и правда сестра?"
  – И кофе.
  – О-кей, это всего-навсего дайм.
  – Хорошо, вот ещё два доллара, хватит этого, получается, на всё? Принесёте в номер? И поесть что-нибудь.
  – Хватит. Всё принесём.
  – И ещё это... платье нужно... и там это... бельё там. Туфли... Ну, что полагается девушке.
  – Если деньги есть, решим вопрос.
  – Сколько?
  – Ну... это удовольствие недешевое. Долларов двадцать пять бы, сэр. А лучше все тридцать. Девушке много всего полагается.
  Шон порылся в кармане, достал смятые бумажки.
  – Вот, кажется, тут хватит. Ток побыстрее.
  – Отлично! – хозяин был страшно доволен. – Само собой. Ну что, всё хорошо, сэр?
  – Угу.
  – Разобрались? Всё о-кей?
  – Да.
  – Она же правда ваша сестра?
  – Двоюродная.
  – Ну, и хорошо. Так может вам тогда два номера? Или с раздельными кроватями?
  – Не, не нужно. Я уеду скоро.
  – Ну, как скажете. Вот тут распишитесь?
  – За неё?
  – Да можно и за себя, как хотите.
  – Эт самое... – он неожиданно потерял весь задор и явно засмущался. – А "Шон" с какой буквы пишется, просто с "эс" или с "эс" и "эйч"?
  – Просто с "эс". "Эс"-"и"-"эй"-"эн".
  – А, черт, точно. Забываю всегда. А "Пирс" как, не напомните?
  – Да пишите, как слышится.
  – Не, ща, – он зачем-то достал из кармана расческу, посмотрел на неё (зачем?) и вписал имя в гостевую книгу.
  Тут ты спросила, а можно и тебя вписать? Ну там, через черточку хотя бы. А то знала ты этого жука.
  – Да, почему нет-то? Вот, пожалуйста.
  Ты вписала своё имя. В строчку, где в графе "оплачено дней" стояла цифра 7. Тебе не мерещится? Нет. Не мерещится.
  – Вот ключ. Вам вверх по лестнице и направо. Приятного отдыха, сэр... эээ... Приятного отдыха, мисс! Если что надо – сообщите.
  – Спасибо.

***

  Ты сидела в жестяной ванне посреди номера и поливала на себя теплой водой из ковшика. Он сидел в кресле в углу и заряжал револьвер, старательно вдавливая рычажком пули в каморы барабана. Почему-то ты чувствовала, что от него можно не закрываться. Да и чего он там не видел? Ямочек? И потом, если честно, он скорее теперь смущался больше, чем ты, и если и смотрел на тебя, то украдкой.
  Это был другой номер, целый. На стенке тикали часы.
  – А что запомнила?
  Ты пожала мокрыми плечами.
  – Одного зовут Джетро, он повыше ростом, футов шесть. Серые глаза. Лет тридцать пять. Все время сигары курит. Другой... помоложе, пониже, смазливый, глаза карие, с прожилками такими желтоватыми. Рукоятка револьвера из слоновой кости. Жилетка у него красивая и сапоги. Оба при часах.
  – А больше ничего не запомнила? – спросил он, достав из кармана горсточку капсюлей. Выронил один, тот закатился под кресло. – А, чер... ой, извини пожалуйста, не буду больше ругаться. – Он не стал его поднимать.
  Ты задумалась.
  Вспомнила две монетки, зажатые в пальцах, ухмылку. Голос Кареглазого: "Вспоминай меня почаще, милая."
  "Шон, ты их сразу узнаешь, потому что они очень плохие люди!" – могла сказать ты. Но вместо этого сказала:
  – У того, который помоложе, на перчатке обрезан указательный палец.
  – Понял.
  Ты сказала, что даже не знаешь, в какую сторону они поехали.
  – На станции, может, вспомнят. Ребята приметные.
  Ты сказала, что, может, в одиночку не надо ехать-то за ними?
  – Не хочу никем рисковать, – ответил он. – И потом, время уходит. – Кивнул на тикающие часы. – На моей стороне будет эта... внезаптность, во.
  Ты промолчала.
  Ты не очень верила, что парень, который не помнит, заряжен ли у него револьвер, сможет что-то противопоставить тем двоим. Даже если на его стороне и будет "внезаптность". Они были страшные, злые и матерые. А он – хороший и смелый. Но хорошим и смелым иногда быть мало. Почему он вообще собрался за ними ехать? Какое ему было дело?

  Пока ты мылась, он успел, пусть и украдкой, разглядеть не только твою лебединую грудь, или бедра, на которые так запал Оуэн, или ямочки на спине чуть повыше ягодиц, на которые запал бы любой. Их он, конечно, тоже заметил, но дело было не в них. Он был не из тех, кто уже представляет, как поднимет денег, купит стадо, построит дом и там будет с тобой жить. И как ты нарожаешь ему дочек, которых отец ни за что, никогда не выгонит из дому. Не-е. Он успел разглядеть в тебе такое, из-за чего думал, надевая капсюли на брандтрубки: "Кто она, а кто я! Пфф... Простой дроувер!"
  Да, Шон Пирс был парень проще некуда. Но и не дурак, и воображение у него было. Надевая капсюли на брандтрубки, он представил тебя в той, в другой, в только твоей жизни, где ему нет места, в "верхнем клубе". Как ты на закате пьешь чай в плетеном кресле, и руки у тебя в тонких перчатках, а рядом играет какая-нибудь Музыка, а не бренчит раздолбанное фортепиано. Или как ты сидишь в каком-нибудь салоне или ресторане, шикарном и очень достойном. А он стоит на улице под дождем и заглядывает в окно. Он представлял себя на улице, во-первых, потому что не знал, как там внутри всё должно выглядеть, а во-вторых, потому что... ну зайдет он, и что? Постоит, как дурак, помолчит, и уйдет? Господи, он имя-то своё правильно написать не мог... А ты, наверное, даже книги читала иногда.
  Но он верил, что мир, в котором есть леди вроде тебя, лучше, чем мир, в котором нет, вот и всё. И даже одному шляться по улице под дождем в нем лучше, и лет до пятидесяти без конца гонять по прериям коров – тоже лучше. Можно в любой момент просто подумать: "А интересно, где сейчас мисс МакКарти? Мисс она ещё или уже чья-то миссис, вышла замуж непременно за достойного, порядочного джентльмена? И что она делает? Улыбается или нет? Наверное, теперь она уже все это забыла и иногда улыбается. Или вдруг вспомнит иногда, как я в двери ногой лупил, нет-нет, да и улыбнется эдак краешком губ," – и подумав так, улыбнуться самому.

  Потом его время вышло, потому что он надел все капсюли на все брандтрубки. Тогда он крутанул барабан, убрал револьвер в кобуру, встал, и очень смущенно положил на столик пять долларов, несмело, потому что боялся, что ты рассердишься.
  – Ты не подумай чего... Это я в долг! На всякий случай оставлю. А то ты без денег совсем. Отдашь когда-нибудь... потом, когда нетрудно будет. Ну, я поехал! До встречи, Кина! То есть... мисс МакКарти, – потом спохватился, словно что-то вспомнил, достал из кармана расческу и положил рядом с монетами. – Ещё вот я подумал... Я тебе расческу оставлю. Все равно я всегда пятерней причесываюсь. А ты же так не сможешь, пятерней-то. Ну, всё.

  Это жизнь, мисс МакКарти, это Запад.
  Кто-то отбирает все твои деньги, ломает тебя сапогом, как гитару, и ещё и за ушком у тебя чешет, чтоб добить.
  Потом кто-то, видя в тебе только тело, оценивает часик в полдоллара, устраивает перепасовочку в сарае и говорит: "Не зажимайся, милая, чего ты? Лучше помурлычь!"
  А потом кто-то из-за одного твоего взгляда или кивка, думает: "Настоящая леди! За неё и подохнуть стоит!" Едет черте куда и садится в этом "черте где посреди ни хера" за стол – играть в игру, в которой можно легко проиграть руку, колено или глаз. Он берет свою жизнь, не раздумывая, кидает на стол и говорит: "Эу, уроды! Джетро, или как там тебя... Олл-ин, йопт!" Не заради того, чтобы поиграть с тобой в "палки-дырки", не за то, чтобы посмотреть, как ты снимаешь кружевные панталоны и прогибаешь изящную спину, а просто за то, чтобы отомстить любому, кто посмел тронуть тебя пальцем. Потому что для него жить в мире, где никто даже не попытался это сделать, гонять в нем по прериям коров до пятидесяти лет... "Нахер оно сдалось-то мне?"
  И такие люди на Западе тоже были. И их, поверь, было больше, чем на Востоке.
  И после такого уж точно никто не сказал бы про Кину: "Пфф! Жизни девочка не знает."

  А вот дальше... дальше даже я (редкий случай) не могу с уверенностью сказать, что произошло.
  Потому что тысячи женщин на твоем месте сказали бы: "Спасибо за все, Шон, и удачи!" или даже "Давай, Шон! Сделай их!" – и продолжили бы поливать себя водой из ковшика. Тихо радуясь, что самый ужас – позади, что перспективы туманны, а путь тернист, но можно будет как минимум выспаться в теплой кровати. Да и просто хотя бы неделю пожить в мире, где есть все то, к чему ты так привыкла. Чистые простыни. Обеды по часам. Кофе в номер. В верхнем мире, где ты, просыпаясь утром, знаешь, что сегодня тебя не оприходуют пьяной толпой на прелой соломе.
  Не, спасибо ему, конечно! Он был хороший парень, этот Шон Пирс. Но хозяин – барин! Большой уже мальчик, сам себе голова. Хочет ехать – пусть едет. Он – мужчина. Это его выбор.
  Ведь положа руку на сердце, кто он?
  Простой дроувер. Никто. Один из тысяч.
  Ну что он сделал такого?
  Один раз повел себя по-человечески, по-мужски. Не струсил. Молодец, конечно, но... разве не так с тобой положено себя было вести? Тыжледи, да? И ты знала его меньше часа.

  Но... я рискну предположить, что все было немного не так.
  Ох, это были тяжелые два дня! Ох, как тебе досталось! После этих двух дней прикосновения мужчины были последним, чего тебе хотелось – вообще, любого мужчины. Ну, может, чтобы обняли, да и то... И Шон, конечно, совсем тебе не подходил. Он был не урод, но и не красавец – обычный, ничем не примечательный ковбой. И глаза у него были не голубые, а так... не зеленые даже, а зеленоватые. Он даже ни одного комплимента тебе не сказал, потому что не умел. Да он и сам всё это понимал.
  Но я рискну предположить, что ещё больше, чем прикосновений, ты не хотела, чтобы этот парень ехал вот так, наобум и там умер, глупо и бессмысленно, в холодной грязи. У тебя же под рукой, увы, был всего один способ его переубедить. И когда он надел все капсюли на все брандтрубки, крутанул барабан, встал, положил пять долларов и расческу на столик и сказал своё "ну, всё!" – ты вот что сделала.

  Ты положила ковшик, медленно поднялась из ванны, и встала во весь рост, опустив руки вдоль тела (было зябко, но ты не дрожала). И сказала, чтобы он не уезжал, а остался.
  Леди просит, мистер Пирс.
  С твоих плеч стекала вода. Он никогда не видел картину Ботичелли "Рождение Венеры". Но если бы увидел теперь, после того, как посмотрел на тебя, стоящую в жестяной ванне посреди безвкусного номера в убогом отеле, то сказал бы тем двоим своим товарищам из Техаса про полотно, которому нет цены: "Знаете, парни, в жизни она намного красивее. Пошли отсюда."
  Он взял полотенце, подошел к тебе и бережно завернул тебя в него. Потом упрямо мотнул головой:
  – Да не боись за меня! Я вернусь. Если не найду их за три дня, тогда вернусь сразу. Я скажу внизу, чтоб тебе вещи вернули, которые ещё не продали.
  Ты промолчала. Но это молчание говорило больше, чем любые слова.
  – А знаешь, – вдруг ответил он, усмехнувшись и качнув головой. – А ты вообще на мою сестру-то не похожа совсем. Просто... красивая тоже.
  Ты опять промолчала. Не было сил на картечь, на "немного особой женской магии", как ты умеешь.
  – А можно...? – спросил он робко.

ссылка

  Жизнь шире правил, которые устанавливает общество. Бывает один случай на тысячу или даже на миллион, когда надо быть именно настоящей леди, чтобы сказать мужчине, которого ты знаешь от силы час, не "кто избавит меня от этого хама?!" а как раз "тебе все можно." Ух! Надо быть настоящей леди: так посмотреть на него и так кивнуть, чтобы он понял всё это без слов и правильно. Даже если ты всего час назад изо всех сил пыталась доказать, что ты не пятидоллоровая подзаборная шлюха, а он только что положил пять долларов на столик. Была ли в целом мире ещё хоть одна женщина, которая бы это смогла?
  Навряд ли. Но у тебя, конечно, получилось.
  И если бы вы оба были кем-то другими, он бы, наверное, отнес тебя на кровать и, как знать, может это были бы лучшие минуты в его жизни. Пусть даже ты бы только молча смотрела в потолок.
  Но ты была той, кем была, и он был тем, кем был. И лучшие минуты в его жизни уже случились, когда он нес тебя по улице, завернутой в пиджак, а потом колотил сапогом в эти чертовы двери, словно во врата рая, из которых по ошибке вывалился ангел и не может попасть назад. В рай, где ключами заведует не апостол Петр, а хозяин с крысиной мордой.
  Короче, он не отнес, и смотреть в потолок тебе не пришлось. Он только несмело, очень нежно, почти не дыша, чтобы не обдать тебя запахом виски, прикоснулся губами к твоей щеке. Как будто бабочка крылом дотронулась. Потом он подержал тебя за руку несколько секунд, дотронулся до шляпы и молча ушел. Ты ещё услышала, как бодро топают его каблукастые ковбойские сапоги на лестнице.

  Можно ли сказать, что он влюбился в девушку, с которой провел меньше часа?
  Не знаю.
  Так, наверное, не бывает. Все же нужно хотя бы часа два... Да и не мелодрама это.
  Но можно ли сказать, что он полюбил тебя за этот час... на всю оставшуюся жизнь?
  Не знаю.
  Может, и да.
  Черт его знает, что это с ним случилось... Помешательство? Или наоборот, просветление...
  Но что-то очень мощное с ним произошло. Помощнее, чем "делямур по высшему разряду" со всеми француженками на свете...
  Конечно, проведя рядом с Киной МакКарти этот час, он не стал ни рыцарем, ни Героем, ни южным аристократом. Но он стал лучше, чем был вчера, это-то уж точно.

  В общем, Кине МакКарти, несмотря на всю её красоту, обаяние и особую женскую магию, все же не удалось остановить Шона Пирса, упрямого, как ладный бычок-лонгхорн. Но зато, может быть, когда она слушала, как топают на лестнице каблукастые сапоги, ей открылась истина о том, кто такие на самом деле настоящие леди и зачем они нужны.
  И тогда, на случай, если все было так, ну, или примерно так... я прошепчу ей это на ухо. Слушай, Кина.


***

  Короче говоря, хотя я и стараюсь описывать только то, что точно было, я не могу точно сказать, как там было у вас двоих. Я только точно знаю, что он тогда уехал.

  Он стремительно вошел в твою жизнь, как в прогон между заборами, а вышел через час так же стремительно, оставив в ней деревянную расческу с криво выжженными буковками S. Pierce, капсюль на полу под креслом, пять баксов серебром, и может, что-то ещё, чуть более ценное. Парень, как парень... Увидитесь ли еще с ним однажды? Вряд ли... он же так... второстепенный персонаж тут.

  А мне пора рассказать вам о том, что случилось у станции дилижансов. Это грустная и короткая история.

  Ну, поехали.
  Прошло два дня, после того, как уехал Шон. Это был твой пятый день в Эллсворте, считая вечер, когда все с тобой и случилось.
  Ты помылась в ванной, ты выспалась, ты поела. Тебе принесли одежду и вещи: некоторые – твои собственные, а некоторые – купленные на деньги Шона.
  Тебе даже кофе в номер приносили, а бугай-вышибала больше на тебя не пялился.
  В первый день и второй день после возвращения в верхний мир нос из номера ты старалась не высовывать.

  А потом на пятый твой день в Эллсворте и на третий в отеле кое-кто встретил у станции дилижансов двух мужчин. В этой истории их зовут Бесцветный (но на самом деле его звали Джетро Хейл) и Кареглазый (а вот как его звали – пока неизвестно).

  ЕТИШКИНА-ТИШКА, КИНА! ВСЕ ТАК ХОРОШО ЗАКАНЧИВАЛОСЬ!!! ЗАЧЕМ ТЫ ПОШЛА ЧЕРЕЗ ДВА ДНЯ НА СТАНЦИЮ ДИЛИЖАНСОВ?!?!?!

  И как ты думаешь, Кина, что там произошло, в грязи у станции дилижансов?
  На станции дилижансов, рядом с магазинчиком и конюшней, Джетро и Кареглазый со смаком превратили её из леди высшей пробы в кого?...
  А потом бросили там, и три пьяных алкаша устроили над её телом что?...

  ...

  ...

  ...

  Екнуло, мисс МакКарти?

  Я думаю, уже нет.

  ...

  ...

  ...

  Ведь я задал Кине правильный вопрос. А, правда, зачем?
  Зачем-зачем... Да просто она мимо станции к школе шла, чтобы с "Мисс Учителькой" поговорить. Она ж собиралась.

  А вот и нет. Мисс Кина МакКарти была не только леди высшего разряда, сногсшибательной красоткой и классным игроком. Она ещё и прошла школу мистера Лэроу. А школа мистера Лэроу – это в том числе отличная память.
  Кина очень хорошо запомнила, что сказали те два техасца перед тем, как удалиться. Я напомню:
  "До скорого, ирисочка! Мы тут ещё на три дня задержимся!"
  Так что все три дня для надежности она безвылазно просидела в отеле от греха подальше. Пила кофе и отходила.

  Но главное, я думаю, никто бы уже ничего не смог сделать с её "статусом", после этих двух дней в Эллсворте. Ни кареглазые, ни голубоглазые, ни Оуэны, ни демоны, ни две дюжины ковбоев.
  Такой был смысл этой истории, леди и джентльмены.
  Разве что... разве что сам Сатана. Но про это позже.

***

  И потом, я и не обещал нигде, что в сцене на станции есть Кина МакКарти. Но сцена-то была.

  Это вообще-то было не в Эллсворте. Кареглазый и Джетро давно уехали оттуда. А станция... я даже не помню, как она называлась. Она и не в городе была ни в каком – просто "промежутка": гостиничка, амбар, каретный двор, конюшня, магазинчик. "Черте где посреди нихера". Вот там, рядом с магазинчиком и конюшней, всё и было.

  А извинялся я за то, что... в общем... прости, Кина, но... но ты больше никогда не увидела Шона Пирса и ничего не услышала о нем, где бы ни спрашивала. Если вообще спрашивала, конечно. И он... он не гонял коров по прериям до пятидесяти лет, иногда задумчиво улыбаясь, отчего переставал быть похожим на бычка-лонгхорна.

ссылка

  Потому что на этой станции был не твой, а его шоудаун.
  Там и прозвучали обещанные четырнадцать револьверных выстрелов.

***

  Через два дня Шон почти случайно наткнулся на них, потому что у их дилижанса сломалась ось. Шоудаун случился без долгих расшаркиваний и вызовов, но все же пару слов они друг другу сказали. Вот как это было.

  Он узнал их по перчатке Кареглазого с обрезанным пальцем и по сигаре, зажатой во рту у Джетро, который снова стал Бесцветным. Однако было пасмурно, и Шон стоял недостаточно близко, чтобы разглядеть, какие у них там прожилки в глазах, и всё ещё немного сомневался: мало ли на Западе серьезных мужиков в красивых жилетках и с револьверами, у которых рукоятки из слоновой кости? А уж часы точно кто только не носит. Да и вырез на перчатке может сделать себе любой.
  Шон не был на войне, но он не был и желторотиком, и знал правило: "Сначала – стреляй, потом – разбирайся." Знал, что стрелять – это не как целовать леди, и разрешения спрашивать не надо. Но он просто не хотел ошибиться и наломать дров, как наломал дров его па, выгнавший из дома родную дочь. Он выгнал её из-за того, что она по слухам с кем-то там замутила – от неё пахло виски, отцу этого показалось достаточно. И когда Шон узнал, что ничего у его сестры ни с кем тогда ещё не было, он и сам ушел из дому и стал погонщиком, а потом встретил... мисс Кину МакКарти. И когда разглядел, какая перед ним Женщина, его зеленоватые глаза слегка расширились от изумления.
  И вот прошло два дня, и он стоял на полустанке "черте где посреди ни хера", трезвый и собранный. И "парочка-два-подарочка", Кареглазый и Бесцветный, тоже были там.
  А небо собиралось плакать.

  Mr. Pierce.
  Bets are made. There are no more bets.

  – Эу, ты Джетро? – крикнул им какой-то парень с деланой веселостью.
  "Парень, как парень," – подумал Бесцветный и выплюнул изжеванную кочерыжку от потухшей сигары в грязь.
  "Не нравится он мне! Вроде парень, как парень... а какой-то слишком трезвый," – подумал Кареглазый, и как бы невзначай повернулся к незнакомцу боком.
  – Да, – отозвался Бесцветный нехотя. – А кто спрашивает?
  – Да неважно. Я только передать кое-что, – ответил парень-как-парень, уже заведясь, как тогда у стойки в отеле. Кареглазый и это почувствовал. В принципе, можно было уже стрелять, но... вдруг это Железная Дорога хотела что-то передать и прислала какого-то придурка?
  – От кого? – спросил Кареглазый, напрягшись и ощущая, как приятно защекотало нервы, как шарашит в мозг адреналин, как зудит палец в вырезе перчатки. Если не считать жестоких игр с неосторожными двадцатилетними мисс-карамельками, он жил именно ради таких моментов.
  "Я ща его шлепну. Одной пулей. В живот ебну, чтобы помучился. Ну давай, бычок, доставай свой револьвер," – так думал Кареглазый. Да, ты его зацепила недавно из дерринджера, но за четыре дня царапина затянулась и подсохла, он был уверен в себе.
  А Джетро ни хер-ра не почувствовал.

  И тут парень-как-парень второй раз в этой истории выступил на все деньги. Он крикнул:

  – From miss Kyna McCarthy!

  И что-то у Кареглазого ёкнуло внутри от неожиданности. И красивые, хищные, нахальные карие глаза с янтарными прожилками расширились от изумления. И он... чуть-чуть промедлил.
  Эффект "внезаптности".

  – Эт кто вообщ...? – начал спрашивать Бесцветный озадаченно, упустив миг, когда Шон и Кареглазый дернулись за револьверами. Они вдвоем начали стрелять почти одновременно.

  Та-тах! Та-тах! Та-та-тах! Тах! Тах! (короткая пауза) Тах! Та-тах! Тах! (пауза подлиннее, целится) Пах!
  Со стороны смотрелось чертовски быстро.

  Шон раньше никогда в людей не стрелял, да и в целом стрелок был средний, но в тот миг он оказался в ударе: из четырех выпущенных им пуль, в Джетро попало две, в кареглазого – одна. Пятую и шестую он выпустить не успел.
  Джетро стрелял в незнакомого парня-как-парня, уже сам лежа на земле. Они с Кареглазым стреляли, пока у них не закончились заряды, потому что какой-то этот "придурок" был слишком уж резвый!
  Из десяти их пуль в Шона попало шесть, и он умер почти сразу, там же, где и упал, в грязищи и кровище. Но ему не было себя жаль: в последние растянувшиеся мгновения, зажмурившись и до скрипа стиснув зубы, он вспоминал, те пять минут, когда нёс тебя по улице Эллсворта.
  – Черт возьми... нахера он... че он до меня-то домотался!?... – прохрипел Джетро, корчась в той же грязи.
  Кареглазый из них троих был единственный, кто остался стоять на ногах. Он все понял, но объяснять не стал. Он, не глядя, убрал в кобуру свой револьвер с рукояткой из слоновой кости, достал чистый носовой платок, прижал его к ране и сказал негромко:
  – Вот ссука, – то ли про пулю, то ли про Шона, то ли про тебя. Но, держу пари, не про Шона и не про пулю. – Джетро, ты как?
  – Херово, партнер, херово!!! – прорычал Бесцветный.

  Бесцветный пережил Шона где-то минут на двадцать... или на полчаса... Одна пуля пробила бедро, расколов кость, а другая – печень. В общем, он умирал примерно столько же времени, сколько провел в постели с Киной МакКарти.
  Пуля сорок четвертого калибра в печени – это не только смертельно, это ещё и дико больно. Джетро было намного, нет, не так, НАМНОГО больнее чем Кине МакКарти, когда она всхлипывала под ним и кусала губы. Однако, как и Шон, Джетро тоже не чувствовал большого беспокойства по поводу того, что умирает, скорее наоборот. "Сдохну – значит сдохну. И правда, че там... пора, наверное."
  Тогда, в отеле, он сполупьяну плохо запомнил твоё имя, и между приступами боли он силился понять, зачем парень-как-парень начал стрелять ни с того ни с сего, и кто такая эта "мисс Кина МакКарти". Он не вспомнил бы, если бы Кареглазый не раскурил для партнера последнюю сигару и не вставил ему в губы, которые уже обметало. Пыхнув сигарой и прикрыв глаза (с быстро гаснущим наслаждением наркомана), Джетро всё вспомнил.
  – А-а-а... вон оно че... – хрипло простонал он и посмотрел на Кареглазого. – Ну че, мудень?! "Доиграл" ты с ней, да?! "Не бери в голову", да?!
  Кареглазый задумчиво пожал плечами, не зная, что ответить. Да ничего можно было уже не отвечать.
  В отличие от Шона, когда Джетро стал отходить, то постарался вообще ничего не вспоминать из своей жизни. Он только твердил про себя: "Простите меня все... Простите меня все... " – но за три года с шестьдесят четвертого он натворил такого, что заплакать по себе в этот раз уже не смог.
  Потом в конце он ещё добавил: "И ты тоже прости, Кина МакКарти..." И умер совсем.

***

  В общем, ты больше никогда не увидела ни Шона Пирса, ни Джетро Хейла. Их закопали там же, неподалеку, в одной могиле, потому что начался сильный дождь. Никому в хрен не уперлось под этим октябрьским дождем везти за несколько миль на кладбище двух безымянных дураков, устроивших пальбу хер знает где и хер знает ради чего. Никакая газета про их перестрелку ничего не написала.
  За октябрем всегда приходит ноябрь, а за ноябрем – зима. Весной никто уже не смог вспомнить даже место, где их похоронили. Помнили только, что одного звали то ли Джеффри, то ли Джетро, а другой... другой оставил свою расческу тебе, поэтому никто не знал, какую фамилию написать на табличке, и обошлись без неё.
  К лету же забыли и это.

  А Кареглазый, когда доктор зашивал ему рану, больше что-то совсем не был уверен, что хочет ещё раз увидеть тебя и почесать за ушком. Он дико злился. Он злился из-за того, что чуть не дал какому-то придурку пристрелить себя, злился из-за того, что Джетро умер так глупо, и больше всего злился из-за того, что вы вдвоем с этим парнем-как-парнем испортили весь его безупречно разыгранный спектакль. Возможно, он после этого даже немного "раскис". На время.

  Встретились ли вы снова? Увидела ли ты ещё раз однажды красивое лицо и карие глаза с янтарными прожилками? Узнала ли его имя? Что ты тогда почувствовала? В какие игры вы сыграли? У кого в этот раз на руках оказались четыре валета, а у кого сигара? Вот это вопрооооосы!

  Но... с этим мы не будем забегать вперёд.

***

  Прошло три дня из семи оплаченных – был вечер твоего пятого дня в Эллсворте, считая тот, когда ты приехала.

  Ты лежала в теплой кровати под одеялом. На столике стояла чашка с кофе. Под вечер пошел дождь. Он все лил и лил, барабаня по стеклу.

ссылка

  Небо Канзаса плакало по Шону Пирсу? Да не, какое там... парень, как парень. Просто затяжной осенний дождь. Это ж не мелодрамка.

***

  К шестому дню в Эллсворте из твоих старых вещей тебе вернули пустой чемодан, кое-какие галантерейные и косметические штучки и ещё некоторые мелочи... Дневник, правда, не вернули, скорее всего кто-то уже пустил его на растопку или курево. Остальное, что уцелело, можно было, наверное, поискать по магазинам. Ремингтон не нашли, но вместо него хозяин отдал тебе старую, разболтанную перечницу двадцать второго калибра. Правда, без патронов. Такую же, из какой ты убила Марка Дарби.
  Ещё раньше тебе купили и принесли в номер платье – ситцевое, конечно, довольно скромное. Туфли. Шляпку. Зонт. Несколько пар чулок, панталоны (без бантов, прости), пару сорочек, петтикоты вместо кринолина, пелерину, перчатки.

  В таком наряде ты не выглядела, как "настоящая леди", хотя и была ею. Зато и как подзаборная шлюха не выглядела. Обычная скромная девушка. Сколько времени ушло на то, чтобы ты вернулась если не в верхний клуб, то в верхний мир? Месяцы? Годы? Ну, примерно сорок четыре минуты с момента, когда к тебе подошли ковбои и до момента, когда ты опустилась по самые ямочки над ягодицами в горячую ванну и немного замерла, чтобы привыкнуть к горячей воде. Ну и потом пара дней, пока с вещами для тебя разбирались.

***

  На шестой день в Эллсворте (на четвертый в отеле) ты пошла поискать "мисс Учительку". Как-то страшновато было сразу проиграть пять долларов, оставленные Шоном, и хотелось разузнать насчет путей отступления.
  "Мисс Учительку" звали Рэйчел Моррисон. Она была старше тебя на пять лет, а показалось, что на десять. Старая дева. Она была некрасива и раньше, а в Эллсворте, кажется, окончательно засохла. Но что-то в ней было такое... Настоящая леди? Не, вряд ли. Но спину держала она умела. Она одарила тебя внимательным оценивающим взглядом и пригласила на кофе.
  Работы у неё для тебя не было. Денег она тебе дать не могла. Совет у неё был один: "Уезжайте отсюда, как только сможете."
  Потом ваши глаза встретились. Ты прочитала в её глазах... много всего. Не уверен, что ей приходилось хоть раз так же тяжело, как и тебе. Но, кажется, как происходит перепасовочка в сарае, она знала не понаслышке. Вы доооолго смотрели друг другу в глаза.
  – Есть три доллара, мисс МакКарти. Это на черный день, – ответила она. – Если совсем край будет... ну... приходите.
  Ты ушла оттуда и на следующий день решила все же поставить пять долларов на кон.

  Но жизнь ещё разок проверила тебя на прочность. На следующий день (седьмой в Эллсворте и пятый из оплаченных) ты вышла из отеля, направляясь в другое заведение с играми, и к тебе подошел молодой мужчина со звездой.
  Он вежливо поздоровался, приподнял шляпу, назвался Норманом Хессом, помощником маршала Паркера, и сказал:
  – Вы мисс МакКарти, верно? Мы тут услышали, что вас обокрали. Шансов поймать преступников, конечно, немного, но нельзя опускать руки, верно? Нам для ордера нужно уточнить несколько вопросов. Можете зайти в офис?
  Ты спросила, где этот офис?
  – Я вас провожу.
  Я понимаю, почему ты туда пошла. Хесс выглядел очень солидно. И все же, Кина. И все же... НУ ЗАЧЕМ ТЫ ТУДА ПОШЛА?!?!?!
  Хотя был ли выбор... может, и нет.

  А теперь настало время последней сцены в тюрьме. Эта сцена настолько дикая и безумная, что я спрячу её от глаз людских под спойлер. Ибо там мы увидели и услышали... кое-что, что было слишком даже для Эллсворта! Самого отвязного города на Западе.




  Ну, а теперь к тому моменту, когда помощник Хесс довел мисс МакКарти до офиса маршала Паркера. То есть, до тюрьмы. Ой че ща буууудет... слабонервные – закиньтесь лауданумом, а лучше вовсе не читайте.



А теперь пост-скриптум вопрос от мастера

  Сидя на коленях в раскисшей чавкающей грязи на берегу безвестного ручейка, безумно хохотала обнаженная девушка. Он смеялась в голос, с подвываниями и захлебывающимся клекотом, размазывая по лицу градины крупных слез. Безумица то стучала маленькими кулачками по земле, поднимая фонтанчики брызг, то пыталась утереть слезы, лишь еще больше размазывая грязь. Она хохотала и никак не могла остановиться, с этом смешенном со смехом плаче выплескивая всю боль, раздирающую душу. Она никак не успокаивалась, и сюрреалистичное, босхианское зрелище все длилось, и никто не пытался остановить ее, ни одна живая душа ни приходила на помощь. Девушка была совершенно одна: она и раньше предпочитала одиночество компании, но теперь эта оторванность от человечества ощущалась особенно остро, почти что болезненно, почти также, как револьверная пуля меж ребер.
  Самосотворенная мисс Кина МакКарти, неверная жена Мила Тийель, молоденькая Милли Дарби и, наконец, беспечная девочка Камилла д'Арбуццо кричала, срывая голос, и никак не могла остановиться. Она рыдала над своей злосчастной скорбной долей, она хохотала над тем, как жизнь любит подшутить над ней, каждый раз давая подняться все выше и скидывая затем все дальше в Бездну. И на сей раз, кажется, она рухнула на самое дно. Если она отсюда выберется – когда она отсюда выберется – станет неуязвимой. Впрочем, если нет – тоже: кто способен уязвить мертвого? К тому же она за свой двадцать один годок немало нагрешила – и что есть все происходящее, как не кара по делам ее? Сдюжит – искупит все, нет – мучениями прижизненными врата в Эдем распахнет. Нагая, как в первый день творения, девушка все хохотала взахлеб, и в ее смехе слышался долгий стон.

  Лицо ее, как сказал бы какой-то поэт, напоминало маску демона: в грязно-черных разводах под висящими сосульками волосами, покрасневшее от рева, искаженное болью и страданием, но при этом продолжающее хохотать. Кине не было весело ни на миг, но остановиться она не могла. Ее жизнь была разбита, гордость скомкана и отброшена, самоуважение и достоинство растоптаны просто ради жестокой, злой шутки – или кары небесной. Девушке – почти девочке, было до ужаса страшно. Не только за себя и свою жизнь, хотя она понимала, что Бесносая подобралась к ней так близко, как никогда ранее: превыше всего она страшилась тех демонов, что пробудил в ней насильник.
  То, что он сделал, было противоестественно и отвратительно, унизительно и гадко – но вместе с тем в этом была какая-то поразительная греховная сладость, тот самый запретный плод во всей своей отталкивающей красе. Старающаяся все последние годы быть сильной, полагающейся только на себя, бедняжка впервые оказалась полностью зависимой от другого человека, и впервые познала смешанный с болью приторно-сладкий с острыми нотками кислинки порок. Это было похоже на бездну, на затягивающий омут, на разверстую пасть Преисподней. Картежница посмотрела в себя и увидела там скалящихся в неге демонов – и, ужаснувшись, в первый миг отшатнулась. Кареглазый вытащил на поверхность все самое темное, самое испорченное, и дал ей шанс взглянуть в глаза своих чудовищ – бесценный подарок, если смотреть на него в отрыве от ситуации. Этот мускус падения очаровывал и завораживал, пленил своей низостью и вседозволенностью, очарованием всего самого низшего, что таится в сердцах. И Кина потянулась было к этим демонам, уже подняла было руку, чтобы потянуться к ним, но остановила себя. Вера в Бога и остатки гордости, а также нежелание быть похожей на своего мучителя отпугнули ее: представив себя на миг на месте Кареглазого, она перекрестилась судорожно, бормоча вперемешку все молитвы и псалмы, которые знала. Демоны разочаровано взвыли, чувствуя, что упустили добычу.

  Сильный страх могло перебить только не менее сильное чувство – яркая, слепящая, обжигающая ненависть, чистая и незапятнанная. И девушка, вцепившись пальцами в кудлатую мокрую траву, выплеснула всю свою боязнь в бессвязном, истерически злом бормотании, в котором практически священный ужас и отвращение мешались с испугом перед тем, кем она чуть не стала, и сжимающей горло до хрипоты злобой и желанием отомстить. Скривившись, сморщившись, она сквозь рыдания посылала в небеса грязные ругательства, достойные самого дедушки Хогана, обещая однажды отомстить обидчику, чья персона для нее нынче стала самой отвратной, самой дьявольской.
  О, что за кары она призывала на головы Кареглазого и, иногда, его бесцветного напарника! Пожелание быть сожранным заживо и быть оттраханым взбесившимся мустангом проходили, например, по разряду самых мягких, чуть ли не нежных. А попади он в ее руки… О, тогда уже она не станет мяться и не побоится запачкать ручки! Она отрежет этому ублюдку член, чтобы больше никого не изнасиловал, пальцы переломает, чтобы ничего, тяжелее ложки, в руках не держал, исполосует ножом его смазливое личико, чтобы на него даже старая шлюха не посмотрела бы! Изъязвит все тело сигарными ожогами, своими инициалами грудь заклеймит, соски спалит сигаретами напрочь! А потом обмажет патокой и муравьям скормит! Или нет, выбросит на улицу, предварительно разрезав язык надвое, чтобы на своей шкуре познал, каково быть на самом дне! Заплатит самым грязным, самым отвратительным нищим, чтобы они сами его отодрали – пускай познает, каково это!

  Никто, ни одна живая душа тогда не узнает, что с ней сделали! Ни одна тварь не усомнится в том, что мисс МакКарти – леди из леди, настоящая, как золотой доллар, и благородная, как бриллианты в короне испанского монарха! Красавчик считал ее потоскушкой, поэтому тау и обращался. Нет – он считал ее леди, и пытался сломать, сделав последней шлюхой. ДА ПОШЕЛ ОН К ЧЕРТУ! Она – МакКарти, она – д'Арбуццо! Она не сломается и ее перестанет быть той, кем была, не смотря на все ухищрения негодяев! «И пройдя долиной смертной тени, не убоюсь я!». Она, пускай без земли, пускай без пенни в кармане, полуголая и оболганная, живущая игрой в карты – все равно леди! Все равно приличная дама, и любому, кто с этим не согласен, она нос отгрызет! Платье, деньги, уважение, статус в обществе, это все херня, когда говорит кровь, а она – наследница итальянских графов и ирландских королей, она была воспитана, как леди, и это у нее в сердце, а там – не отнять! Проклятье на голову Кареглазого: он хотел ее сломать – не выйдет! Зубы обломает! Она стиснет зубы и выберется из любой пропасти – не ради мести, хотя и ради нее тоже, а только потому, что ее место не здесь, не среди отбросов!
  Пускай она грязная и нищая, пускай от ее одежд остались обрывки, пускай ее, пьяную, отодрали, как последнюю шлюху – они этого добились только силой! При ней остался ум, сила воли и характер, неукротимый дух, наконец! Она еще увидит, как обидчик падет, осознавая, что всего ухищрения, все его изощренные издевательства всего лишь следствие подлости, силы и многочисленности. Она не сдастся, не опустит руки, не признает, что без тряпок и денег она ничто! Она будет драться до конца!

  Выплеснув все эмоции, она упала, словно мертвая, и какое-то время так и лежала недвижно, не в силах не то, что слово вымолвить, но даже пальцем пошевелить. Вырвавшаяся на свободу истерика сошла на нет, и Кина обрела возможность мыслить более или менее рационально. Первой мыслью ее, однако, было не то даже, где поесть, хотя урчащий живот давно вплетал свой голос в яростный монолог ирландки, и даже не о том, как она будет выживать и где возьмет деньги: в мозгу молнией прорезалась мысль, что она, вообще-то, может понести от этих, этих... Девушку прошиб холодный пот: это казалось участью пострашнее смерти. Снова горло сковало рыданием, но пересушенные глаза, красные и воспаленные, как у кролика, плакать уже не могли. Вцепившись зубами в кисть до боли, она начала судорожно считать свои дни: по всем расчетам выходило, что у нее тогда был безопасный день, и все же, все же...
  Одного опасения было достаточно, чтобы ирландка снова побежала в воду, забыв обо всем, и начала судорожно отмываться, словно это могло еще помочь. Сухую, стягивающую кожу корку на внутренней стороне бедер она отмыла еще прошлый раз, пока пребывала в прострации, закончившейся, стоило ей снова выползти на берег и увидеть свои новые “одежды”, но теперь казалось, словно она впиталась в плоть, и Кина яростно старалась избавиться от малейшего шанса забеременеть. Только когда пальцы на руках и ногах стало сводить от холода, а губы посинели, как у утопленницы, ее пыл остыл, и она на четырех точках опоры вылезла на берег, стуча зубами словно кастаньетами.

  Обхватив плечи руками, она раскачивалась взад и вперед, прикусив губу. Студеная вода окончательно прояснила ее разум, и девушка отчетливо поняла, что забивать голову мыслями о мести и, уж тем паче, о том, достойна ли она зваться леди, сейчас не время и не место. Если она помрет – и ублюдок останется не отомщенным, и ее саму закопают в землю, не интересуясь, какой она была при жизни.
  ”Рассуждать об отмщении хорошо, когда ты уютно устроилась у камина в кресле с бокальчиком кьянти, а еще лучше чего-нибудь покрепче... Хотя нет, покрепче не стоит, – инстинктивно дернулась девушка, - Ну да, под вино, да неподалеку от теплого камина, когда разум кристально чист. А про статус, репутацию и прочее тому подобное – в горячей ванной, нежась и расслабляясь, когда ничего не отвлекает, а ты чувствуешь покой и гармонию. В общем, не когда я в таком блядском положении, как сейчас.
  Хватит сопли размазывать, Киночка! Потом подумаешь обо всем этом, когда вернешься к прежней жизни. А пока нечего силы тратить: они мне и так понадобятся еще все, и сосредоточенность полная понадобится, безо всякого дерьма в мозгах. Соберись, соберись, соберись… Я сейчас должна перестать истерить и оторваться, наконец, от земли, и поискать место ночлега. С-суки, на улице я еще не спала. Господи, ну за что мне такое наказание! Надо найти хоть какую-то крышу над головой, а то подохну ни за пенни. А там надо найти как заработать… Ну, хотя бы на еду и пристойную одежду, чтобы не выглядеть, как… как… как я сейчас. Голова при мне, руки при мне, в карты я играть не разучилась, петь, если не простужусь и не посажу голос в конец, тоже.
  Выберусь! Чтобы вам всем пусто было, выберусь, надо только решить насущные проблемы и хоть чуточку поднять голову из болота этого. Н-да, пора вспомнить доброе житье у дедушки на ферме и начать сколачивать стартовый капитал честным трудом… если меня до него пустит, конечно. Ладно, к чему гадать – все равно жизнь покажет, что да как, а я уж найду лазейку».

  С кряхтением поднявшись, картежница выпрямилась, изобразив на лице довольную улыбку победительницы, резко дисгармонирующую с подернутыми туманом невыносимого груза на плечах глазами. Но надолго ее не хватило – стоило ей пройти пару шагов, как губы сами собой изогнулись вниз, опустились плечи и понурилась голова. По-цапельи переставляя босые ноги, чтобы, не дай Бог, не пропороть их случайно об колючку или острый камень, она пошла в направлении города, обходя его по дуге и высматривая, где можно спрятаться на ночь неудачнице вроде нее.
  Подобравшись почти вплотную к окраинным домам Эллсворта, Кина начала двигаться осторожно, опасливо прислушиваясь к звукам: не залает ли где собака, не послышатся ли человеческие голоса. Видеться хоть с кем бы то ни было ей ни капельки не хотелось. После того, как содержатель гостиницы ее попросту выставил, никакого доверия к местным у нее не было – лучше уж поберечься от случайных встреч. Но так как все же придется взаимодействовать с людьми – а как иначе получить вещи и деньги, то лучше это делать на своих условиях, когда она сама будет готова. А пока, раз уж нечего есть, надо спать: сон – плохая замена пище, но лучшая из возможных для нее. А завтра будет новый день, и тогда уже можно будет начинать работать над ситуацией.
  Как бы ирландка не была вымотана, как бы не болело в груди помимо боли, оставленной на память грубостями Кареглазика, ее раздирало противоречивое желание одновременно опустить руки и, скорчившись в уголке, завыть от жалости к себе, и неистово действовать, делать хоть что-то, хоть как-то, лишь бы не оставаться наедине со своими мыслями – хоть дрова рубить, хоть кругами бегать, хоть заполнять ныне отсутствующий дневничок. Но разум, а, скорее, рассудок, говорил другое – ляг, выспись, утро вечера мудренее.

  Найдя, наконец, подходящий сарайчик и тяжело вздохнув – вспомнилась ферма дедушки – авантюристка, с устатку наплевав и на мышей, и на прочую живность, забралась на колючее сено и, поерзав от неудобства, закопалась в него поглубже, смежив веки в надежде уснуть. Сон, однако ж, никак не шел: слишком много случилось, слишком много мыслей роилось в голове. К тому же, как показала практика, итало-ирландка относилась к тому многочисленному типу людей, которые после сильной пьянки не забывают все напрочь, а помнят многое, пускай и как в тумане. Стоило закрыть глаза, как перед ними возникали яркие, пугающие образы: Кареглазый с сигарой, размеренное пыхтение Джетро над ухом, собственные непристойные выходки. Не-ет, надо было думать о чем-то ином, о чем угодно – лишь бы не видеть собственное падение.
  Сначала, правда, она какое-то время корила себя за то, что не стала стрелять на поражение: хотя тоже не факт, что это помогло бы. Бесцветный был быстр, чертовски быстр, и она, даже успев убить «ухажера», попросту не успела бы прикончить его напарника. Ну то есть вся беда была в том, что она слишком мало тренировалась и удовольствовалась слишком слабеньким оружием – тогда бы у нее был шанс. А еще больший он был бы, если бы картежница проявила предусмотрительность и вышла из игры либо вместе с «клетчатым», либо, пускай даже потеряв в деньгах, после угроз: ведь это только деньги! Или же можно было просто выстрелить в потолок, тем самым вызвав встревоженный персонал и уведомив их, что джентльмены угрожают даме.
  Вот тут уж можно было бы разрешить проблему бескровно и, возможно, даже оставшись в выигрыше. Но слишком уж сильно в ней взыграла гордость, а, вернее, даже гордыня – именно она, проклятая, и толкнула ее под руку, требуя ответить на угрозу действием. Наверное, узнав о таком ее поведении, Лэроу бы поморщился и покачал головой, напоминая о ширме, из-под которой не должны вылезать сильные чувства, и был бы прав. Хороший урок, если оценивать его беспристрастно, хотя и крайне болезненный. Зарывшись пальцами в волосы и сжав голову, авантюристка негромко дала себе зарок: впредь за карточным столом стараться быть холодной и расчетливой, анализируя не только карты и людей как игроков, но и людей как людей, оценивая исходящую от них угрозу и не делая скидки на то, что она, вообще-то, женщина.
  Ну и, конечно, как все разрешится, следовало обзавестись напарником, желательно более спокойным, чем она сама… и, наверное, все-таки мужчиной. Но это дело будущего – сначала надо добраться до Батон Ружа и снять со счета деньги – славьтесь, святые угодники, которые надоумили ее не держать все яйца в одной корзине и иметь пускай и не слишком существенный, но надежный резерв! А чтобы добраться, нужны деньги – получается замкнутый круг. Но где их получить?

  К маршалу идти бесполезно – погонится он за ворами, как же! Будь перед ним леди, выглядящая, как леди, тогда бы можно было рискнуть, а сейчас он вряд ли поверит полуголой оборванке. Может, конечно, клетчатый даст показания против них, что они мошенники и специально выгнали его с игры… а может, и нет. В любом случае, доверять законнику не стоит, потому что денег от него не дождешься еще вероятнее, чем если он будет гнаться за «двумя приличными джентльменами» по наветам «какой-то шлюхи». Чтобы посетить маршала, сначала надо узнать, каков он из себя. У кого? Вопрос остается открытым.
  Добыть все самой? Ну, то есть, воровать? Ах, если бы она умела! Но не с ее неопытностью и не в маленьком городке, где каждая собака знает каждую кошку – поймают и повесят. А даже если не повесят, то черта с два кто-то протянет ей руку помощи. И останется она здесь на веки вечные на положении нищенки. И вечность эта пройдет очень быстро – до зимы, которые уже не за горами. Не вариант.

  Искать добродетеля, который поможет даме в беде? Ха-ха три раза: отымеют за бесплатно и на улицу выкинут. Разве что к священнику обратиться, который должен помогать страждущим? Вариант, конечно, так себе: падре здесь не встретишь, а протестантский пастор может и отказаться помочь католичке, или, того хуже, за помощь потребует ее отречься от веры – перетопчется, если решит так сделать, дрянь! Может и просто выставить, как падшую женщину – но тут хотя бы есть варианты.
  Как можно убедить «доброго пастыря» в обратном? Разве что заметить, что будь она грешницей завзятой, то пошла бы за помощью, а то и за работой, прости Господи, в бордель. Дополнительно показать, что она знает Священное Писание, псалмы многие может пропеть, жития и Послания, Блаженного Августина и Фому Аквинского читала, да и вообще, хоть и не богослов, но духовно не слепа. Да и в принципе показать, что она – женщина образованная, воспитанная, а не какая-то шлюха портовая, подзаборная. Последнее пастор, правда, может и не оценить, если у самого кругозор лишь немногим шире, чем у его паствы. В общем, священник кажется наиболее приемлемым вариантом, хотя и не без риска, конечно. Но по сравнению с другими возможностями – чуть ли не лучшее, что можно сделать.

  Не в бордель же идти за помощью? Если заявиться туда и сказать «девочки, мы сами не местные, нас ограбили, помогите, чем можете, из женской солидарности» - посмеются только. Если вести себя при этом еще как настоящая леди – выставят, а то и придумают что-нибудь такое, что наверняка понравилось бы и Кареглазому: «веселые девочки» явно будут рады потешиться над достойной дамой, низведенной до их уровня и даже ниже, но все равно пытающейся сохранить статус, которого они никогда не имели. Если заявиться «просто Киной, безо всяких мисс» - чуть лучше, но все равно малополезно. Скорее всего, maman предложит ей самой заработать на жизнь так, как зарабатывают ее девочки, а при отказе в лучшем случае пожмет плечами и попрощается.
  Ну не верила, не верила Кина в добросердечие и милосердие «испорченных голубок», тем паче в таком падшем месте, которым был Эллсворт. Тем более, что в здешнем борделе вряд ли можно встретить настоящих дам полусвета, которые, не смотря на свое ремесло, в чем-то еще все-таки леди: тут наверняка все больше женщины попроще да приземленнее. Те, кто постатуснее, моглми бы еще ей помочь… ну, наверное, а вот прочие – вряд ли.
  Да уж, желая как-нибудь пообщаться с представительницей жриц любви, ирландка и не думала, что подобная возможность представится ей в таком неблаговидном формате. Нет уж, желание желанием, а реализовывать его в имеющихся условиях ни капельки не хотелось.

  И, уж конечно, она не собиралась зарабатывать на дорогу своим телом, и было на то немало причин. Первую и самую явную предоставил «ирландский» голос разума, и она касалась все того же, из-за чего с Киной и случилась беда – денег. В нынешнем своем состоянии много она не заработает, будет ли «трудиться» сама или в борделе, а значит, прежде, чем скопить хоть сколько-нибудь нормальную сумму, уйдет немалое время, за которое с ней может произойти что угодно: от избиения и дурных болезней до беременности и алкоголизма. И это не говоря уж о том, сколько через нее пройдет мужчин – вовек не отмоешься и будешь до конца дней своих ощущать себя грязной и низкой.
  Глас второй, принадлежащий «истинной южной леди», вторил первому – это же такой позор! Невместно приличной женщине продавать себя! Голос разума подтверждал – тем более за жалкие пенни, да даже доллары. Вот будь полтысячи долларов, тогда можно было бы подумать, хотя это столь же реально, как если бы к ней пришел сам святой Патрик и предложил бы всемерную поддержку. «Второй голос», естественно, мигом начал возражать, и Кина сжав виски пальцами, скривилась, как от зубной боли, теряя с трудом было достигнутое равновесие. Не без труда поднявшись, она, едва не оступившись, подошла к приоткрытой двери сарая, откуда сквозило холодным ветром, и тяжело облокотилась на нее, неотрывно глядя на темное небо с холодной безмолвной луной и далекими искорками блеклых звезд.

  Она никак не могла понять – а кто же она теперь? И, раз уж это произошло именно с ней, а не с кем-то еще, кем она была раньше? Любая ли леди могла оказаться на ее месте, или она сама старательно проложила Кареглазому и ему подобным дорожку, украсила ее ленточками и расставила приглашающие таблички, а негодяй просто оказался самым удачливым и глазастым?
  На эти вопросы у молчаливо замершей девушки не было ответа. Вернее, ответ-то был, но она ни в какую не хотела его принимать.
  В тиши были слышны лишь стрекотание насекомых, далекий собачий брех да мерное гудение ветра. Сон не шел, а ирландка, хоть и было зябко, никак не находила в себе сил сдвинуться с места и зарыться обратно в теплый стог, сомневаясь, сомневаясь, сомневаясь. Что есть леди? Только ли кровь, как она думала в запале? Только ли благопристойный внешний вид да изысканные манеры, как видится окружающим? Можно ли быть леди в рубище, и безусловно леди та, которая соответствует всем внешним правилам? Можно ли оставаться благовоспитанной дамой, когда у тебя за спиной грехов столько, что не за год не отмолишь?
  Да полноте, можно ли вообще гордо заявлять «я леди» той, кто живет игрой в карты, той, что наплевала на священное таинство брака, той, что бежала от мужа? Братоубийце, наконец? Она относилась к жизни легко, как к игре, и поэтому, не задумываясь, приняла предложение Лэроу разоблачиться – не потому, что не могла иначе, а потому что это казалось мелочью по сравнению с открывающимися перспективами: фактически, за учебу в карты она была готова заплатить собой.

  А ведь Кареглазый прав: она – маленькая шлюшка, распутная дрянь, только маскирующаяся под приличную девушку, играющая ее роль так, как актрисы играют в театре, и делающая это только потому, что так можно заработать больше все тех же злополучных денег. Стоило открыться возможности – и она играла на гитаре на совершенно простую и непритязательную публику и заливисто хохотала, когда товарищ по «оркестру» делал вид, что лезет ей под юбку. Разве так ведут себя южные леди? Ответ очевиден: она просто делала то, что хочет, не оглядываясь на то, как делать правильно. Устав от приличий, от культурного общества, она развлекалась так, как развлекаются простушки: фермерские внучки да дочки мелких клерков – это ли не показатель, какова она на самом деле, подо всеми этими платьями, прическами и манерами?
  Дочь графа? А не слишком ли много оговорок было у папы по пьяни? Может, они и вправду такой же граф, как она – леди, и именно от него пошла та дурная кровь, которая заставила Марко якшаться с преступниками, а потом привела к смерти от руки родной сестры, а ее – на путь платной шпионки и профессиональной картежницы, мошенницы, которая живет за чужой счет обманом, даже если не занимается неприкрытым шулерством?
  Не поэтому ли Натаниэль вернулся к ней, и не поэтому ли соблазнил, когда открылась такая возможность? Как опытный шпион, он наверняка «читал» людей не хуже наставника, и сразу понял, что девочка перед ним не неприступней тех, что работают в борделях? И не поэтому ли она сама от скуки ли, от обрыдшего одиночества, от тоски по простому человеческому теплу переспала с мужчиной, чьего имени даже не запомнила – без желания, без страсти, без каких-либо эмоций. Сделала это так, как иные выпивают стакан воды: просто потому что хотела и могла. В тот раз ей не понравилось, но даже это ее не отвратило: наверняка, стоило еще чуть поуспокоиться, она бы снова решилась на интрижку. Как продажная девка, даже хуже – те это делают ради денег, а она – просто так. Дрянь. Она – настоящая форменная дрянь, тем более отвратительная, что рядилась в приличную и такой входила в общество, обманывая всех остальных, кто за фасадом не видел сути. Кареглазый вгляделся в истинную Кину – и только поэтому так себя и повел.
  А она, она... Она его подозрения подтвердила. Своей жадностью, своим азартом, своими потугами выстрелить. Он умный был, этот Кареглазый, и сразу понял всю ее порочность. Она и потом упустила все шансы исправить ситуацию: могла же потребовать их удалиться, могла закричать и позвать на помощь, могла бы просто сбежать. Многое можно было сделать, чтобы предотвратить произошедшее: возможностей к тому, если прикинуть, у нее была масса. А она что? Оставила в своем номере, над шутками незамысловатыми до упаду хохотала, на коленях перед ними ползала... Даже корсет предложила ослабить: стыдоба какая! После этого ни у кого уж точно не могло возникнуть никаких сомнений в том, что “мисс МакКарти” никакая не мисс, а просто напялившая цветастые роскошные тряпки простушка, девочка-с-гитарой, корчащая из себя ту, кем ни разу не является, аферистка и прелюбодейка.

  Кина хорошо помнила, что насильник даже не удивился, когда, войдя в нее, самым изысканным тоном, словно на светском рауте, заявил: “Мисс МакКарти, а вы, оказывается, не девственница”.
  Ах, если бы она была тогда трезвее – сгорела бы от стыда. Даже теперь, спустя сутки, когда она об этом вспомнила, щеки запылали. Ле-еди... Да какая она леди? Настоящая приличная девушка, будь хоть на каплю в сознании, билась бы за свою честь, и овладеть ей смогли бы, только избив до полусмерти. А она ведь даже не сопротивлялась, позволив вертеть себя, как угодно, и даже не воспротивилась, когда сверху навалился второй. Есть ли такому оправдание, можно ли сказать, что ее принудили силой? Нет – это будет ложью. Другим она еще может запудрить голову, но не себе.
  И, будто этого мало, авантюристка помнила, с какой легкостью Кареглазик заставил ее говорить то, что он хотел слышать. Говорить то, что даже не дама – просто приличная девушка не должна ни при каких обстоятельствах. Как просто ему было добиться своего! Чуть-чуть боли, чуть-чуть алкоголя, много настойчивости, и вот ее губы повторяют все, что требуется, тогда как она должна была бы молчать, даже если ее режут. И ведь даже половину содеянного в ту ночь на опьянение не спишешь: ей и вправду большую часть времени было весело. Смех, кураж, забавы – ей же это нравилось, верно? А не должно было.

  Вот и кто она после этого? Разве та, кем себя мнила? Разве та, в чьем статусе пыталась себя убедить? Разве не пыталась она лгать себе, стараясь казаться лучше, чем есть на самом деле? Ложь, ложь, ложь... Половина ее жизни – одна сплошная ложь и себе, и другим. Но ночь, убирая все дневные заботы и проблемы и отодвигая их до утра, вытаскивает на свет правду, сколь бы неприглядной она не была. Камилла Тийёль, урожденная Дарби-д’Арбуццо, просто смазливая девочка с ветром в голове не меньше, чем сейчас за дверьми, и безо всякого морального стержня – а ведь именно он прокладывает по душе грань между леди и не-леди, а не манеры, средства, этикет и платья.
  Или для нее еще не все потеряно? Может, то, что она оступилась в начале пути, еще не значит, что она пала? Может, для нее еще есть надежда и милосердие Господне? Может, такая, какая она есть на деле, еще не столь распущена, как увидел Кареглазый? Вдруг у нее еще получится стать чище и, если не праведней, то не грешней? Ведь звезды светят равно богатым и бедным, умным и дурным, настоящим и фальшивым и, быть может, кто-то под этим светом разглядит тот третий слой, до которого не добрался мучитель, удовольствовавшийся сокрытым под маской благопристойности? Ведь она не лишена шанса, что кто-то поверит в нее, не смотря на то, что она сама глодаема сомнениями? Ведь правда? Если, конечно, то, что под сердцем, не еще одно вранье, только такое, в какое поверила она сама.

  Весь этот неравный бой с самой собой, этот Энтинем и Геттисберг, Чанселлорсвилль и Спотсильвания, Пи-Ридж и Колд-Харбор, измотал ее окончательно, а сомнения подточили силы не слабже, чем рейды Стюарта – армейские тылы федералов. Кина почувствовала, что ее уводит куда-то в сторону, и с трудом удержалась на ногах. Держась за шершавую стенку, еще хранившую остатки дневного тепла, она кое-как доковыляла до своего импровизированного лежбища, куда и рухнула, забывшись беспокойным сном.
  Но и сон не принес с собой желаемого облегчения, обратившись в кошмар, а лауданума, чтобы отогнать ужасы и спрятать их в стеклянный флакончик, не было. На сей раз не треск пожарища, и не обгорелые покойники преследовали ее – ночью она переживала то, что с ней произошло. Снова и снова ощущала она леденящий страх, словно у кролика перед удавом, когда Джетро медленно-медленно, словно пробиваясь через плотную массу хлопка, поднимал свой револьвер, который, не моргая, смотрел на Кину своим черным бесстрастным глазом. Она практически чувствовала на себе грубую руку Кареглазого и то, как поганое пойло катится по подбородку и шее, и как капли, просачиваясь под изящное колье, стекают в вырез декольте. Не просыпаясь, она пыталась оттолкнуть эту руку, невнятно умоляла пощадить ее, звала, кажется, на помощь, но кошмар и не думал останавливаться, следуя по прошедшей ночи с той же прямотой и уверенностью, с какой поезд идет по рельсам.

  Памяти были не знакомы слова “пощада” и “милосердие”, и время не успело стереть яркие краски былого. Во сне ирландка ясно помнила, как ее рвало, а потом как ее, полубесчувственную, эти два “джентльмена” волокли в номер – а она даже не отбрыкивалась. Отчетливо помнила она, как с наслаждением избавляется от развязанного “милым” Кареглазым корсета, как, запрокинув голову, смеется его скабрезностям, и потом пытается поддеть в ответ, доказав, что язычок у нее подвешен не хуже. Как пытается петь, путаясь безбожно, а потом танцевать с закономерным фиаско в виде падения в услужливо подставленные очаровательно-крепкие мужские руки. “Непосредственные игры”, заканчивающиеся пылким поцелуем – и напрочь позабытые правила о том, что к даме прикасаться нельзя, фривольные ладошки, уютно устроившиеся на широкой мужской груди, распавшаяся прическа и длинные локоны, ниспадающие на грудь. Шалое, шальное, почти первобытное веселье, дикое и прекрасное, как этот суровый край, в который можно только любить или ненавидеть, но который никого и никогда не оставит равнодушным.
  Не канули в Лету и “шуточки” с сигарой, весь день напоминавшие о себе болью: “шуточки”, которые теперь, наверное, навсегда останутся уродливыми шрамами – несмываемым мерзким клеймом падения, после которого уже нельзя будет заявить, что ты – достойная и приличная женщина. Разве о воспитанных женщин тушат окурки? Не ушло, как на зло, и собственное признание – кровавая роспись в собственной грешности. И так ли важно, как оно получено, если факт остается фактом, а сказанное она помнит накрепко, лучше всех тех нежностей, что когда-то, кажется, что в прошлой жизни, шептала Нату? Кареглазый знал, куда бить: всего за несколько часов, а то и меньше, он сделал из девушки благородных манер падшую, низкую особу – а, вернее, вытащил на свет все то низменное, что она прятала за маской приличия. Так стоит ли удивляться после этого, что ее демоны, распаленные и жадные, полезли наружу, восхищаясь тем ужасом, что играючи сотворили с телом и духом Кины?

  К сожалению – и уж это-то точно стоило забыть, с ней осталось и то, как ее грубо уткнули носом в подушку и отымели. Нет, не отымели – просто и без затей оттрахали, словно даже она была не человеком, а куклой. О том, что может быть и ТАК, Кина даже представить не могла: Тийёль, исполняя супружеский долг, о ее чувствах и удовольствии совершенно не заботился, но то, что делали с ней насильники... Даже спящая, девушка свернулась клубком, подтянув колени к груди, и мотала головой, рыдая сухими слезами и одними губами шепча: “Не надо, пожалуйста, не надо, оставьте меня, не надо...”.
  Но все это снова вставало перед сознанием: тяжесть навалившегося тела, боль внизу живота, сжатые пальцы, зареванное лицо, медный привкус на языке от прокушенной губы. Запах, словно пропитавший ее всю, липкое семя на бедрах, слышимые как сквозь вату разговоры “людей”, в которых ни на миг не проснулась человечность, сивушные ароматы от запястья, в которое она вцепилась до алого следа. Боль, снова боль, не прекращающаяся и не ослабевающая, то тупая, то острая, но одинаково безжалостно терзающая ее. Боль, заполнившая собой весь свет, боль, в которой не осталось места даже для стыда и унижения, боль, вывернувшая ее наизнанку так, что пьяное забвение пришло подлинным благом – иначе бы она, не мудрствуя лукаво, повесилась прямо там, в номере, лишь бы не чувствовать ее.

  И снова, как венец всего, ослепительно яркое, как южное солнце, и громкое, как выстрел из пистолета в маленькой запертой комнатке, осознание, что виноватый тут только один – она сама. Это она стала такой, что негодяй обратил на нее внимание и понял, что прячется за ширмой. Она и только она вымарала, по капле вымыла из себя весь тот золотой песок, который и составляет истинную леди, оставшись “просто Киной”, аферисткой и мелкой мошенницей, готовой ради больших денег практически на что угодно. Беспутной девчонкой без тормозов и инстинкта самосохранения, наивной дурочкой, считающей себя при этом самой умной. Это ее пороки, видимые и невидимые, спровоцировали Кареглазого начать эту игру – и спектакль он провел, как по нотам, чувствуя, что каждое нажатие ответит ему той мелодией, какой и требуется. Ведь если бы он ошибся, если бы его жертва была настоящей, не фальшивой леди, ему бы пришлось ее убить, но и это бы не помогло добиться желаемого. Нет, винить стоило только себя саму.
  И это был конец – так увядающая модница, до конца борющаяся с неумолимым течением лет, в один прекрасный день понимает, что она уже давно старая карга, а все ее ухищрения, которые она почитала направленной на красоту, делают ее только лишь посмешищем: дряхлой ведьмой с морщинистым лицом, гусиными лапками на коже, шершавыми, как старое дерево, плечами и отвисшими брылями щек. Так проходит мирская слава. Так приходит осознание неприглядной истины.
  Где-то на такой мысли, долгой и протяжной, как стадо коров на перегоне, и унылой, как прерия жарким сухим летом, уже-вряд-ли-мисс МакКарти провалилась в долгожданный черный сон практически без сновидений – где-то там приснился Лэроу, чье появление было хоть и ярким, но коротким, и горько покачавший головой Деверо, в чье плечо она уткнулась шмыгающим носом. К ее глубочайшему прискорбию, покой был недолгим.

  Проснувшаяся от того, что ее тычут палкой, спасшаяся бегством из мигом потерявшего свой уют сарайчика, спасающаяся бегством от банды даже не подростков – детей, Кина и представить себе не могла, что окажется в такой дикой, сюрреалистичной ситуации. У нее просто в голове не укладывалось, что так может быть: ну где дети, а где взрослые? К тому же те дети, которых она видела и с которыми хоть немного общалась, были совершенно другими – воспитанными, пристойными, и помыслить не могущими о том, чтобы обидеть взрослого. Друг друга – бывало, конечно, так на то они и дети, но чтобы травить собакой взрослого, да вообще хоть кого-то, это было просто дикостью и форменным безумием.
  Побег окончился полным провалом, и теперь ирландка, сидя в придорожной канаве, смотрела им в глаза и понимала, что обречена. Эти детки не знали пощады, не знали жалости и не собирались останавливаться. Они были словно стихия, жестокая и безжалостная, не ведающая, что разрушает людей и их судьбы. Эти сорванцы, «милые детки» попросту не знали, что творят, и даже не представляли последствий своих поступков. Жестокость для них была нормой, и они не видели в ней ничего дурного. Они были людьми – но были словно звери, жестокие по своей природе. Звери, у которых бесполезно просить пощады, ибо они не знают подобных слов.
  Не надо было быть пророчицей, чтобы понимать, что они сейчас будут ее сечь этими розгами столько, сколько захочется, пока не устанут, и им будет глубоко все равно, что случится с жертвой их любопытства. К тому же они наверняка были любопытны, эти дети, и, когда от очередного удара лопнет кожа, каждый наверняка захочет повторить успешный удар. А дальше – больше, и как далеко они смогут зайти в своем стремлении узнать, на что еще они способны? Они просто забьют ее до смерти, а даже если нет, то, натешившись, просто бросят ее здесь, как сломанную игрушку, и им даже невдомек будет, что они убили человека.

  Кина была совершенно растеряна и не знала, что предпринять. От голода, из-за короткого беспокойного сна у нее не было никаких сил, чтобы бежать или отбиваться, а просить своих мучителей прекратить было попросту бесполезно. Оставалось только, словно первохристианская мученица, принять свою судьбу и надеяться… Да Бог весть, на что надеяться – только на то, что им помешает кто-то: потому что на пробуждение совести или жалости рассчитывать не приходится.
  Была, правда, одна идейка, но это был форменный олл-ин. Прикинуться ведьмой, забормотать заклинания всякие, проклятия тем, кто на нее руку поднимет, глазами завращать бешено и оскалиться, как хищница, пальцы скрючив птичьими когтями. Может, тогда эти дети с холодными каменными сердцами сами почувствуют страх перед сверхъестественным и убегут? Главное только, чтобы не убежали за взрослыми с криками «ведьма, ведьма», потому что потом их отцам и дядьям доказать обратное будет крайне сложно: люди здесь наверняка темные, диковатые и простые, да и то, что говорили ребятки о священнике, не внушало доверия. Не поверят, решат перестраховаться – и сожгут на всякий случай при скоплении народа. Обратная сторона медали, если они испугаются, но решат прикончить ведьму самостоятельно, в соответствии с библейскими заветами, естественно. Вот тогда смерть от костра или под розгами ей покажется долгожданной: одному Господу ведомо, на что способны эти злые, жестокие дети, не ведающие о добродетели.

  Злая насмешка судьбы – она, собранными сведениями нанесшая немало вреда федералам, игравшая в карты на тысячи долларов, уцелевшая при гибели «Султанши», покорившая своей игрой всех ирландцев Канзас-Сити, будет убита всего лишь детьми, даже не понимающими, что они творят. Такой яркий взлет и такая нелепая смерть, что впору снова рассмеяться сквозь слезы.
  Закрыв глаза, лишь бы не видеть этих охваченных предвкушением маленьких личек с пустыми глазами, Кина молчаливо взмолилась о спасении – и Господь не оставил ее без защиты, решив, видимо, что из чаши горестей она испила уже достаточно. Впрочем, как вскоре выяснилось, спасение само недалеко ушло от исчезнувшей было угрозы, представляя собой ничуть не меньшую опасность.

  Когда следовавший по своим делам фермер, которого малолетние изуверы назвали «дядей Оуэном», прогнал детей, Кина немного успокоилась, поняв, что смерть откладывается на неопределенный, хотя и не факт, что очень уж долгий, срок. Она даже нашла в себе силы попытаться сохранить достоинство, беседуя со спасителем, потому что уважение к тебе начинается с уважения к самой себе. К сожалению, фраза «встречают по одежке» была куда более верной, чем она могла надеяться. Фермер видел перед собой полуголую оборванку – и относился к ней соответственно. Наверное, в его небогатом разуме все было предельно просто: «существует только то, что я вижу, и так, как я это вижу». Если женщина выглядит шлюхой, то нет разницы, как она себя ведет, она – продажная девка, и точка. Ведь не может быть леди одета, как работница борделя? Не может. А значит, та, кто стоит перед ним, никак не может быть леди. Логика у Оуэна простая и убойная, и в этой своей незамысловатой простоте одновременно и убийственная, и порочная.
  Картежница пыталась объясниться, пыталась, фактически, оправдаться, но все было без толку. В пору было снова рухнуть в грязную канаву, из которой она было поднялась, и, обхватив голову руками, разрыдаться от бессилия и безысходности. Чтобы понять свою ошибку, люди должны были смотреть не на тело, но в сердце, а заглядывать в душу к проститутке кому надо? К тому же что там они увидят, если Кина сама не уверена, что все ее поведение как леди – не больше, чем игра? Так стоит ли винить этого Оуэна за то, что он остановился на самом явном варианте и продолжал ему упрямо следовать?

  Как выяснилось – стоило. Когда в его взгляде появилась маслянистая, вязкая, похожая на патоку задумчивость, девушка вздрогнула, как под ударом бича. Этот тяжелый взор, по весу своему похожий на железнодорожную шпалу, буквально раздевал ее дюйм за дюймом, и был страшен своей несгибаемостью и уверенностью в своем праве. Побледневшей Кине сразу вспомнилось Евангелие: «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Знал ли эти строки фермер, уже наверняка в фантазиях своих разложивший ее? Вполне возможно – но вряд ли это его остановит. Таких, как он, образумит, наверное, только выстрел из дробовика в упор, а что может сделать слабая девушка, голодная и обессиленная?
  Картежница, неплохо разбирающаяся в людях, отчетливо понимала, что если Оуэн сейчас сломается, снова наступит ситуация, в которой ее никто не спасет. Если уж ему втемяшится, что он должен воспользоваться «герцогиней драной», то он сделает это, и желание или нежелание объекта своих страстей в расчет принимать не станет. Будет она артачится – изобьет вожжами до такой степени, что сил на сопротивление не останется, а потом все одно возьмет свое. И тогда уже будет не отмыться, не оправдаться – она останется замаранной навек. Кареглазик не сделал ее шлюхой, он лишь создал подобное впечатление. Оуэн, если решится – сделает, потому что будет уверен, что перед ним дешевая проститутка, с которой можно все, что только душе угодно. Кареглазик услужливо открыл место для позорного клейма, а этот мужик, совершенно не подозревая об этом, обожжет ее железной печатью порока. И это будет приговором: не отмыться, ни встать с колен, не вернуть себя прежнюю, да даже отдаленно похожую. Уж лучше пусть забьет насмерть в попытке заставить отдаться – лучше короткое и острое мучение, чем растянутое на всю жизнь опустошающее страдание.

  А потом адское пламя потухло, и неприкрытое, грубое, собственническое желание ушло, и фермер… предложил ей свой обед! Вот уж чего Кина, привыкшая за сутки думать о людях только плохое, не ожидала, так это такой доброты. Гонящиеся за ней жестокие дети были сюрреалистическим ужасом, но такая человечность после взгляда, которым ее едва не изнасиловали, казалась совершенно не реальной. Разве может так быть, разве остался в этом испорченном городе неочерствевший человек? Свята Дева, да разве способен этот мужик с простоватым лицом увидеть за грязью и симпатичной мордашкой просто человека, отчаянно нуждающегося в помощи?
  Как выяснилось – может. И может даже извиниться, пускай даже и не поверив, что перед ним «мисс», а не девка. В очередной раз мир в глазах Кины перевернулся с ног на голову, возвращая веру в людей. Еще не все потеряно, еще не все пропало – а значит, есть надежда на то, что и она, закоренелая грешница, сможет выбраться из той Преисподней на земле, куда ее бросили собственные ошибки и грехи. Оуэн, сам того не ведая, этим простым жестом и безыскусными словами вдохнул в нее жизнь, как в глиняную фигурку. Он спас ее – и остался в неведении, что только что совершил маленький подвиг.
  Все эти эмоциональные качели раздирали грудь картежницы, которую раз за разом бросало от страха к облегчению и обратно. Она уже устала страдать, устала как-то дергаться, когда шансы были равны нулю, устала пытаться убедить весь мир в том, какова она на самом деле. К этой душевной опустошенности, наложенной на общую слабость, она уже начала привыкать – и теперь выдернута из этой раковины уныния грубой рукой и поставлена лицом к солнцу: «Встань и иди!». Кто же знал, что ее ангел-спаситель примет вот такой вот затрапезный вид простого канзасского фермера и для начала испугает до полусмерти? Ах, судьба! И нарочно не придумаешь все те коленца, которые ты выкидываешь!
  Хило улыбнувшись, девушка суховатым болезненным голосом поблагодарила мужчину за еду и даже не стала снова пререкаться, что такой, как она, в борделе не место. Стоило телеге тронуться, она, не чинясь и наплевав на все правила, плюхнулась на обочину и принялась за еду, практически в мгновение ока, давясь и пачкаясь, сожрав и пирог, и бекон, и крекеры. Только яблоко она сгрызла размереннее, где-то в процессе поглощения пищи вспомнив, что в романах писали, что голодному надо есть малыми кусочками и растягивать трапезу на подольше – так вернее можно насытиться.

  Протараторив благодарственную молитву и заодно попросив Бога присматривать за ее спасителем, Кина утерла рот тыльной стороной ладони, отряхнула от крошек свое рубище и, осмотревшись, тяжелым сердцем двинулась в направлении города – это был отвратительный и пугающий, но единственный вариант. А пока босые, исколотые, исцарапанные ноги отмеряли шаг за шагом, у нее было время поразмыслить над той нечаянной информацией, которую она услышала от «охотников за грешшнитсей».
  Для начала можно было порадоваться, что она сразу не сунулась к маршалу: будет человек, который из-за шлюхи стрелял в своего же помощника, с ней разбираться! Не-ет, это было бы все равно что добровольно сунуть голову в петлю – если не выгонит, то надругается, особенно если убедится, что перед ним бывшая «настоящая леди». А то и того хуже – сделает, фактически, своей рабыней, девочкой для удовольствий. Нет, он в принципе может сделать все, что угодно, потому что он в Эллсворте – олицетворение закона: кто ему посмеет помешать?

  Полезной была и информация о священнике: с одной стороны, «отец Даффи» вполне мог оказаться ирландцем и помочь ей из солидарности, но с другой, человек, истово вопящий «покайтесь, блудницы вавилонские!» - а дети это вряд ли придумали – вполне мог оказаться фанатиком, от которого добра не жди. Вряд ли он декламировал это перед работницами «Куин оф Хартс», или как там его: скорее всего, так запомнившаяся малолетним негодяям речь была произнесена перед обычной паствой и адресована вполне себе благопристойным матронам.
  Если святоша везде видит грех и в меру своих сил искореняет его – интересно, кстати, по чьей инициативе какого-то несчастного обваляли в дегте и перьях? – это труба. Не будет он слушать, не будет разбираться: сразу навесит на нее метку грешницы и через эту призму и будет смотреть. Накажет, как пить дать, и заставит каяться Бог весть сколько времени – если не решит, конечно, устроить прилюдное покаяние той, за кого некому заступиться, чтобы и другим не повадно было. Дева Мария, соваться к такому смерти подобно!
  Есть, правда, шанс, что пастор Даффи – простой выпивоха, и орал все это по пьяной лавочке, а на деле – добрейшей души человек, который и мухи не обидит. Но как это проверить, не на себе же? Цена ошибки слишком велика – обратишься за помощью к настоящему ублюдку и все, можно забыть и об Эбилине, и о Батон Руже, и о просто нормальной жизни.

  Но все же один плюс в погоне был – мальчишки упомянули какую-то учительницу толи с больным зубом, толи здоровую, но оболганную прогульщиками. И это был шанс: как ни крути, учительница должна была быть женщиной образованной и на несколько порядков более приличной, чем фермерши. Кроме того, она была женщиной, а значит, могла, во-первых, тоньше почувствовать всю ту беду, куда угодила Кина, а, во-вторых, от нее можно было не ждать насилия: при самом худшем раскладе она просто выгонит «проститутку и побирушку», и все.
  Да, идея навестить учительницу казалась самой безопасной: наибольшую проблему представлял не сам разговор, а попытка добраться до него. Для этого надо было сначала найти школу, а потом, не попадаясь никому, дождаться окончания уроков и последить, куда пойдет «мисс учителька». Это было, конечно, форменным шпионством – жаль только не тем, к которому привыкла ирландка. В общем, задачка выглядела нетривиальной, но, по крайней мере, решаемой.
  Авантюристка рассуждала примерно так:
  «Дальше уже придется играть, как по нотам – малейшая фальшь, и пиши пропало. Убедить, что я не шлюха, подтвердить воспитание, демонстрировать отсутствие угрозы. Если поверит – честно попроситься на работу: не милостыню же выпрашивать? Слава Богу, год на ферме дедули я отработала, руки растут откуда надо, да и вообще – многое могу делать. Плевать, пускай укладывает хоть в сарае, и даст прикрыть наготу каким-то старьем – переживу. Главное – зацепиться. Посчитаем: первый, допустим, месяц… Как долго, о Мадонна! Выкуплю пускай поношенное, но пристойное платье, или куплю готовое – уже хоть что-то. Месяц второй, берем по самому худшему… Ну, долларов пять я заработаю – смех, а не деньги! Но с этим хотя бы можно садиться за стол, пускай даже с обрыганами и на центы, и начинать выправляться.
  Там посмотрим, какой здесь средний стэк и анте, умножим на два – это будет игровой резерв. С превышения резерва куплю себе гитару: поехать в Батон Руж как леди я не сумею, придется отправляться в дорогу певичкой. Позор, конечно, но что уж поделать, милая… Не в Эбилин же ехать, позориться: «А мисс МакКарти, оказывается, совсем не мисс, а так, никто и звать никак!». Many a little makes a mickle – будет старт, будут и игры, сначала дешевые, а потом, с повышением пула, все больше и больше. Главное тут – просто получить возможность удержаться, а потом уже осторожненько, шаг за шагом лезть наверх.
  А вот что делать, если моя игра придется кому-то не по нраву, если снова захотят обыскать? "Господа, уберите хама" уже не поможет - не воспримут так, как должно. Ставить на место самой? А как? Не знаю... Ладно, будет день - будет пища, сначала надо за стол сесть, а потом уже думать, как решать возникающие трудности.
  Итого торчать мне тут до весны, не меньше. Проклятье! Но делать нечего – это единственный шанс заработать, не унижаясь. Придется мне привыкать на ближайшее время к ручному труду и полунищему существованию, но уж лучше так, чем быть подзаборной давалкой или даже голубкой из борделя. И всяко лучше смерти. Леди я, не леди – честный труд, может, и предосудителен для статусной дамы, но не фатален, им я не опозорюсь. Решено – буду выкарабкиваться из Бездны своими руками, а потом уже и головой, картами, то есть. Только бы мне дали на это шанс! И учительница – лучший вариант из имеющихся, даже если это строгая старая грымза, которая порет детей почем зря и учит их, не вникая в то, что преподает. Если Бог со мной – она поверит в то, что я ее не обокраду и не сбегу, если она меня примет на работу. А если не примет – о, Святая Дева, помоги мне! – так пусть хоть даст самое простое платье и порекомендует служанкой хоть куда-то, только в пристойный дом.
  Надо, надо попробовать – иначе можно терзать себя сомнениями бесконечно. Если здесь живет такой человек, как Оуэн, значит есть и другие добрые люди, и, выходит, надежда есть».

  Приободренная и сытая – наконец-то! – Кина перескочила мыслями с частного чуть более общее, в форме некого диалога разбирая свой жизненный путь и пытаясь понять одновременно, что привело ее к такой трагедии, и кем она была все это время:
  “И все-таки, вот влипла я. А, будь возможность, исправила бы я что-то? Выбрала бы другую дорогу на перекрестке? Семью не выбирают, ясное дело. Мужа... Муж тогда казался нормальным, приличным мужчиной, да и Виллу надо было спасать - пришлось бы поступить ровно также. Нат? Ох, мой дорогой Нат... Нет, я бы от тебя не отказалась! А вот от того, чтобы быть и нашим, и вашим, и Северу и Югу, лучше отказаться. Ан нет, стой-ка, родная! А если бы Нат предложил шпионить? Согласилась бы, куда я делась... А значит, пришлось бы пытаться стать своей у “синих”, н-да.
  Марко? Предатель, сестру за решетку пытавшийся упечь. Но брат все-таки, заблудший брат... Эх, была бы моя воля – не стреляла бы. А что делала бы тогда? Села бы за решетку? Нет, на такое я не готова. Защищалась бы, все равно... С-сука, и тут все по-прежнему. Прости меня, Господи, я снова бы взяла сей грех на душу!
  Дедушка – да безусловно! Может быть, даже задержалась бы на подольше. И правду бы рассказала, маленькая врушка: разве не принял бы он меня такой, какая я есть? “Султанша”? Так я ее не выбирала – и это тоже судьба. Китти? Осталась бы я с ней, зная, что не встречусь боле? Побежала бы за Лэроу? Ну-у-у... А, полно тебе! Помчала бы на рысях еще как, ведь ты эгоистка и сребролюбица, верно, милая? И разделась бы перед ним, и ноги бы раздвинула, если бы он настоял, поломавшись – ты же представляла, какой куш тебя ждет верно? Все было бы также, и даже сомнений бы не было...
  А ушла бы я от него, недоучившись, фактически? Хороший вопрос, милая моя... Не знаю, наверное, поступила бы так, как и прежде. Слишком уж мне приятно быть птичкой вольной, самой лететь туда, куда хочу, и останавливаться там, где пожелаю. И на Запад бы поехала – здесь же золотой телец пасется вольготно... Ага, и снова бы столкнулась с этими двумя. Или нет? Не рисковала бы так безоглядно у дона Мигеля, напарника бы себя подобрала исключительно по деловым качествам, чтобы он мог меня остановить и напомнить, когда пора делать ноги. Опасно одной быть в таких местах, слишком опасно: спасибо, что вообще жива осталась.
  Итак, и что мы имеем в итоге? А ничего не имеем: от этих проблем бы я, быть может, и увернулась бы, но то, что углядел во мне Кареглазый, цвело бы по-прежнему пышным цветом. Так и носила бы я масочку, так и не стала бы по-настоящему леди: была бы девочкой в очаровательном платьице, и на этом все. Прочее – наносное, шелуха, ширма, за которой прячется не самый хороший человек.
  Неутешительные выводы... Выходит, прав был он, когда раскрыл меня, как створки моллюска? Я бы снова станцевала бы эту джигу, оградившись только от опасностей, о которых знаю заранее, но в прочем не изменив ничего. Хорошенький выходит результат, да уж! Не-ет, не его мне следует винить: то, что он сделал со мной – непростительно, и, коли выпадет шанс, я непременно возьму грех на душу и убью его с превеликим наслаждением, но это не изменит главного – повод ко всему я дала сама. Этот дьявол в человеческой личине просто увидел слабину, и ударил туда так болезненно, как только мог, но путь для него – дело моих рук, да и только. И, что самое паршивое, я ни в чем не раскаиваюсь, и ничего не хочу переменить. Ну и кто я после этого?”.

  Под такие рассуждения авантюристка и не заметила, как добралась до окраин Эллсворта. Утро было в самом разгаре, и искать школу ради выслеживания учительницы и ее дома было рановато. Да и в принципе не стоило рубить с плеча: хватит, наломала дров уже так, что не разгребешь. Помассировав виски и снова вздохнув, картежница свернула с хоть и пыльной, но прямой дороги, и снова пошла обходить городок посолонь, высматривая, где бы ей переждать время с относительным комфортом, а еще лучше – в тенечке. Как на зло, выщерблины чередовались буераками, те сменялись кочками и острыми кустарниками, периодически встречались коровьи лепешки и играющие на солнце острые обломки бутылок.
  Первая попытка пристроиться под навесом широкой крыши какого-то приземистого дома, практически вплотную примыкающей к соседнему строению, окончилась полным провалом: здесь резко воняло мочой и чем-то гнилостным, тошнотворным. Ирландка, зажав нос, не решилась зайти в дурно пахнущую полутьму, и двинулась дальше, чертыхаясь на людское бескультурье и отсутствие всякого обоняния.
  В другой подворотне за грудой ящиков спал неопределенного возраста мужик, от которого разило, как от разгромленной винной лавки. Он всхрапывал, причмокивал губами и дергал ногой, словно отбиваясь от кого-то, и было видно, что в сапоге у него дырень, сквозь которую видны кургузые пальцы с грязными ногтями. У девушки мелькнула мысль проверить его карманы в поисках хоть чего-то, а то и отобрать куртку: ей-то она нужнее, чем этому горькому пьянице! Но сама мысль о том, что человек проснется и увидит, что она его обворовывает, пугала до дрожи в коленях: мало того, что докатиться до краж, так еще глупо попасться! До такой черты отчаяния Кина еще не дошла, хоть и видела уже ее очертания – и не без сожаления отступилась.
  На третий раз повезло: на узкой тропке между двумя заборами, через которые и кошка перескочит, никого не было. Картежница еще раз огляделась и, присмотрев место почище, с тихим стоном опустилась на землю. Обняв колени и откинувшись на забор, она закрыла глаза, вновь и вновь обдумывая, как можно выбраться из ситуации с минимальными потерями, сохранив если не ставший эфемерным статус, то хотя бы достоинство и самоуважение. Следовало еще раз, не спеша, все обстоятельно взвесить, разделить на pro e contra, предположить степень и фатальность риска и твердо остановиться на наиболее оптимальном варианте. Попытка объясниться перед учительницей и попросить работу казалось хоть и небыстрое, но наиболее логичной и честной. Но, может быть, она чего-то не учитывает? Где-то смотрит привычно по верхам, не видя за деревьями леса? Не бывает такого, что выхода нет, и не существует только одного выхода. Времени у нее теперь достаточно, и надо расчетливо и холодно, как учил Лэроу, все проанализировать. А потом еще раз провернуть все в мозгу, ставя точку над избранной стратегией, и только потом действовать. И не забывать, что не в ее положении дожимать и настаивать, если шансов нет – переходить к следующему, а на сокрушаться и страдать в глубоком унынии.

  Из задумчивости ее вывел мужской голос, и Кина, подняв взгляд, поняла, что рано обрадовалась. Судьба-злодейка поманила ее надеждой и тут же отобрала ее, вручив девушку в руки троицы ковбоев, которым, как на зло, захотелось утреннего блуда просто для того, чтобы разогнать кровь. “Сука удача”, - мелькнула в голове мысль, за озвучивание которой дедушка, светлая ему память, бы ее наверняка выдрал, так как был уверен, что хулить удачу – к еще большей беде.
  Ситуация виделась простой и предельно ясной: парни видят перед собой подзаборную дарительницу наслаждений, Дженни-за-Полпенни, и свято уверены, что им перепадет сейчас немного тепла. Говори им, не говори – они решат, что девка ломается и набивает себе цену. Вскоре один, например, вон тот, в шляпе набекрень, не выдержит и пощечиной опрокинет ее на землю, решив, что время болтовни кончилось, пора и к делу переходить. А будет она вырываться – так парочка приятелей подержит, как это делал Джентро. Получат свое и уйдут, оставив деньги: они же не звери какие, все чин по чину. Вот и все: мисс Кина МакКарти станет шлюхой, положив в начало своего капитала полудолларовую монету. На которую, кстати, можно будет купить веревку и честно повеситься, потому что жить после такого ну никак нельзя.

  Это была игра с заранее известными ставками, но авантюристка не была бы собой, если бы не постаралась сделать хоть что-то, чтобы не проиграть. С Кареглазиком у нее не хватило воли послать того далеким маршрутом – самое время попробовать это сделать сейчас. Может, избив ее до полубессознательного состояния, они не станут пользоваться неподвижным телом? Вот только... приличная девушка не должна останавливать пристающих к ней мужчин грязными ругательствами, верно? Это – удел женщин попроще, а та, кто уважается себя, должна ограничиться обжигающим взором и парой слов. Да, так и надо поступить, и плевать, что внешнее не соответствует внутреннему, и в глазах падшей распутницы это, наверное, выглядит просто смешно.
  А если не поможет? Если не остановятся и все равно полезут, как голодные – за куском хлеба? И не потому, что так уж хотят ее: на такую замухрышку, какой выглядит она сейчас, всерьез может положить глаз только сильно пьяный человек. Просто потому, что не привыкли к отказам и не поверят ни слову, сорвавшемуся с порочных уст? Что тогда делать-то? Отбиваться? Руки отталкивать? Голосить, что они не посмеют? На помощь звать? Продолжать стоять неподвижно, как жена Лота?

  Все эти мысли молнией промелькнули в голове Кины, когда та поднималась. Так и не решив ничего, девушка решила довериться чутью, а для начала – попробовать сказать хоть что-то, хоть как-то дать понять ковбоям, что они обратились не по адресу. Девушке было безумно тоскливо, безумно жалко себя, и крепкий дух ее не выдержал, дал трещину. Она смотрела на мужчин, и не могла произнести ни слова, чувствуя только, как слезы катятся градом. Расправив плечи, она стояла и не отводила взгляда, а слезы все бежали. Спазм сдавил горло, мешая выдавить хоть слово, кружилась голова так, что от резкого движения можно было упасть.
  Это сражение, эта партия ей была проиграна. Оставалось только бросить карты на стол и бросить досадливое «пас». Оставалось только спрятаться за ширму – увести солдат проигравшей армии в форт, и там пережидать осаду. Там, за ширмой, не столь важно, что с тобой происходит: за ней ты всегда одна, в том уютном, прекрасном, комфортном одиночестве, где никто не побеспокоит и никто-никто не помешает, где нет стыда и смущения, нет отчаяния и унижения. За ней еще можно спрятать истрепанные, простреленные знамена гордости и надеяться, что когда-нибудь они снова взовьются вверх. А пока что силы есть только на то, чтобы не согнуться и не завыть от боли. Главное - не опозориться перед самой собой, а слезы… Это просто слезы, и ничего более. Это где-то там, далеко-далеко, а тут тепло и тихо. И никого, ни одной души рядом в помине нет. И это уже хорошо.

  Тебе был двадцать один год, и к этому возрасту "Кина МакКарти" успела очень много. Побывала в сложном, несчастливом браке, шпионила, узнала, что такое любовь и что такое предательство. В неё стреляли солдаты янки, она сама стреляла в упор в близкого до того момента человека, она видела смерть. Она чуть не сгорела, чуть не утонула, чуть не поймала шальной заряд картечи в салуне "Аламо". Она обыгрывала и проигрывалась, сидела обнаженной перед холодным взглядом мистера Лэроу, видела Восток и Запад, Канзас и Техас, реки и прерии, паровозы и пароходы, роскошные салоны и дешевые кабаки. Она танцевала на балах и работала на ферме, играла на гитаре в пабе и выигрывала целые сражения, посещала оперу и петушиные бои. Можно было бы шутя найти дюжину барышень её возраста, которые не испытали бы все вместе и половины этих эмоций!
  И всё же Кине был всего двадцать один год, и несмотря на все её приключения, кое-кто сказал бы: "Пфф! Жизни девочка не знает."
  Пожалуй, они были бы не совсем правы... Но как бы там ни было, пора рассказать ещё одну историю о Кине МакКарти, после которой никто уже так не скажет. Может показаться, что эта история – о двух джентльменах с дурными намерениями и непростым прошлым, которых мисс МакКарти вполне справедливо решила поставить на место. Или о городе Эллсворт и его жителях. Или о добре и зле. Или об ангелах, демонах и маленьком атласном бантике. Или о пятидесятицентовой монете и полуквартовой бутылке виски. Или о том, что общего между воинами племени кайова и обычными канзасскими...
  Но нет, на самом деле эта история – о том, что такое "настоящая леди" и что значит быть ею. Или не быть. Что лежит в основе? Гордо поднятая голова? Безупречная репутация? Душевная красота и жертвенность? Гордость и достоинство, в конце концов... Или же красивое платье и хорошие деньги? В какой момент кончается леди? Или настоящая леди не кончается никогда, пока бьется сердце? А что остается от неё, когда Запад, этот по-своему красивый, но безжалостный край, заберет всё лишнее, когда его темная вода "что-то поднимет к поверхности, а что-то смоет, как шелуху"? Какой станет леди "без всего наносного?"
  Или нас всех жестоко обманули? Не бывает никаких леди, все это сказка, а есть только женщины побогаче и женщины победнее? А все остальное – условность, придуманная богатыми, чтобы отличаться от бедных?

  Однажды эти вопросы, некоторыми из которых мисс МакКарти уже задавалась, встали перед ней ребром. И история эта о том, какой ответ она нашла.
...
  Если вообще нашла?

***

  Ты проснулась от того, что опускавшееся к горизонту осеннее солнце через окно пощекотало твоё лицо. И ещё что-то его щекотало. Это что-то оказалось белым перышком.

  Тебе было так плохо, что пошевелившись, ты решила больше пока не шевелиться. Лучше всего твоё состояние можно было описать словом "хмарь." Болело... такое ощущение, что у тебя болела вся Кина МакКарти целиком.
  Ты провела языком по губам. Во рту было очень гадко и сухо, как в пустыне. "ПИТЬ!" – чуть не простонала ты в голос.
  Оказалось, что ты лежишь на полу, а рядом стоит кувшин для умывания. Ты протянула руку, стараясь не опрокинуть его, подтащила к себе и жадно напилась, но воды там оставалось на донышке.
  Потом ты попробовала вспомнить, чем закончился вчерашний день.

  "Я приехала в Эллсворт. Я пошла играть в курительную комнату. Там были... Ой... Четыре вале... Я в него стреля... Ой... Пас-Рэйз... О-о-о-о... Не присни...? О, боже..." – и тебя стошнило: сухо, одной слюной. Прокашлявшись и вытерев губы, ты попыталась встать...

  А что было-то?
  Ох! Из всех наших историй, пожалуй, эта – самая длинная.

***

  Итак, игра с Кареглазым и Бесцветным "перестала приносить удовольствие", и ты решила воспользоваться своим дерринджером.

  Ты аккуратно подобрала юбку, нащупала пистолетик и зажала его в кулаке. В этот момент ты почувствовала, что одно дело – стрелять по мишеням, а другое – по людям, которые могут и в ответ выстрелить. Ты не знала, есть ли у них револьверы, потому что они весь вечер сидели на другой стороне стола, но раз у тебя есть, почему у них нет? Мужчины на Западе редко ходили безоружными.
  И это было не как с Марко. Там у тебя были личные счеты, кураж и ярость. Сейчас ничего этого не было. Про тот раз многие сказали бы: "А как Кина МакКарти должна была поступить?" В этот раз были варианты. Да, деньги были для тебя важны, но... это всего лишь деньги, верно?
  Ладно, ты же убивать их не собиралась! Припугнешь, если что – в руку пальнешь. Этого хватит.
  Предательски кольнула мысль: "А они-то? Они если что... тоже пугать будут? А вдруг они – правда бандиты, которые тебя убьют? Вот прямо насмерть? Насовсем?" Ладно, ставки сделаны, чего уж теперь.

  – Ну так что? – спросил Кареглазый, усмехнувшись. – Доставайте, что там у вас, чего уж!
  "Он сейчас про карту или про пистолет?" – подумала ты.
  А товарищ его ничего не сказал. Напрягся или тебе показалось?

  Всё!

  Ты выдернула из-под стола руку с дерринджером, на лету взводя тугой курок, но одновременно с этим, и даже чуть раньше, Бесцветный наставил на тебя револьвер. Крлик! – щелкнул его курок.
  – НЕТ! – крикнул Кареглазый и дернулся в сторону, пытаясь, наверное, отвести его оружие. Из-за этого резкого движения, вероятно, ты и выстрелила сразу – все было так быстро!..
  Патрон у твоего дерринджера был не очень мощный, но и не игрушечный, и в небольшой комнате "Ремингтон" тявкнул почти оглушительно: Чпах! Ты целилась Кареглазому в правую руку, но из-за того, что он дернулся, попала... куда-то не в руку – он схватился правой рукой за бок и сморщился, сжав зубы. Пуля вошла в стену у него за спиной и оставила там дырку.
  Повисла тишина. Кисленький запах пороха витал над картами и банкнотами. Напарник Кареглазого смотрел на тебя. Ты держала в руках дымящийся пистолетик и была ещё жива – уже хорошо.
  – Взведешь – убью, – сказал Бесцветный тихо и невыразительно. – Замри.
  Ты враз ощутила, что не просто "взведешь", а вообще двинешь пальцем – и всё, темнота и Страшный Суд. Или если он хотя бы прочитает что-то похожее у тебя в глазах. Это у Кареглазого в голове гулял ветер и затевались какие-то игры, а Бесцветный был, похоже, дядя простой. Его револьвер смотрел на тебя, не шевелясь – здоровенный армейский кольт сорок четвертого калибра. Тебе было видно смазанные не то салом, не то воском каморы барабана, видно и зрачок ствола, нацеленного прямо в твой лоб, и рука его с револьвером выглядела, как голова змеи, поднявшаяся снизу и готовая ужалить.
  – Ууупс! – простонал Кареглазый, всё так же морщась, но пытаясь улыбаться. – Джетро! Поспокойнее! Это недоразумение. Все погорячились. Леди, зря вы так, ей-богу!
  Он, похоже, пока не умирал.
  – Партнер, ты как? – спросил аккуратно Бесцветный.
  – Кажется, между рёбер, – ответил Кареглазый, осторожно пощупав бок под разорванной жилеткой безымянным пальцем.
  – Навылет?
  – Может, и вскользь. Пустяки! – он взял стакан и разом допил все, что там было, стукнул им по столу, скрипнул зубами и вытер губы тыльной стороной левой ладони. – Ну-ка, что тут у нас? – с этими словами он протянул руку и даже не вырвал, а скорее взял у тебя пистолет, а потом, держа на ладони, рассмотрел, как следует. Наверное, ты могла бы что-то предпринять, но чутье подсказало, что дразнить Бесцветного не надо – дашь ему повод, и за тобой в Канзас не люди Мишеля приедут, а сразу ангелы Господни прилетят.
  – Симпатичный "ремингтончик". Вам его матушка с собой дала? – спросил Кареглазый уже своим обычным развязным голосом, как будто не в него ты только что стреляла. – Перламутровые щечки не хотите на него поставить? Вам бы пошло! – отщелкнул фиксатор, "разломил" стволы и вытряхнул на стол гильзу и неиспользованный патрон.
  – Леди, вот серьезно! Переборщили! – укоризненно проворчал Бесцветный, убирая свой револьвер. Взялся за сигару, но потом передумал.
  Послышался стук в дверь у тебя за спиной, а затем она со зловещим тоненьким скрипом приоткрылась на несколько дюймов.
  – Я слышал выстрел. Что-то случилось? – осторожно спросил портье.

  И тут ты поняла, что это не спасать тебя прибежали люди, а, похоже... сажать в тюрьму! Это тебе всё было понятно – мужчины нарываются, надо их охолонить, а если уж достаешь оружие, будь готова стрелять. Вроде, все правильно... Но как выглядела эта ситуация для окружающих? Ты стреляла в человека. За картами. Ты чуть его не убила. У него есть свидетель. У тебя – ни единого. А ещё у тебя карта, которую могут найти. Уже никто не будет разбираться, из какой она колоды...
  В тюрьме ты ещё ни разу не бывала, и вряд ли это будет романтичная темница. Возможно, выпустят под залог. Долларов в пятьсот-семьсот? Неприятно, но... а точно выпустят?

  Но Кареглазый прижал локтем пятно на жилетке, спрятал окровавленную руку под стол и сказал:
  – Да, все в порядке! Дама показывала нам свой пистолет и случайно выстрелила. – Он кивнул на дырку в стене, оставшуюся позади него. – Мы заплатим за ремонт.
  – А, вооон оно что, – протянул портье с сомнением. И ты услышала два щелчка – это коридорный, похоже, снимал со взвода дробовик. Видимо, такие сцены случались в этом отеле не первый раз.
  – И за беспокойство заплатим, не переживайте, – улыбнулся Кареглазый.
  – Что-нибудь ещё требуется?
  – Бутылку бурбона... мы все понервничали, хах! Я пока оставлю пистолет леди у себя, чтобы больше не было эксцессов, – он поболтал твоим "Ремингтоном" в воздухе, держа его двумя пальцами, как увесистую серебристую рыбку.
  – Ну хорошо, – успокоился портье. – Хорошего вечера, господа.
  Дверь закрылась. Кажется, тюрьма откладывалась.

  – Вот и всё! – сказал Кареглазый, доставая чистый платок и заталкивая его куда-то под жилетку. – И всего дел-то!
  – Ты точно в порядке, партнер? Хочешь, гляну?
  – Да, пустяки, говорю же. Как комарик укусил, – хотя ты почувствовала, что нет, не "как комарик": больно ему было. Но, возможно, бывало и побольнее, и намного.
  – Ну, смотри сам! – тебе послышалось непонимание в голосе Бесцветного. Как будто сказать он хотел чуть больше, что-то вроде: "Партнер! Ты чего творишь?! Тебя чуть не пристрелила какая-то пигалица! Нахера ты дергался?! Ну хлопнул бы я её – и всё. Обалдуй!"

  Кареглазый снова взглянул на тебя.
  – Вы поразительная маленькая леди! – сказал он и шутливо погрозил пальцем. – Я не верил, что вы выстрелите. Джетро, похоже, разбирается в людях куда лучше меня! Мне следовало вовремя вспомнить, что у роз есть шипы, не так ли? Но стрелять в нас, конечно, не стоило, мда. Что же нам теперь с этим, – он кивнул на игру, – делать?
  Повисла нехорошая тишина.
  Тут Кареглазый комично хлопнул себя по лбу.
  – Да ведь я ещё могу сказать пас, верно? Перед такой красотой и храбростью не стыдно пасовать. Вот и джентльмен в клетчатом костюме подал прекрасный пример! Как считаете, мисс?
  Ты сказала, что если это всех устроит...
  – Но есть условие! Вы выпьете, и не просто, а – по-западному. Ага? Иначе как я пойму, что вы на меня не в обиде? Не выстрелите в меня при случае снова, а? О, вы – дерзкая! Вы можете! Ну так как?
  Ты, вероятно, подумала, что, может, с удовольствием выстрелила бы, и даже не один раз. Но вместо этого спросила, как это ещё, "по-западному"?
  Он встал, взял стаканы двумя пальцами, чтобы не испачкать их в крови, прихватил бутылку, в которой ещё много оставалось, потому что пили они довольно сдержанно, и обогнув стол, подошел к тебе. Стаканы звякнули друг об друга, когда он их поставил.
  – "По-западному" – значит, по-настоящему, мисс. – Кареглазый с гулким звуком выдернул пробку. – А по-настоящему – значит от души. Как же ещё?
  Ты приготовилась сказать, что это все прекрасно, но вообще-то ты пила шампанское, а шампанское с бурбоном не очень дру... Но он не стал слушать и не стал наливать его в стаканы – вместо этого он схватил тебя под челюсть, сжал руку, чтобы губы и зубы твои разошлись, запрокинул тебе голову и стал заливать в тебя виски!

  С тобой никто никогда так грубо не обращался.

  Ты не могла встать, зажатая между стулом, столом и своим стальным кринолином, ошарашенная этой выходкой.

  Виски лился и брызгал на платье, на шею, в декольте, на стол, на пол. Ты захлебывалась, кашляла, мотала головой, но он держал крепко, и все лил, и приходилось глотать. Виски обжигал горло и язык, и ты зажмурилась, чтобы он не попал в глаза. Сколько он влил в тебя, а сколько расплескал? Полпинты? Пинту? Больше? Меньше?
  Даже Джетро, посмеиваясь, все же сказал:
  – Партнер! Перебарщиваешь!
  А он только приговаривал:
  – Вот так! Да-а-а! От души! Большой глоток для маленькой леди!

  Когда бутылка опустела, он оставил тебя в покое, посмотрел на неё против лампы, вылил последнюю каплю себе на руку и слизнул с неё. Но ты этого не видела: ты кашляла, плевалась, пыталась отдышаться и не сблевать сразу же, облокотившись на стол.
  – Посидите. Отдохните. Вы справились с честью!
  Тут Джетро не выдержал и торопливо закурил, но тебе было не до него. Ты поняла, что комната совершает какие-то танцевальные движения вокруг твоей головы, а голоса резонируют в ней, и все доходит чуть погодя, даже твои собственные слова. Дедушка Хоган показывал тебе кое-что насчет того, как пить на скорость... но даже его бы после шампанского такая порция, вероятно, уложила.
  Непослушными руками ты притянула свои деньги, тщетно пытаясь их зачем-то пересчитать, потом стала убирать.
  – Помочь? – спросил Кареглазый участливо.
  Ты помотала головой.

  Пришел портье. "Позовите на помощь!" – хотела крикнуть ты. А получилось:
  – Пзвв... на... мап... щь...
  – Что-что?
  Ты хотела встать, но чуть не свалилась со стула.
  – Леди слегка перебрала на нервах! – сказал Кареглазый. – Не волнуйтесь, мы ей больше не нальем, хах!
  – Ну, смотрите, джентльмены, – коридорный пожал плечами, оставил виски и снова ушел.

  – Карта-то была у вас? – спросил Кареглазый, двигая бесполезный дерринджер к тебе по столу.
  Ты снова помотала головой. Не дождется, чтобы ты ему рассказывала! Пора было идти спать.
  Но тут тебя затошнило очень сильно. Ты замычала, прижав ладонь ко рту, снова попыталась встать, чтобы дойти до номера, схватилась за спинку стула.
  – О-о-о, это бывает! Джетро! Помогай, леди плохо! – Кареглазый сгреб со стола карты в карман, прихватил бутылку, и, всё ещё морщась, взял тебя под локоть. Джетро, калшлянув, подхватил с другой стороны, они вывели тебя на подкашивающихся ногах из курительной комнаты и повели по коридору.
  – Куда? – спрашивал Кареглазый. Ты кивала в сторону своей двери, а внутри всё уже подступало. – Ключик? Где у нас ключик?
  Ключ выпал у тебя из рук и зазвенел по полу.
  – Держитесь, мисс!

  И вы втроем ввалились в номер.
  – Сюда! – сказал Кареглазый, взяв таз для умывания. – Смелее!
  Тебя ещё никогда не тошнило при посторонних людях, но тебе было так плохо, что выбирать не приходилось.
  – Вот, молодцом! Джетро, не кури в номере, пожалуйста!
  – Ладно-ладно.

***

  Кто же они были, эта "парочка-​два подарочка"? Жулики? Мошенники? Аферисты? О, нет! Хуже, мисс МакКарти, намного хуже.
  Значительно позже, повидав таких типов, ты догадалась, кто были эти двое – в 1867-м таких людей в Канзасе было ещё мало, да и потом их никогда и нигде не было особенно много. В Эбилине же они не появлялись, потому что этот город "держал" Джо МакКой, а его не трогали.
  Бесцветный и Кареглазый были стрелками, но в 1867 году никто бы ещё не назвал их "ганфайтеры", "ганмэны", "ганслингеры" – таких слов, порожденных позже массовой культурой, просто пока не употребляли. Эти двое были из первого послевоенного поколения стрелков, которое еще не успело спиться, перестрелять друг друга и закончить свою жизнь в петле, передав эстафету молодым. Хотя, говорят, такие люди встречались и до войны. Но после войны по понятным причинам их стало побольше, к тому же они кое-кому резко понадобились. Стрелок – это вообще очень широкое понятие, а именно этих двоих назвали бы "железнодорожными агентами".
  Наверное, они работали на Канзас Пасифик, а может даже и на Юнион Пасифик. Бывало, что они занимались охраной – либо важных поездов, либо важных людей. Бывало, что им поручали навести порядок "в двадцатимильной зоне" если там кто-то бузил, воровал лошадей или ещё как-то мешал строить дорогу.
  Но основная их функция, за которую им и перепадали хорошие деньги со стола Большого Папы, была другой. Они были "решалами" — неофициальными представителями, наезжавшими на людей, у которых было то, что Дорога хотела себе: земля или бизнес. Они "уговаривали" людей это что-то продать, уступить, подарить или, в особо запущенных случаях, делали так, чтобы это "досталось Дороге в качестве наследства". Если ты думаешь, что все под них охотно прогибались – то нет: в 1867 году Железные Дороги ещё не превратились во всесильных монстров, которым люди боялись перечить. Тогда ещё каждая их сделка легко могла закончиться грохотом дробовика.
  В перерывах между заданиями они играли в покер в Хелл-он-Уиллс или в похожих местах, не переставая, благо было на что: им платили долларов по сто пятьдесят в месяц и премиальные за удачные сделки. Скорее всего их отпустили ненадолго отдохнуть и выпустить пар. Может, в Денвер. А может они ехали уже из Денвера. Или же у них было там какое-то задание, но вряд ли – Денвер пока находился вне сферы интересов Дороги. В конце-концов, могло быть и так, что они оказались временно "в бегах", если очередная сделка получилась слишком похожей на обычное убийство, и Дорога приказала им пока что не мелькать в Небраске.
  Они были партнерами, но Кареглазый был поумнее, похитрее, и занимал в паре ведущую роль – он обычно вел переговоры, а Джетро прикрывал спину. Кареглазому очень нравилась рисковая работа, а Джетро просто уже втянулся. Джетро-то был по натуре не злой, но злым его сделала война. Кареглазый же был очень злой еще с детства, и в этом был виноват его отец.

  Когда ты проблевалась в заботливо подставленный таз для умывания, то, конечно, сказала, мол, спасибо джентльмены, теперь я хочу спать, оставьте меня.
  – Как спать?! Как это спать, мисс?! – обиженно возмутился кареглазый. – А мы!? Выпейте-ка воды! Или виски? – и нахально подмигнул.
  Этот вопрос, такой простой и такой нелепый, несколько сбил тебя с толку. Ты была слишком пьяной, чтобы вместо "ммм.... воды..." сказать: "Пошли вон отсюда!" Хотя... изменило бы это что-нибудь?

  Когда ты напилась прямо из кувшины для умывания, начался просто форменный дурдом.

***

  Эта часть ночи слиплась в твоем сознании в один сплошной ком из каких-то двусмысленных фраз, в которых Кареглазый был мастер, намеков, игр в слова, нелепых телодвижений и заразительного, непроизвольного смеха. Сначала вы перевязывали рану Кареглазого – рана была и правда чепуховая: содрало кожу, может, слегка цепануло мышцу, а виски, наверное, притуплял боль. Потом вы пили за то, что никто сегодня не умер (за это стоило выпить, "как считаете, мисс?"). Потом - за твой выигрыш. Потом зачем-то спорили о том, который час, хотя у них у обоих были часы. Потом обсуждали... моду?... Или нет? Потом опять пили. А может, всё это было в другом порядке – ты не помнишь. Ты очень плохо соображала и скоро основательно "поплыла". Когда у тебя прояснилось в голове, ты обнаружила себя в очень двусмысленном положении и подумала: "Стоп! Почему я сижу на кровати, без кринолина, а кареглазый расшнуровывает мой корсет*!? И почему я ещё и улыбаюсь в придачу!?"

  Ты крикнула:
  – Перестаньте! – вырвалась, вскочила, дернулась к двери, запуталась в собственных ногах и длинном подоле платья, и упала на ковер.
  – Ой! Не ударились, мисс? – спросил кто-то из них озабоченно.
  Ты попробовала встать и сказала, все перепутав:
  – Кто избавит вас от меня? Хамы!
  – Но мисс! – сказал кареглазый, широко раскрыв глаза. – Вы ведь сами попросили ослабить шнуровку! "Ах, мистер незнакомец, в этих корсетах невозможно дышать!"– это разве не вы сказали две минуты назад?
  Тебя тут же переклинило, потому что ты вдруг вспомнила, что... вроде бы да, было дело... или нет? Или это он сказал, а ты поддакнула?
  – Ну, куда вы в таком виде-то ночью? Возвращайтесь к нам! – сказал он и похлопал по кровати. – С нами же весело!
  Ты посмотрела на себя, посмотрела в сторону двери, посмотрела в сторону кровати. До кровати было ближе. И потом, правда... А куда идти-то и что там говорить? Стучаться в другие номера пьяной, держась за стену? Спуститься в лобби и пытаться там что-то кому-то объяснить? А это точно будет не хуже? А что объяснять? "У меня в номере сидят двое мужчин, с которыми мы играли в карты, а потом я в них стреляла, потом сама их пустила, потому что меня стошнило... так получилось, в общем..." Какой бред!
  Но главное, он был прав, негодяй: с ними и правда было почему-то весело! Или это так виски с шампанским действует, когда тебе двадцать один год?
  И ты, немного помешкав, поползла по ковру назад, что было уж совсем неподходяще. Но что ещё было делать?
  – Мы рукоплещем вашему решению!
  – Чего-чего делаем? – переспросил партнера Джетро, качая головой.
  – Рукоплещем, Джетро, рукоплещем.

  Тебя немного отпустило, а в желудке улеглось, и вместо страха или беспокойства накатила мощная эйфория. Появилось навеянное алкоголем чувство, что мужчины-то – отличные, что вечер – хороший. Тебя чуть не убили, ты чуть не убила, чуть не потеряла всё, но заработала... кучу денег! Надо же как-то нервы успокоить? Или это всё тебе кто-то подсказал... Ой, да что такого-то! В Батон-Руже, помнится, и не такое было, мда-а-а... А то, что ты без кринолина и корсет распущен... пффф! Перед Лэроу ты вообще голой была – и ничего, не померла! А то, что эти двое у тебя в номере сидят? Предосудительно, да, но... никто ж не узнает! Завтра они уедут в одну сторону, ты в другую – фьють! Зато этот кареглазенький – оказался такой миииииилый... Разве не он остановил своего хмурого напарника? С риском для жизни! Разве не он всё легко и непринужденно решил со стрельбой в отеле? Когда он поил тебя виски, казалось, что он – грубый и злой мужлан. Но, во-первых, ты его подстрелила! А во-вторых, он тысячу раз извинился! А во-третьих, теперь-то такиииие комплементы делает... Ты даже заявила:
  – Сразу видно, вы не из Техаса! Я права?
  – Восприму это как комплимент, мисс, – с чинным поклоном ответил он. – И надеюсь, моя радость не оскорбит ваших знакомых техасцев. Если они у вас есть, хах! А они у вас есть?
  Временами на тебя находило желание пооткровенничать, и ты им о чем-то рассказывала... ну, чепуху всякую, конечно, ничего важного, никаких тайн. И даже, кажется, пыталась петь и играть на гитаре, но быстро сбивалась, забывала слова, ноты... Они смеялись.
  Примерно в это время Кареглазый и узнал твоё имя, не называя своего. Хотя, возможно, он его называл, но ты забыла. Но вряд ли – он вообще не любил своё имя никому называть. Или представился "Джоном Смитом" каким-нибудь...
  Тебе было в это время немного тошно от выпитого, но всё же... ах, хорошо так на душе!
  И им тоже было хорошо. Но по-разному.

  Бесцветный перестал быть бесцветным, и ты увидела, как он улыбается, как глаза его оживают. Из-за бурбона и из-за того, что он смотрел на тебя – красивую, пьяную, молодую, беззаботную и легкую – он на время забыл то, о чем обычно, словно фоном, помнил всегда, каждую минуту: когда ел, когда курил, когда играл в карты или сидел в сортире. Он забыл, как два года подряд стрелял людям в лица и в животы, потому что на них была форма другого цвета. Забыл, как выгонял семьи из домов и сжигал эти теплые, живые дома, потому что так приказали. Забыл, как протяжно кричала, умирая, его любимая серая лошадь с разорванным гранатным осколком брюхом, мучительно раздувая розоватые ноздри. И даже забыл, как он, весь перемазанный кровью, ошалевший от боли и ужаса, орущий невесть что, большими пальцами выдавливал кому-то глаза в сырой, пахнущей потрохами и порохом, заваленной трупами стрелковой траншее. И ещё много, много всего.
  А главное, он забыл, как потом, в июне того же шестьдесят четвертого года, в девственно чистой сосновой роще на берегу реки приставил себе пистолет к виску и, глотая слезы, текущие по небритому подбородку, сказал: "Простите меня все!" Зажмурился – и, последний раз поколебавшись, нажал на спуск. А чертов пистолет дал осечку. Это был первый раз с десятилетнего возраста, когда он, здоровенный, сильный мужчина, сержант федеральной кавалерии, плакал навзрыд. После того дня он уже больше не мог заплакать, да особенно и не старался, а живые серые глаза его стали бесцветными и ничего не выражающими, кроме раздражения или ярости.
  Но сейчас он это всё забыл на время и улыбался. Так бывало нечасто.

  Кареглазый же просто был в предвкушении, на кураже – весел, бодр и остроумен. Он тоже побывал на войне, но ощутил её, как увлекательное кровавое приключение. Он был сын небедных родителей, в детстве выклянчивал у отца дорогие игрушки и рано понял, что ломать их, чтобы позлить отца, ему нравится больше, чем играть в них. Он злил отца не потому что хотел, чтобы тот именно злился, а потому что силился вызвать у него вообще хоть какие-то чувства к себе. Потом он вырос, начал играть в карты и в людей, и его снова потянуло вызывать у других эмоции – особенно страх, злость и боль. И нравилось ломать этих людей, подобно игрушкам, и чувствовать, что на него в этот момент смотрит кто-то больший, чем отец, но такой же равнодушный. Иногда он говорил с богом, как с отцом: "А это ты проглотишь, па? Проглооотишь. Ты все проглатываешь. Но я надеюсь, что ты хотя бы будешь морщиться, когда будешь это глотать, хах!" А потом он уже и с богом перестал говорить, и просто ломал красивые жизни, как красивые вещи.
  Люди с 1865 в США уже больше не продавались, но он был северянин и вообще противник рабства. Потому что если человек раб – то какой вообще смысл-то? Ломать надо свободных!
  Он давно не играл как следует, и встретив за столом румяного, глупого и доброго "клетчатого", собирался поиграть с ним. Но тут в комнату вошла ты. И практически с первого взгляда он понял, что не встречал в жизни женщин свободнее, чем эта дерзкая, хорошо играющая, рисковая, свежая, только вылезшая из ванны, изысканная, солено-сладенькая мисс МакКарти. Он правда ещё не знал, как тебя зовут, потому что на Западе за столом игроки обычно не представлялись, но уже знал, что хочет играть в тебя и только в тебя, а "клетчатый"... пусть катится, так и быть, повезло ему! Теперь он только мешался бы. А когда ты выстрелила в Кареглазого, и он понял, что всё ещё жив и толком не ранен, то чуть не потерял голову от ощущения: "Да, хочу!"
  Наверное, если бы отец и мачеха хоть немного любили бы его, он бы тоже умел любить, и тогда он вместо всей этой отвратительной игры влюбился бы в тебя до одури. И может быть ты стала бы для него ниткой, по которой он выкарабкался бы из своей ямы. Ямы где увяз, не замечая краев. Но родители его не любили, а война ещё добавила, а потом добавила и Железная Дорога. И потому тебе правильно показалось, что с головой он не совсем в ладах, но ты не поняла насколько: к двадцати девяти годам из скверного мальчишки он превратился в хладнокровного убийцу, безжалостного насильника и ебнутого на всю голову садиста.
  Если бы у тебя было побольше опыта, ты, возможно, смогла бы получше понять, какого сорта этот красивый парень, и, может быть, вовремя ужаснувшись, успела бы убежать из курительной комнаты, а может даже отдала бы им не только деньги, которые лежали на кону, но и вообще все, которые у тебя были, лишь бы отстали! А может, прочитав его мысли, ты бы рассвирепела и сразу попыталась прострелить его наглухо поехавшую башку. Но это было опасно – Кареглазый-то ради своих игр готов был рискнуть и подставиться, но их все же было двое, и Джетро мог "не понять шутки".
  Кареглазый не торопился и даже медлил, потому что знал по опыту, что чем дольше будет растягивать прелюдию, тем сильнее его накроет в конце, когда он скажет последнюю реплику в своей пьесе. Он ещё не знал названия, не продумал все детали, он импровизировал на ходу, но последнюю реплику уже знал.

  – Смотрите-ка! – сказал Кареглазый и достал колоду. – Мисс, это – настоящее западное развлечение. Здесь его пробовали все, и даже замужние дамы. Говорю, как на исповеди! Смысл прост: мы разыгрываем партию в блэкджек, кто выиграл – выбирает, кому с кем целоваться.
  – Какой ужас! – ответила ты, еле ворочая языком. – И какая странная игра! Нет, я в такое играть не буду. Мне нельзя! Я леди!
  – Да это шуточная игра! – ответил он. – Вот представьте, вы выиграете – и целоваться придется нам с Джетро! Ну, смешно же! Это же Запад – тут люди так веселятся! Непосредственность!
  Пока ты вспоминала, как тебя в Далласе целовал молодой лейтенант янки, Кареглазый сдал всем по карте.
  Тебе пришли валет и двойка. У валета были карие глаза. А, нет, показалось.
  – Ещё?
  – Да что вы, с ума сошли?! Я не буду в такое играть! – все же сказала ты.
  – Да мы просто посмеемся, мисс! Да просто скажите "хит" или "стэнд".
  – Я не играю... но, предположим, хит! – ответила ты, засмеявшись.
  – Хит! – сказал Джетро, тоже смеясь.
  Тебе пришла пятерка. Семнадцать – можно и остановиться.
  – А теперь? Хит или стэнд? – Кареглазый сдал вам ещё по одной.
  – Хит, хит, – кивнул Джетро.
  – Ну, опять-таки, просто предположим... хит! – решила ты рискнуть.
  Пришла тройка. Двадцать!
  – Бастед! – бросил карты Джетро.
  – М-м-м! А у меня блэкджек! – сказал Кареглазый, показывая даму, шестерку, четверку и туза. – Надо же! Никогда мне в него не везет, а сейчас повезло. Ну, Джетро, готовься!
  Джетро захохотал глухим, прокуренным смехом и смущенно пригладил усы. Кареглазый встал.
  – Партнер, ты мне нравишься, но не настолько! – сказал Джетро, качая головой и чуть не плача от смеха.
  – Ну что? Пожалеем Джетро? – спросил он тебя.
  – Нет, джентльмены, – ответила ты. – Вы как хотите, но... Это никуда не годится! – имея, конечно, в виду, что...
  – Слыхал, Джетро? Как хотим! – Кареглазый обнял и стремительно, долго, нескромно поцеловал тебя.
  Поцелуй у него был, как... ох, как ликер пополам с бренди. Будь здоров, в общем! Куда там лейтенантику янки... А пахло от него, кроме виски, хорошо выбритым лицом и какими-то духами. С ума сойти, духами! Где он духи-то взял в этой дыре!?
  Но бренди там или не бренди – без разницы! Ты, конечно, дала ему пощечину... правда, не то чтобы сразу и не то чтобы очень сильную. Такую... чтоб знал! "Для ума!" – как называла это твоя мать, беззлобно наказывая рабов.
  – Вы – нахал!
  – О-о-о-о! – сказал он, прижимая руку к щеке и, подув на пальцы, комично сделал вид, что обжегся о место удара. – Вот это было крепко! По-западному! Поздравляю, мисс, вы, кажется, окончательно освоились!

  Вы играли ещё, потому что теперь-то чего уж... Ты даже, кажется, целовалась с Джетро. Он вообще-то сначала отнекивался, но это был раунд, когда ты выиграла, и ты настояла (надо же было Кареглазого позлить?). Правда, от Джетро так разило сигарами, что потом ты отплевывалась, но он не обиделся.
  Потом Кареглазый всем налил.
  – Нет-нет! – сказала ты.
  – Ну, последнюю? – поднял он брови. – За Запад! За трансконтинентальную железную дорогу! За штат Канзас! За то, что у самых красивых роз – самые острые шипы! М-м-м?
  Ты твердо решила: "За шипы – последняя"...

  После неё тебя и стало "рубить", ты не могла ровно сидеть и падала буквально через каждые пять минут, смешно извиняясь перед ними и говоря, что пора спать.

  И вот тогда кареглазый решил, что пора начинать "фанданго".

***

  Кусок ночи примерно в полчаса твоя память милосердно не сохранила. Память возвращалась к тебе с того момента, когда Джетро, сам уже плоховато соображавший, сидя на кровати и широко расставив ноги, держал тебя между ними на краешке, заломив твои руки за спиной. А Кареглазый сидел перед тобой боком, развалившись в кресле и положив ноги в красивых сапогах на ночной столик. На тебе были только чулки, панталоны и надорванная сорочка, из которой выглядывала грудь.
  – Пас или рэйз? – спрашивал Кареглазый. – Это тоже такая игра, милая. Пас или рэйз?
  – Рэээ... рэйз... – сонно отвечала ты.
  – Подумай ещё, – говорил он и с силой щипал тебя за сосок. Ты вскрикивала и просыпалась.
  – Господи!!! Что?!
  – Пас или рэйз!?
  – Рэ... Пас, господи, пас!
  – Кина – молодчина! – он гладил тебя по щеке. – Теперь скажи. "Кина очень плохо вела себя сегодня"
  – Кина была... вела... ооочщ... хрщщ... – ты роняла голову. – Ааа! – вскрикивала, просыпаясь от боли. – Что? Что сказать?!

  Потом Джетро надоело – курить без рук было неудобно.
  – Партнер, – сказал он с ленцой. – Ты чего такой злой? Ты такой злой, потому что трахнуть её не успел?
  – В смысле не успел!? – Кареглазый опешил и даже уронил ноги со столика.
  – Да всё уж, она заснет сейчас.
  – Кто заснет?! Она!? Да она меня хотела весь вечер! Вот смотри!
  Он выхватил у Джетро изо рта сигару, раскурил как следует... и ткнул в твоё бедро, прямо через панталоны! Повыше колена, на внутренней стороне, где кожа понежнее. Ты взвилась, как ракета, и Джетро с трудом тебя удержал.
  – Э! Э! Ну так-то зачем! – укоризненно сказал он. – Перебарщиваешь, партнер.
  Кареглазый не обратил на эти слова внимания. Теперь он знал, что его пьеса, которую он сейчас писал у себя в голове, и одновременно ставил и играл в этой комнате, называется "Мисс Кина МакКарти", и действие в ней подошло к кульминации. И глядя тебе в глаза, он произнес, стряхивая пепел прямо на ковёр:
  – Ну-ка, милая, скажи: "Ах, мистер незнакомец, я мечтала о вас всю мою жизнь!"

  От боли ты пришла в себя, и теперь хорошо поняла, что это уже не "пас-рэйз". Наверное, из 21-го века эта фраза звучит даже как-то невинно. Мол, надо сразу сказать, конечно, зачем страдать из-за какой-то фразы? Всем же понятно, что если ты попала в такую ситуацию, скажешь, что угодно...
  Но Кина МакКарти родилась в 19 веке, знала правила игры и ставку. В этой фразе было прекрасно всё: от "мистера незнакомца" до "всей жизни". Потому что леди может поддаться порыву. Леди может допустить ошибку. Леди может иметь любовника, двух, трех – жизнь многообразна, а кто без греха-то? Но для настоящей леди это все – трагедия, драма и обстоятельства судьбы. То есть, может, в душе-то и нет, но на людях – только так. Игры в поцелуйчики, снятый корсет, ползанье по ковру – все это проходило по разряду "предосудительные глупости." Но НИКОГДА настоящая леди не должна была признаваться никому, что мечтала, да еще и всю жизнь, отдаться незнакомцу в городе, в который приехала даже не утром. Ну хорошо, положим, любовнику, наедине, в шутку, ты могла бы такое сказать. Но с вами-то был Бесцветный! Джетро сам был человек простой, он не очень в этом во всём разбирался, но вы вдвоем с Кареглазым поняли друг друга предельно ясно: Джетро был свидетелем, а сказанное такое при свидетеле... у-у-у-у-у...
  Короче, фраза расшифровывалась так: "Я всегда была падшей, порченной и ненастоящей. Делай со мной что хочешь. Тебе все можно." Такие вещи леди лучше было не говорить даже с приставленным к голове пистолетом, с ножом у горла и с петлей на шее. Иначе она вылетала из клуба мигом.

  Кина МакКарти могла поступить только одним образом. Она набрала в рот слюны, в которой, наверное, было больше виски, чем самой слюны, и плюнула прямо в карие глаза с янтарными прожилками. Как же иначе-то?

  Увы, этот плевок его скорее обрадовал, потому что он означал, что Кареглазый в тебе не ошибся, не зря дал в себя выстрелить, не зря устроил вот это всё. Что ему в конце будет "ух"!
  – Серьезно? – спросил он, раскурил как следует сигару и выпустил несколько колечек в потолок. – А ещё подумать?
  И у вас началась игра, в которой, к сожалению, банк метает тот, у кого в руках сигара. Наверное, излишне говорить, как страшно, когда тебе двадцать один год, у тебя роскошные волосы, нежная кожа и глаза, прекрасные, как ночное небо, а кто-то перед лицом раскуривает даже не папиросу, а толстую вонючую десятицентовую сигару, которой только что тыкал тебе в бедро. А самым жутким, наверное, было то, что... в книгах в такие моменты пишут, мол, "лицо его поменялось – теперь он напоминал демона, бууууу!" Да нет. Не поменялось его лицо никак. С одинаковой улыбкой час назад он рассказывал, как прекрасны твои глаза, а теперь с такой же улыбкой стряхивал пепел с сигары. Только тон голоса чуть изменился.
  – Может, хватит? – спрашивал Джетро.
  – Не, тут принципиальный вопрос, дружище! – отвечал кареглазый. – Подожди, я тебя прошу. Это же важно!
  Вряд ли ты вспомнишь, сколько сопротивлялась и говорила: "Нет! Нет, ни за что! Никогда." Увы, ты играла в эти игры первый раз, а Кареглазый – не первый. Он ощущал извращенное, противоречивое желание – чтобы ты сломалась и чтобы подержалась ещё немного. Он то уговаривал, то дразнил тебя:
  – Да просто скажи! Что тут такого-то! Я же знаю, что это так. Просто скажи – и все.
  – Почему не сказать, если это правда? Ты же для этого и приехала на Запад. Разве нет?
  – Ты только что по полу ползала. Не помнишь? Разве леди себя так ведут? Но я же не в упрек, послушай! Тебе было весело, всем было весело... Скажи, и мы отпустим, и опять всем будет хорошо и весело.
  – Ой, какая же вы, мисс, вредная! Какая вы упрямая! Упрямая, плохая, взбалмошная девочка. Ты заставляешь меня заставлять тебя! Зачем это нам с тобой? Или тебе всё это нравится? А? А!? Я прав?
  – Ну, ну... давай по одному слову! Скажи, "ах, мистер..." – и хватит. Ну? Ну? А я тебе воды дам глотнуть. Или лучше виски? Что выбираешь, милая?
  Ты в тот момент очень не хотела ещё виски, буквально всеми клеточками тела. И очень хотела спать. И была пьяная, напуганная и беззащитная. Поэтому в конце концов в комнате все же прозвучало "заветное":
  – ...всю... мою... жизнь...
  И он почти зажмурившись от удовольствия, кивнул, почувствовав точку излома и услышав, как хруст этого излома эхом отозвался в его пустом, холодном, не способном любить сердце.
  – Кина – молодчина! И чего было упрямиться? Все, Джетро, кури!

***

  Он забрал тебя у него и бросил на кровать, лицом вниз. Ты нашла подушку и стала засыпать, решив подумать завтра о том, как тебе теперь с этим жить, и где взять мыло, чтобы вымыть рот после этих слов и после его поцелуя. И все же немного радуясь, что жестокий дурдом, в который превратился опасный поначалу и приятный в середине вечер, закончился.

  – Да ладно. Я не это имел в виду, – сказал Джетро, нехотя, видимо отвечая на какую-то реплику из их спора, который ты пропустила. – Пошли уже.
  – Как это пошли? Дама просит, а я уйду? Это не по-мужски, Джетро. Нет, сэр! У нас сейчас с мисс МакКарти будет любовь, чистая, как горный воздух, и сладкая, как швейцарский шоколад.
  – Ну, ты мне-то не заливай. Не пробовал ты швейцарский шоколад, партнер.
  – А какой? Французский? Как правильно называется то, что мы пили тогда в Денвере? Горячий шоколад, да? – он стянул с тебя панталоны и с полминуты разглядывал всё то, что так хотел увидеть весь вечер, пока ты сидела за карточным столом. Потом сказал, смеясь, – Джетро, а я, похоже, влюбился!
  Джетро кивнул на тебя.
  – Остыл твой шоколад, влюбленный. Пойдем.
  – Мы щас подогреем! – Кареглазый хлестнул тебя по ягодицам с такой силой, что ты враз проснулась и прикусила губу от боли, вжавшись лбом в подушку. – С самого утра мечтал о горячем шоколаде! – сказал Кареглазый, быстро, порывисто раздеваясь и слегка морщась от боли в боку.
  Джетро покачал головой, дескать, "вот тебе делать нехер, партнер", и сел в кресло, сам не зная, почему. Он бы ушел, наверное, но, во-первых, он не очень хорошо понял, что сейчас произойдет, и думал, что "партнеру" самому быстро станет неинтересно забавляться со спящей – в чем удовольствие? Во-вторых, он хотел спокойно докурить. А в-третьих... в-третьих, такие люди, как он, конечно, не ходят в театры, но сидят до конца на спектаклях, даже если они разворачиваются в стрелковой траншее под огнем или в номере отеля посреди Канзаса.
  – И тебе останется! – услышала ты, опять проваливаясь в сон. Но спать не дали: кто-то начал тебя бессовестно лапать там, где даже такой смелый любовник, как майор Деверо, не позволял себе прикасаться к твоему телу, и грубо совать в тебя ловкие пальцы. Ты ворочалась и отпихивалась пятками.
  – Не надо! – говорила ты сквозь сон. – Отстань! Прекратите! Я спать хочу.
  А потом что-то навалилось на тебя и прижало к заскрипевшей кровати. Стало тяжело дышать. Ты враз проснулась, напуганная, беспомощная.
  – Милая, ты же француженка наполовину, да? – горячо прошептал над ухом Кареглазый. От него по-прежнему приятно пахло духами и чисто выбритым лицом, но тебе было не до того. – У тебя французский акцент?
  "Это он новоорлеанский за французский принял," – догадалась ты.
  – Ново... орлеААААААА! ААА-м-м-м...
  Крик оборвался, когда он зажал тебе рот рукой. Он сказал:
  – Знаю, что ты без ума от меня, милая, но давай не будем весь отель будить!

  Он терзал тебя резко, глубоко, так, что даже ему самому было немного больно, и ещё болью отдавалась рана в боку – он стискивал зубы от этой боли, и распалялся ещё сильнее. А когда он видел, что ногти на твоих маленьких пальцах впиваются в твои же маленькие ладони, это нравилось ему больше всего. В эти моменты он чувствовал, что его боль – твоя боль.
  Через наполненные до краев страданием, слезами и мычанием двадцать минут, в течение которых ты узнала, как нежен и ласков был с тобой Мишель Тийёль, Кареглазый наконец, слез с тебя, сытый и слегка усталый.
  – Ты прелесть, что за вишенка, Кина МакКарти, – сказал он, почесав у тебя за ушком. Потом почти ласково шлепнул по ягодице, будто ставя печать, и начал одеваться.

  Но это был первый акт пьесы, а запланирован был и второй. Он поиграл в тебя, он хотел теперь поиграть... в Джетро! Раньше он этого не делал, потому что в Джетро играть было ооочень опасно. Но именно поэтому он чувствовал, что это должно быть ну ооочень круто!

  – Джетро, дама ждет! – сказал Кареглазый, застегнув жилетку и закуривая папиросу.
  – По-моему, дама спит, – хмуро ответил Джетро. Это было не совсем так, но недалеко от истины. А у него что-то пропало настроение. Когда кареглазый только начинал забавляться с тобой на кровати, его напарник не особо напрягался, потому что ему казалось – ну что такого, "пощекочет" партнер девочку немного и отстанет. Ты же стреляла в него? Стреляла. Мог он получить за это небольшую компенсацию? "Имеет право, так-то". Но когда ты закричала от боли, Джетро разом опять вспомнил всё, что лучше бы давно забыл.
  – А мы сейчас разбудим! – сказал Кареглазый.
  – Да не надо, партнер...
  – Ты, что отказываешься?
  – Да пошли уже...
  – Как это так!? Посмотри, какая вишенка! Не? Не нравится? Смотри, сейчас в её саду распустятся розы! – кареглазый стал быстро хлестать тебя ладонью по ягодицам, чтобы они покраснели. Боюсь, что ты так обессилела, что даже не протестовала.
  – Смотри, сколько роз, и ни единого шипа!
  Джетро, конечно, видел кокетливые ямочки внизу спины и изящной формы ноги, и запал на всё это, как запал бы любой. Но он перешел черту, а ты была всё ещё там, за этой чертой, и ему почему-то не хотелось протягивать руку из-за неё и трогать тебя, замаранную, но все ещё тускло светящуюся. Он не смог бы это объяснить Кареглазому, поэтому просто крикнул:
  – Перестань, а!?
  Кареглазый перестал, но не сдался.
  – Румяные булочки и горячий шоколад. М-м-м-м... Или что, старость не радость, друг мой?
  – Да не...
  – Джетро! Я тебя не узнаю... А-а-а! Дошло! Ты после меня брезгуешь что ли!?
  – Да нет, я...
  – Точно нет?
  – Да точно, точно, чего ты пристал!?
  – Ну... ты мой партнер, и ты ведешь себя странно. Я же должен тебе доверять, так?
  – Да просто... она же девочка ещё, ну посмотри на неё! Как-то оно...
  – Так самый сок! И она сама говорила, что мечтала, ты слышал!
  – Про меня не говорила.
  – О, один момент! – он схватил тебя за волосы и задрал твою голову над подушкой. – Ми-ла-я! Скажи-ка мистеру Джетро: "Ах, мистер Джетро, я мечта..."
  – Перестань, а!? Я по-хорошему прошу! – снова крикнул Джетро, трезвея и злясь.
  – Как скажешь. Но ты понял идею. Она скажет что угодно кому угодно. А ты мнешься, как...
  – Да слушай, она же ничего такого не сделала, чтобы так-то вот...
  – Джетро, опомнись! Она в меня стреляла!
  – Да она уже спит! Она же пьяная, как... Я так не люблю.
  – Милая! Ты не спишь? – он хлестнул тебя ещё разок, очень сильно, чтобы ты точно вскрикнула. – Уже не спит, Джетро. Ждет и надеется.
  – Черт тебя дери! Че ты пристал-то ко мне?
  – Слушай... тебя уломать сложнее, чем её было, ей-богу!
  – А на хера ты меня-то уламываешь?! Че ты пристал ко мне, а?! – ощетинился Джетро.
  – Да я не пристал, я просто не хочу, чтобы между нами оставалась недосказанность.
  – Нет никакой недосказанности.
  – Так что, тебе её жалко? Девку, которая мне чуть легкое не продырявила? Жалко? Серьезно, да? А может, ты влюбился? А? А?!
  – Чего-о? Да нет, я просто...
  – А-а-а-а... вот оно что! Понимаю-понимаю! Ты раскис, старина! – Кареглазый щелкнул пальцами, как будто сделал открытие. – Ты раскис. Ты раньше...
  При слове "раскис" Джетро "снесло ветром шляпу". Может, оно у них что-то обозначало между собой.
  – Ох, как ты достал-то, меня, а!!! – страшно рявкнул он и поднялся с кресла. – Ладно!!!
  – Другое дело! Р-р-р-р-р! Узнаю тебя, парррр-тнёррррр! – изобразил Кареглазый твердое, рокочущее "р" Джетро.
  – Сделай одолжение, заткни пасть!!!
  – Для тебя – все что угодно, – Кареглазый занял его место в кресле и снова закинул ноги на столик.

  Джетро разозлился не на тебя, но досталось тебе – с ним было ещё больнее и жестче. И от кареглазого хотя бы пахло приятно. От Джетро разило дешевым сигарным табаком так, что этот запах пробивался даже в твой проспиртованный мозг. Иногда от остервенения, он не попадал, и входил "куда положено", но всё равно было больно. Может быть из-за того, что он сильно злился, или из-за того, что был старше Кареглазого, пытка затянулась. Ты уже даже не могла кричать – только стонать и всхлипывать, и когда всхлипывала громко, он ничего не говорил, но рычал от злости и вбивал тебя в кровать всем телом. В эти моменты ты ощущала, какая ты маленькая и мягкая без платья, кринолина и корсета, и какой он большой и злой. Он был, как огромный, матерый, ещё сильный чалый жеребец лет десяти: беспородный, у которого из-под гнедой масти пробивается серебристый волос, и который кроет испуганно ржущую тонконогую годовалую английскую кобылу. Или как рассвирепевший серый кот, который давит лапой мышь.
  Наконец, он с хриплым ревом доскакал до финиша и отлип от тебя.
  – Ништяк, – сказал кареглазый и похлопал несколько раз в ладоши. – Сорвал все розы, выпил весь шоколад! Мой друг Джетро в форме! Без сомнений! Ну, я был прав? Вишенка что надо?
  – Пош-шел ты!!! – ответил старший, тяжело дыша.
  Тебе было, мягко говоря, не до них. Ты была одновременно опустошена, и в то же время немного счастлива, что твоё истерзанное тело оставили в покое.
  А у них там всё раскалилось. Молодой поиграл в Джетро, а Джетро был попроще, и он всей этой херни не понимал, но почуял, что им сманипулировали, и закусил удила.
  – Ну че, доволен!? – прорычал он, застегивая штаны и надевая перевязь с револьвером.
  – Успокойся, – твердо сказал Кареглазый.
  – Я спросил, ты доволен, партнер!? Ты, мать твою, доволен теперь, а!?!?!?
  – Я говорю, успокойся.
  – Что ещё сделать, чтобы ты от меня отстал!? Кого ещё надо выебать, убить, обыграть!?
  – Да никого. Всё путем.
  – Путём, говоришь!? Путём, да!?
  Если бы ты не была так обессилена и пьяна, то наверное, сейчас бы испуганно забилась в угол, потому что почувствовала бы, что в комнате вполне могут раздаться выстрелы. Но Кареглазый знал своего напарника хорошо, и знал, что делать – он протянул ему бутылку.
  – На, выпей.
  Джетро, еще раз выругавшись, выпил из горлышка, вытер усы, выпил ещё – и подуспокоился. Чиркнул спичкой, жадно прикуривая.
  – Ладно, – сказал он. Помолчал. Посмотрел на тебя, свернувшуюся клубком и уже почти спящую пьяным сном на пропитанной слезами подушке. С быстро потухающим наслаждением наркомана выдохнул дым. – Черт, такая девочка красивая, а? Не повезло ей с нами.
  – С нами всем не везёт. Так уж повелось, старина.
  – Это да. Пошли спать что ли? С утра на дилижанс.
  – Ты иди.
  – А ты что, не наигрался?
  – Не доиграл.
  – Чего-о?
  – Не доиграл, говорю.
  – Чего не доиграл?
  – С ней не доиграл.
  – В смысле?
  – Ну, знаешь, как в картах. Я сегодня хотел "клетчатого" докрутить "до скрипа", а тут она вошла. Сбила настрой. Его я отпустил, а её не отпущу.
  – А что ты с ней ещё хочешь сделать?
  – Да так... Не бери в голову. Ничего такого.
  Джетро опять помолчал. Потом сказал с подозрением:
  – Партнер. А ты точно не перебарщиваешь?
  – Я всегда перебарщиваю. Такой уж характер у меня, – Кареглазый пожал одним плечом. – Уже не перекроишь.

  В тот момент, тебя ещё мог бы спасти Джетро. Кареглазый чувствовал, что с ним все же хватил лишку: и с этим "раскис", и с "вишенкой что надо", с хлопаньем в ладоши. Эх, если бы только Джетро уперся сейчас рогом, опять завелся бы и рявкнул: "Все, хватит с неё, я сказал!" Тогда Кареглазый отыграл бы назад, оставил бы тебя в покое и не стал "доламывать", как растоптал когда-то ногами в блин уже сломанную, но все еще красивую игрушечную бригантину.
  Но Джетро очень устал. А главное, он сдался. Он сдался уже давно, три года назад, когда в сосновой роще смог нажать на спуск в первый раз и не смог во второй. А вместо этого расстрелял весь барабан в воздух и, когда револьвер стал впустую клацать бойком по бесполезным капсюлям, швырнул его в реку, упал на землю, обхватил голову руками и завыл в голос от бессилия, жалости и ненависти к себе. Он выл, пока не охрип, он бил руками по земле и рвал траву, а потом выбился из сил и только тихо стонал, ворочаясь под сосной. Он так и не простил себе ни эти "малодушные" выстрелы в воздух, ни этот вой, ни это бессилие. Не было в целом свете никого, кто сказал бы ему: "Джетро, ты же не виноват! Ты же хороший парень! Так вышло! Но ты-то не виноват!" Под грузом этой вины, мнимой или настоящей, он сломался, махнул на всё рукой и растворил всё хорошее, что в нем осталось в виски, сигарном дыме и мелких страстишках карточных игр. "Должен был сдохнуть. Не сдох – значит, не сдох. По херу теперь всё. Приказа "раскисать" не было," – так он про себя решил.
  И потому частенько ему вдруг становилось безразлично то, что минуту назад имело смысл.

  – Ладно, – сказал Джетро. – Ты только не проспи.
  – Мне тут на полчаса работы.
  – До утра тогда.
  – А, да, слушай, дружище, ты это... Можешь червю этому, коридорному, за дырку в стене заплатить? Ну, от её пули.
  – Могу.
  – И чаевых там насыпь нормально? Я отдам. Сделай сейчас, чтоб не забыть, ладно? И иди спать.
  – Ладно.
  Кина МакКарти уже спала и не знала, что с ней, напоенной дешевым бурбоном до рвоты, гнусно обманутой, сыгравшей во всю эту мерзкую игру и проигравшей больше, чем какие-то пять тысяч долларов, дважды изнасилованной, ещё можно как-то "доиграть".

  Но оказалось... Ох. Оказалось, что ещё как можно, Кина, ещё как можно...
  Джетро вышел из номера, Кареглазый спокойно докурил, затушил папиросу о ручку кресла, встал. Посмотрел на тебя ещё разок.
  – Нет, пора и честь знать! – хмыкнул он себе под нос. А потом достал из кармана опасную бритву и бесшумно открыл её.

***

  Последнее твоё воспоминание о вчерашнем (вернее, уже сегодняшнем) дне было смутным. Кто-то тряс тебя и твердил: "Проснись, Кина, проснись!"
  – Ох, дайте поспааать, – сказала ты измученно, с трудом разлепив губы.
  Но он тебя ещё потормошил, и ты поняла, что пока не откроешь глаза, спать тебе не дадут. Комната была залита тусклым предутренним полумраком.
  – Что ещё?...
  – Смотри! – сказал он. Лицо его расплывалось. У тебя перед лицом он держал руки в тонких кожаных перчатках, у одной был зачем-то обрезан указательный палец. В каждой руке было по монетке в пять центов.
  – Это тебе. Вспоминай меня почаще, милая.
  – Ссс... пасибо... – сказала ты. Или ничего не сказала, а просто молча отрубилась и уже не увидела, как он посылает воздушный поцелуй. Точно не помнишь.

***

  Итак, мы дошли до того момента, как ты очнулась на полу в своей комнате, в одном чулке и сорочке – более на тебе ничего не было.
  Ты попробовала подняться на ноги – и со второй попытки это получилось. Потом твой взгляд наткнулся на треснувшее зеркало. Ты, пошатываясь, подошла ближе и заглянула в него.

  Оттуда на тебя посмотрело какое-то чучело – красные глаза, распухшая губа, растрепанные волосы... Ты моргнула несколько раз, и по ответному морганию поняла, что эта женщина в зеркале, видимо, все же Кина МакКарти.
  Потом ты обвела взглядом номер.

  Монетки лежали на столике. А остальной номер... остальной номер был разгромлен вхлам: зеркало треснуло, занавески были сорваны (поэтому солнце и светило тебе в лицо), даже обои в паре мест ободраны, а легкий сквозняк гонял по полу перья из смертельно раненой подушки. Одно как раз и пощекотало твою щеку перед тем, как ты проснулась.
  Ты очнулась на полу неслучайно. Твой огромный чемодан (вычищенный вчера коридорным), валялся в углу раскрытый, как будто у него при виде тебя отвалилась челюсть. Твой саквояж был выпотрошен. А на кровати высилась груда одежды. Ты вытащила из этой кучи прожженные сигарой панталоны. Потянула носом воздух – кто-то вылил на гору тряпья остатки виски из бутылки, лежавшей теперь на ковре. На нем, кстати, были пятна.
  Ты надела панталоны и второй чулок, чувствуя, как всё внизу стонет, и жжёт, и зудит. Потом взяла корсет, покрутила в руках – завязки были спороты. Взялась за платье – разорвано, вернее, тоже вспорото. Ещё одно платье, любимое, лучшее – изрезано в лохмотья. Дорожный кринолин из китового уса – изломан. На гитаре – обрезаны струны, а корпус – разломан.
  Надо ли уточнять очевидное? Твоих денег, конечно, нигде не было.
  Короче, он не оставил тебе ничего, кроме панталон, чулок и двух монеток по пять центов. Как ты раньше думала: "Ради дела я готова пройти по городу голой?" Ох, нет, пожалуй, это был не тот костюм, в котором стоит отправляться на прогулку по Эллсворту...

***

  Было бы уместно, наверное, сесть и как следует прорыдаться за всё сразу, но, во-первых, слишком мутило, а во-вторых...
  А во-вторых в дверь постучали!
  Это был портье. Он сказал, что уже четвертый час, а расчет вообще-то в двенадцать, и что надо оплатить следующий день или съезжать. Ладно, разберемся.
  Ты сказала ему убираться к черту, но потом все же попросила захватить оттуда горячую ванну и кувшин чистой воды. Потом взяла ключ, выбросить который Кареглазый все-таки забыл, хоть и собирался, и заперлась на всякий случай.
  Потом оделась в то из платьев, которое было наименее изорванным. А, черт... Все равно было видно и кокетливые кружевные панталоны, и чулки, и то, что сорочка рваная. Петтикоты были похоронены где-то под грудой белья, наверняка в таком же состоянии, как и все остальное. В таком виде даже нос высунуть из номера было страшно.
  В следующий раз портье пришел с хозяином. Они попросили тебя открыть дверь. Нельзя было, чтобы они видели тебя в таком состоянии! Ты сказала, что тебя обокрали... и чтобы они позвали маршала или шерифа.
  За дверью всё затихло.
  – Но заплатить-то вы можете? – спросил хозяин.
  – Сейчас нет, я же говорю, меня обокрали.
  Пауза.
  – Но ванна-то...? – спросил хозяин. – Вода же остынет.
  Ты поколебалась. Но ванна... горячая ванна... это было слишком заманчиво! И ты сказала "да", отперлась и сняла с двери крючок. Эта ошибка была роковой, хотя если подумать, она мало что изменила в твоей судьбе – у них же был свой ключ, да и выломать такую дверь они бы смогли, просто не хотели.

  Хозяин вошел в номер. Он посмотрел на тебя, на номер, потянул носом воздух, потом снова посмотрел на тебя.
  – Дело серьезное, – сказал он. – Надо идти к маршалу. Прямо сейчас, мэм.
  – Но я не могу пойти в таком виде.
  – Правильно! Но и тут его ждать не следует. Пойдемте, я вас отведу...
  – Куда?
  – В другую комнату, там хотя бы почище. Там вам будет лучше и спокойнее. Пойдемте-пойдемте!
  – А где ванна?
  – Да там как раз и стоит!
  – Мисс, кто это всё сделал? – спросил портье.
  – Те двое. С которыми я играла.
  – А-а-а... а как они в номер-то попали?
  Что ты могла ответить?
  – Погоди-ка с вопросами, парень. Не видишь, даме плохо!
  Они, поддерживая тебя под локти, спустились по лестнице. Слава богу, в лобби никого не было. Хозяин кивнул коридорному. Все так же держа тебя под локти, они двинулись... к дверям?
  – Эй! – крикнула ты, вяло упираясь. – Куда вы меня...
  Тут они перестали ломать комедию и грубо вытащили тебя на крыльцо.
  – Значит так, – сказал хозяин. – Вещи я конфискую за ущерб. И чтобы я тебя здесь больше не видел. Исчезни! Поняла? А то хуже будет! Всё, пошла.
  И они кинули тебя с размаху с крыльца прямо в ту самую жирную, холодную, вязкую канзасскую грязь.

  Ты провалилась в неё почти по локти, брызги попали на лицо, и кончики растрепанных волос оказались в грязи. Матерь Божья!
  – Исчезни! – повторил хозяин. Дверь закрылась.
  Всё просто – ему не нужна была такая реклама отеля, который позиционировался, как "приличный". Шлюха (а выглядела ты сейчас именно так) напилась, видимо, проигралась в карты, палила в людей из пистолета и в пьяном отчаянии разгромила номер. А потом отказалась платить и заявила, что её обокрали. Ой-ёй-ёй-ёй-ёй!
  Это для тебя все было ясно: "Вы что, идиоты?! Я что, свои платья сама изрезала!?" А для них это была мутная история, в которой неинтересно разбираться: "А кому это вообще могло понадобиться? И зачем? Бред какой-то. Ладно, люди, а тем более женщины, и не такое спьяну творят."
  Проще сделать вид, что ничего вообще не было. А те двое... во-первых, они уже далеко. Во-вторых, они-то вроде были более-менее приличные, вон, даже дырку в стене, и ту оплатили, а уж сколько коридорному на чай дали! А в-третьих, хозяин на раз выкупил по повадкам, что с такими людьми, как они, задираться может выйти себе дороже. В общем... Какой шериф? Какой маршал? Ничего не было. Ты заявишь кому-то, что тебя обокрали? Эммм, попробуй! Кто тебе в таком виде поверит? Надо просто вымарать тушью твоё имя в гостевой книге, продать вещи, сделать ремонт... и забыть. Разбираться? Чтобы что?

  Рядом никого не было, но вдалеке на улице бродили какие-то люди. Они покосились на тебя, но никто не поспешил, чтобы подать руку. Наверное, похожие сцены в этом городе периодически случались. Хотя, может это было и хорошо? Подойдут, а ты – при полном параде: в драном платье, в грязи и перегаром разит... ой, мамочки...



  Ты с трудом выкарабкалась из грязи. Там, на главной улице Эллсворта, на веки вечные сгинули в буром месиве твои красивые туфли. Искать их тогда показалось тебе безумием. Минут десять спустя ты об этом пожалела, но было уже поздно отыгрывать назад...

***

  Споткнувшись и чуть ещё раз не упав, ты все же добралась до проулка. Из окна дома над головой доносился гомон голосов и смех.

  Был бы здесь Лэроу, он бы придумал что-нибудь, сказал бы тебе: "Мисс МакКарти, ни за что не берите это в голову! Слова – это просто потревоженный воздух! За ширму, за ширму и сидите там пока! А я улажу дело с отелем."
  Был бы здесь Фредди, он бы обнял тебя, вот такую, как есть, грязную, и сказал бы: "Не унывай, Кина! Не унывай! Ты же ирландка! Мы не унываем, это у нас в крови! Знаешь ведь, я тебе говорил: у всех людей семь смертных грехов, а у ирландцев всего один – уныние!"
  Был бы тут был Майк Огден, он бы в недоумении раскрыл свои светлые голубые глаза, набросил бы тебе на плечи плащ, прижал бы к себе и не отпускал бы, пока ты не выплакалась у него на плече, гладил бы по голове, приговаривая: "Ну-ну-ну...". А потом, сказав: "Мисс МакКарти, вы подождите тут, я мигом!" – спалил бы нахер этот отель (и полгорода, если понадобится), достал бы тех двоих из-под земли, застрелил бы их, повесил и ещё раз застрелил уже у тебя на глазах.
  Был бы хоть кто-то! Но никого не было. Ты была тут одна.

  А это был даже не Эбилин. Это был, мать его, Эллсворт – город с дурной славой.

ссылка

***

  Тебе срочно надо было вымыться. Но как? Ты не знала, где тут колонка, в каком доме можно попросить помощи, а какие лучше обходить стороной, и даже десять центов остались в номере. Но ты вспомнила, что проезжая вчера на дилижансе, видела ручей, берега которого поросли кустами в нескольких местах. Вообще-то это был не ручей, а Смоки Хилл Ривер, но шириной она тут была метров шесть от силы.
  Босая, полуодетая, бочком-бочком проходя в щели между домами, где пахло мочой и валялись разбитые бутылки, ты вышла из города к ручью и спряталась в кустах на берегу. Хоть бы никто за тобой не увязался! Нет, вроде никого.
  На берегу пахло тиной и палым листом.
  Ты разделась, вошла в ручей. Стоял октябрь, и хотя воздух был теплый, градусов двадцать пять, вода была, конечно ледяная – она резала холодом. В кожу впились тысячи иголок. Но надо было смыть с себя всё это.
  Темная вода напомнила тебе страшную ночь на Миссисипи: 1865-й год, пароход "Султанша". Ты, вероятно, ещё не до конца понимала, что с твоей жизнью только что произошла катастрофа сравнимого масштаба, "взрыв котлов."
  Стуча зубами, ты зашла по пояс, смыла грязь с рук, с кончиков волос. Опустила в воду лицо, даже с некоторым с наслаждением омыла распухшие после игры в "пас-рэйз" соски. Поколебавшись немного, жадно напилась – аж зубы заломило.
  Оскальзываясь по глиняному склону, ты вылезла на берег. Жаль, что там не было художника с кистью, потому что в этот момент ты, даже мокрая и дрожащая, смотрелась невероятно красиво: оскорбленная людьми американская речная нимфа из какого-то непридуманного никем мифа.
  Увы, платье постирать не удалось – в мокром ты замерзнешь, совсем без платья тоже... Сколько оно сохнуть будет? Да и куда ты пойдешь без него? Не ночевать же тут, в кустах... По ночам было градусов восемь. Снова оделась в грязное, прямо на влажное, заледеневшее тело. Господи, как холодно. Как больно. Как унизительно. Как одиноко.
  После этого ты села, обняла себя за плечи, сжала колени, и дрожа, стала думать, что же теперь делать.
  Соображалось плохо – одновременно и мутило, и очень хотелось есть.
  На секунду подумала – утопиться бы! Но ручей был мелкий, ты сразу представила, как одеревеневший труп потом найдут ниже по течению, подцепят багром, вытащат... И тыча пальцами в кружево на панталонах скажут: "О, смотри-ка, ещё одна шлюха всплыла." При этих мыслях сразу перехватило горло, ты поняла, что это слишком ужасно.
  Нет.
  Ты встала и тихонько пошла к городу. В сумерках на окраине нашла какой-то сарай с сеном, не запертый. Спряталась в нем, залезла в сено и лежала в оцепенении, пока не заснула. Надо было набраться сил, как-то это всё переварить, пережить. В сарае пищали мыши (почти как у дедушки, только там летучие были), но людей в Эллсворте ты, вероятно, боялась больше. И правильно.

***

  Тебе приснился Лэроу.
  – Qui n'as pas ni loi ni doi? А? – спросил он насмешливо, качая головой.
  – Я у вас взяла четыре тысячи! – вспомнила ты. – Простите, я в таком виде...
  – Вздор! – сказал он. – Нарушайте правила дерзко... Кто они были, кстати?
  – Пехотинец и кавалерист, – вздохнула ты.
  Он подошел к тебе. Ты дотронулась до него. Вы о чем-то говорили. Он обнял тебя. Что-то у него там внизу упиралось тебе в живот, нажимало.
  "Он? Мистер Лэроу?!"
  – Что поделаешь! Вы слишком любите играть, как и я. А всякое действие, – он поднял палец в воздух, – рождает противодействие!
  – Да? А почему вы...
  – Я сдал себе восьмую пять раз, а вы не заметили. Но потом уехали от меня. Закономерный итог, не так ли?
  – Мистер Лэроу, а вы можете прекратить это?
  – Прекратить что? – спросил Лэроу, озадаченно.

  Ты проснулась, потому что что-то действительно настойчиво тыкало тебя чуть ниже пупка.
  Это была палка.
  Над тобой стоял мальчишка, лет десяти-двенадцати, и осторожно тыкал ею в тебя. Очевидно, он по малолетству понял известное выражение об "игре в палки-дырки" слишком буквально. Под левым глазом у него был пожелтевший уже синяк. "Это его отец так", – догадалась ты. Губа рассечена. "А это мама приложила."
  Он насторожился, увидев, что ты открыла глаза.
  Ты прогнала остатки сна, поднялась на ноги, отряхнула прилипшее сено. Ты очень сильно замерзла, но была жива.
  – Доброе утро, – сказала ты, подышав на руки.
  – Ты грешница? – спросил он. – Как в Библии?
  Надо было сваливать, пока он родителей не позвал. Всё понятно тебе стало с этим городом. Он был из того места в Библии, где Бог сильно разозлился.
  Ты не ответила, а пошла оттуда быстрым шагом.
  – Грешница! Грешница! Грешница-скворешница! – закричал тебе вслед мальчишка. – Тю-лю-лю-лю-лю!
  Он бросил тебе в спину несколько комьев земли, и ты побежала бегом.

***

  Укрылась ты все в тех же кустах у ручья, немного согревшись на бегу. Ничего, скоро солнце взойдет, станет потеплее.
  Ты посидела, снова размышляя о том, куда же теперь пойти и что делать. Задумалась, а потом услышала, как ярдах в двадцати тявкнула собака.
  – Бадди, след! – крикнул знакомый, звонкий мальчишеский голос. – След! Ищи! Ищи!
  Этот малолетний гаденыш собаку привел. Ты посмотрела вокруг... палку бы взять. Палки не было, но ты нашла хороший камень по руке. Сейчас кинешь в него, он отстанет.
  Ну что, сидеть ждать, пока с собакой тебя найдет? Или выйти из кустов? Гаденыш.
  Ты разозлилась. Хотя, стоп! А вдруг он тебе поесть принес? Это было бы ох как здорово – под ложечкой сосало! А вдруг это яичница с беконом? Сухари? Да хоть яблоко бы... Может, с камнем погодить?
  Ты выглянула из-за кустов... и обомлела. Он был не один – он привел друзей.
  – Вот она! – крикнул он, показывая пальцем. Их было шестеро, мальчишек от восьми до тринадцати лет.
  Они смотрели на тебя, ты смотрела на них. Ну, и личики. Банда.
  – Как тебя зовут? – спросил один.
  – Мисс МакКарти, – ответила ты, призвав на помощь все достоинство, которое у тебя ещё оставалось.
  – Не лги! – крикнул самый первый. – Никакая ты не мисс! Ты грешница.
  Полагаю, что как девушка, знакомая с Законом Божиим, ты резонно заметила, что может и грешница, но Господь велит прощать, и кто без греха, пусть первый бросит камень. Может, они в церковь ходят?
  Дальше подал голос картавый, с оттопыренным ухом – за него его, похоже, часто таскали. Он отвесил такую реплику, от которой у тебя холодок пробежал по спине:
  – Она не гъешница. Она шъюха. Дядя Дугъ-яс гово-ит, шъюх надо т-ыахать.
  – Твой дядя Дуглас вечно ходит алкоголизирррованный! – с гордостью за то, что знает умное слово, и за то, как звонко у него получается "р", сказал другой, самый маленький. А, понятно: сын врача или аптекаря, нахватался у папы.
  – Не умничай, – огрызнулся картавый.
  – Нет, – сказал самый первый, с собакой. – Она грешница! Она сама так сказала.
  Фух, это всё же лучше. Библия учит прощению, в отличие, похоже, от дяди Дугласа...
  Но черта с два:
  – А грешниц наказывают. Давайте её накажем!
  Эта идея всем понравилась, и они пошли на тебя, злые, жестокие, привыкшие к травле дети фронтира. Не виноватые в том, что в их когда-то тихом городке насилие и разврат вдруг резко стали нормой. И что в тех местах из Библии, которые цитируют пастыри, постоянно кого-то наказывают.

  Ты не захотела выяснять, как именно тебя будут наказывать за чужие прегрешения. И хоть за тобой и водились кое-какие грехи, ты швырнула в них камень и бросилась бежать через луг. Они побежали за тобой.
  – Тю-лю-лю-лю-лю! – кричали они и смеялись. Собака лаяла.
  Ты бежала долго, потом наколола пятку и упала. Может, отстали? Обернулась – они спокойно шли в отдалении, но заметив, что ты упала, поднажали. Ах, ну да, у них же собака. Они тебя всё равно найдут.

  Они гоняли тебя ещё с четверть часа, может быть, воображали себя индейскими охотниками или наоборот кавалеристами генерала Крука или генерала Кастера. Ты запыхалась. Надо было менять тактику. Ты пошла к дороге.
  Тогда они спустили собаку. Собака была маленькая, лохматая и не очень злая: она только прыгала вокруг тебя и заливисто лаяла, но ты боялась, что если побежишь – она тяпнет за икру. Ты замешкалась, и тогда они тебя нагнали. У них были в руках комья земли, они начали обстрел из всех орудий в стиле адмирала Фаррагута, а ты в отчаянии закрывала лицо руками. Спасибо, что не камнями кидали, как в Библии! Потом они стали быстро тебя окружать. В глазах у них горел азарт.
  – Заходи справа! Пит – ты слева!
  Они прижали тебя к канаве у дороги и столкнули в неё. Ты уж совсем выбилась из сил и осталась лежать там, не поднимаясь. Канава была неглубокая, может, по колено или чуть глубже, но с крутыми склонами. Хорошо, что за прошлый день земля немного подсохла, и в канаве не было воды.
  Дети стояли над тобой и совещались.
  – Как мы её накажем?
  – В Библии их побивали. Давайте её побьем.
  – Меня отец ремнем порет. Значит, и её так же.
  – А есть ремень?
  – Нет...
  – Можно прутом!
  – Нет, она грешница! Надо из Библии наказание!
  – Там голову кому-то отрезали и на подносе принесли.
  – Да, было.
  – Ты че, дурак, это святой был, который крестил. А отрезали из-за грешницы как раз!
  – А, точно.
  – Это место пастор Даффи читал, когда маршал ранил помощника из-за грешницы.
  "ДА ЧТО ЭТО ЗА ГОРОД!?" – подумала ты. – "Маршал стрелял в своего помощника из-за девки? Чт... Что-о-о!?"
  – А на прошлой неделе одного дядю вываляли в перьях! – ох, вот это поворооот...
  – Кто знает, где деготь взять?
  – А перья где возьмем?
  – Подушка нужна...
  – Да...
  – На конюшне деготь есть! Я знаю, где ведерко украсть.
  – Надо костер развести, чтобы горяяячий стал...
  Но это, конечно, они хорохорились, а может, нарочно тебя пугали. Победило, как всегда, привычное.
  – В Библии в перьях тоже не валяли.
  – Может, все-таки просто выпорем?
  Пороли, видимо, их тут всех, даже мелкого из аптеки. А может, нормальные дети, которых дома не бьют, просто в таких бандах по улицам не бегают?
  – Ладно.
  – Сейчас ты у нас покаешься, грешница. Помните, как пастор Даффи кричит? ПОКААААЙТЕСЬ, БЛУДНИЦЫ ВИВИЛОНСКИЕ! – передразнил тот, самый первый, гладя собаку между ушами. Все засмеялись.
  – У меня ве-ёвка есть, – сказал картавый. – Давайте свяжем ей у-уки сначава!
  – Пит, а Пит, наломай прутьев быстренько!
  – Аг-а-а-а! – злорадно сказал Пит.
  Веревка была ненастоящая: тоненькая, похожая на шнурок, в ярд длинной, и ты представила, с какой силой они перекрутят тебе ею запястья, чтоб было "надежно". Но они не очень хорошо знали, с какой стороны взяться за дело, поэтому малость замешкались.
  Они спустились в канаву, ты машинально стала отодвигаться от них, отползая спиной вперед по дну и не сводя с них глаз, пока не уперлась в того, который стоял позади.
  – Оп-па! Попалась! – сказал он, и нажал ладонями на твои плечи.

  Шесть пар деловитых, худых мальчишечьих рук, с грязными ногтями. Эти руки, наверное, поджигают муравейники, стравливают жуков с пауками, привязывают кошкам к хвостам консервные банки... Сложно было понять, воспринимают они тебя, как взрослую, или как большую девочку, над которой по каким-то странным правилам взрослых можно безнаказанно издеваться почти как угодно.
  Знаешь, Кина, что общего между воинами племени кайова и обычными канзасскими ребятишками, которых бьют родители? И те, и другие абсолютно лишены пощады к пленникам. Именно это ты прочитала у них в глазах. Ты теперь понимала, откуда взялась жестокость в волонтерах Чивингтона, которые на Сэнд Крик по слухам рубили саблями индейских женщин с грудными детьми. Волонтеры же были вот примерно такими "детьми", прошедшими всё это, только лет на пять-семь постарше, сильнее, злее и с саблями. Ты-то хотя бы была белой, а индейцы – вообще никем.

  Ты слышала, как трещит куст, из которого Пит выламывает им всем по розге, и понимала: ох, как они будут тебя пороооооть! Со свистом! А сын аптекаря будет бегать, толкаться и говорить: "Дайте и мне! Дайте посмотреть"! Когда его к тебе подпустят, там уже особо нечего будет наказывать. Раз по двадцать на шестерых... сто двадцать ударов... На каком ты начнешь "каяться" в голос, прекрасно зная, что это абсолютно бесполезно, потому что дело тут вовсе не в покаянии?
  Придумают они что-нибудь ещё, когда им надоест или просто бросят тебя здесь? А руки развяжут? Или так и оставят лежащей лицом вниз в канаве: подходи, кто хочет, бери, что хочет? И ещё, если помнят, как выводить буквы (тут вся надежда на сына аптекаря), оставят записку: "Грешнитса-скварешнитса".
  Но почему-то ты не могла себя заставить даже заплакать или сказать им хоть что-то. Словно они были не люди, а зверьки, а перед зверьками ты же не будешь плакать или упрашивать их, даже если они собираются тебя съесть.

  Однако в любом случае Бог, если он есть, был все же не в восторге от их интерпретации Священного Писания – даже раньше, чем они тебя связали, раздался стук повозки. Слава Богу! План с дорогой сработал!

***

  Это была обычная фермерская повозка, кажется, порожняя. Мальчишки на время оставили тебя в покое и стали смотреть, кто едет.
  – Это дядя Оуэн! – крикнул один из них.
  Повозка остановилась рядом.
  – Доброго дня, сэр! – сказали мальчишки нестройным хором. Очень вежливо, чтобы этот дядя Оуэн поскорее уехал.
  – Эу, малышня! Вы почему не в школе?!
  Мальчишки переглянулись.
  – Так это... Нет занятий! У мисс учительки зуб разболелся! – соврал один.
  – А-а-а... – сработало, похоже. – А это кто там у вас?
  – Да это, сэр, так там...
  – Кто это, я спросил?
  – Это гъешница, сэл! Мы её это... наказываем.
  – Чего-о-о?
  Он спрыгнул с повозки, посмотрел на тебя и хмыкнул.
  – Значит так, малышня! К этой "грешнице" не подходите больше. От неё заразиться можно. Поняли?
  – Да, сэр, поняли.
  – Лан, бегите.
  – Куда?
  – Валите отсюда я сказал! – рявкнул дядя Оуэн, избавляя тебя от стаи маленьких мучителей. В последний момент ты увидела, как изменились их лица – обычные, испуганные дети, никакие не зверята. Мальчишки, как мальчишки. Они кинулись прочь – только пятки засверкали. Собака помчалась за ними.
  – И ты к детям не подходи, поняла меня?
  Ему было лет тридцать пять, он, наверное, жил здесь ещё до того, как пришла в город скототорговля. Высокий лоб, широкие плечи. И лицо, вроде, не злое. И, Слава Богу, Оуэн был абсолютно трезв, вероятно, в виду раннего часа! Это был шанс...

  Ты набралась смелости и поднялась на ноги.
  – Сэр, меня зовут мисс Кина МакКарти!
  Он заржал.
  – Да я вижу, да. Её величество королева Британии, ешки-мандавошки! Ах-ха-ха!
  – Это правда! Меня многие знают в Эбилине.
  – Да уж я не сомневаюсь!
  – Я была в вашем городе проездом из Канзас Сити в Денвер.
  – Вот и ехала бы себе...
  – У вас в городе меня обокрали и...
  – И что?
  Слова "меня изнасиловали" в те времена, если к ним не прилагались негры, индейцы, батальон солдат или тяжкие телесные увечья, означали примерно: "Здравствуйте, я – падшая женщина, скажите, где расписаться." Ты это знала.
  – И выселили из гостиницы.
  – Правильно сделали, я бы тоже выселил! – у него в голове никак не прорисовывалось, что это сейчас ты выглядишь, как оборванная уличная девка с распухшей губой, а ещё позавчера была прекрасно одетой, богатой, эффектной дамочкой, перед которой снимали шляпы и приносили кофе в номер. – Ещё раз к детям подойдешь, получишь вот этого! – он достал из-под козел и сунул тебе под нос ременной кнут.
  Ты сглотнула. Это был ни черта не прутик.
  – А теперь брысь отсюда!

  И в общем, в этот момент ещё можно было убежать. Но, наверное, так не хотелось снова остаться одной в мире с мальчишками, мышами и бродячими собаками, и страшновато, что если Оуэн тебе не поверит, то и никто никогда не поверит. Ты предприняла ещё одну попытку.

  Глупо было бы говорить, что ты картежница, или ехала получать наследство, но можно было сказать, что ты музыкант! Не идеально, но хотя бы можно же доказать!
  – Мистер! Я музыкант. У меня в номере была гитара! Это можно проверить. Я не вру! Помогите мне!
  – Слушай, музыкантша, – он наклонился и вдруг ловко схватил тебя за ухо. Ты вскрикнула от боли. Никто никогда не хватал тебя за ухо. Он вытащил тебя из канавы на дорогу. – Зубы мне не заговаривай. Я знаю, кто ты. Поняла?
  Ты хотела кивнуть, но тогда бы, наверное, ухо оторвалось, так что ты только хлопнула глазами.
  Вдруг он, не дождавшись ответа, отпустил тебя, так что ты попятилась, чуть не оступившись. Ты не сразу поняла, что случилось.
  А случилось вот что: Оуэн, который до этого момента кроме презрения и некоторой жалости ничего к тебе не испытывал, внезапно разглядел, что вообще-то под грязным платьем – сногсшибательная двадцатилетняя красотка, сладкая, как апельсиновый джем. Немного потрепанная, но это как спелое яблоко "с бочком" – "пойдет"! Ты заметила этот приторный взгляд, будь он неладен, какой бывает у мужчин, глядящих на доступных женщин. Когда-то за один такой взгляд ты бы влепила пощечину, но, похоже, такой ход мог закончиться печально. Не надо было год учиться премудростям Лэроу, чтобы понимать, о чем он думает: прямо в канаве, или на пустых мешках, лежащих в повозке, или где в сторонке? И ещё, возможно, надо ли заплатить, или и так сойдет.
  Ты замерла, как лань, почуявшая опасность, готовая сорваться с места. Но ты знала, что если бросишься бежать, он, наверное, бросится за тобой и легко догонит – босую и почти два дня ничего не евшую.
  – Кина, значит?
  – Мисс Кина МакКарти, – повторила ты тихо, едва дыша.
  – Да понял я. Герцогиня драная, вот ты кто.
  "Графиня вообще-то," – подумала ты, но, вероятно, вслух от греха говорить не стала.
  Он посмотрел на твою грудь, едва прикрытую тряпками, в которые превратил твое платье Кареглазый, и ты невольно прикрыла её рукой. Тогда взгляд его скользнул по бедрам. Он почесал небритый подбородок. Вообще он был, конечно, не твоего типажа, но и совсем не урод – в нем чувствовался мужчина с руками и головой, который не прочь поработать и тем, и другим. Была бы ты девушка попроще да встреться вы на танцах, может, даже запала бы на него...

  Но ты была той, кем была.

  Ты поняла, что его первый порыв прошел, и в душе у него началась борьба ангелов и демонов. Ангелы говорили: "Да зачем тебе это надо? Ещё правда заразишься чем-нибудь... Потом опять же, ты ж женат! А если дети увидят?" Демоны говорили: "Смотри, какие бедра. У твоей жены таких нет. Запусти ей руку... да, туда прямо! Просто потрогай для начала."
  Да, он малость забалдел от твоих бёдер.

  Ангелы сказали: "А если она сопротивляться будет? Ты что, изнасилуешь её, Оуэн? Ты никогда ещё..."
  Но демоны возразили: "Пфф, зачем насиловать!? А кнут тебе на что? Разок приголубишь "для ума" – она всё поймет и будет шелковая и даже ласковая."
  Тогда ангелы сказали: "Эй, Оуэн, ты чего, рехнулся, а!? Какой кнут!? Ты что – всё уже, совсем тю-тю!? Кто бы она ни была, она – голодная, замерзшая, беспомощная девушка у дороги. Октябрь на дворе!!! И ты вот так вот... Ты чего? Что с тобой не так, мать твою!? Господь всё видит, Оуэн!"
  Но у демонов был ответный железный аргумент в духе эпохи: "Раз в канаве валяется, значит, заслужила! Пользуйся, если не дурак. С ней можно делать всё, что хочешь. Всё-всё, Оуэн."
  Потом демоны добавили еще один аргумент, покруче, персональный: "А помнишь, тебе было двадцать лет, ты ещё в Канзас не переехал и был не женат... Была там девчонка на танцах, такая насмешливая... и ты ночами так мечтал... волосы намотать на кулак... и прочее? А хочешь сейчас так? Так хватай эту "мисс МакКарамельку" за ухо и веди в кусты! Смотри, волосы какие! Этой "Кине" столько же лет, сколько ей тогда было. Удачно! А со спины – так вообще не отличишь. А мы повозочку посторожим, м-м-м?"
  Тут он, размышляя обо всем этом, медленно облизнул губы кончиком напряженного языка. Он сделал это ооочень нехорошо. Тебе прямо тоскливо стало от того, как он это сделал.
  Ангелы промолчали. Тяжело спорить с тем, что пятнадцать лет лежало в памяти, зарастало-зарастало, да не заросло.
  Демоны сказали: "А ещё... ты тоже заметил, да? У неё, похоже, французский акцент! Ох, она штучка. И она голодная, как верно заметили джентльмены с крыльями из проигрывающей команды. Дай ей поесть. А потом она всё сама сделает. Француженки – они умеют! У тебя никогда француженки не было и не будет. У тебя только Мэри Энн, в веснушках и дура. Что, не так? "Моя дура в веснушках!" – ты сам так и сказал почтальону, когда вы выпили лишку. И постарела, кстати. А эта... эта – карамелька. Имя-то какое выбрала... Кина... Кина – слаще апельсина! Потекла слюна? То-то, брат. Себя-то не обманешь."
  Почти все эти мысли, хотя и не так подробно, ты читала, как в открытой книге, на его простом, деревенском лице, которое менялось то в одну, то в другую сторону – он то немного отводил глаза, то снова впивался ими в тебя. И когда он и правда жадно сглотнул, стало жутковато. Он ещё раз окинул твою фигуру взглядом, и взгляд его зацепился за...

  Позавчера на тебя впервые направляли револьвер, и это было страшно. Но, наверное, никогда, ни раньше, ни позже, никакие наведенные стволы не требовали от тебя столько мужества, чтобы стоять и не бежать прочь, сколько потребовалось тогда, в октябре 1867 года. Когда Оуэн, самый обычный канзасский фермер, который и жене-то изменял всего пару раз по пьяни, вдруг заметил, на боку у твоих уже порядком уляпанных в грязи и траве, прожженных сигарой панталон кокетливый бантик из атласной ленточки. Второй бантик с другой стороны был кое-как прикрыт платьем, а с этой вот, не спрятался...
  Есть такое выражение – раздевать взглядом. Неизвестно, какие там струны у него в душе задел этот бантик, но он так завелся, что взглядом тебя не только раздел – он сделал им с тобой уже вообще всё. Взглядом он устроил с твоим телом Первое Сражение при Дип-Боттоме, Битву За Воронку и Второе Сражение при Дип-Боттоме, вопреки истории выиграл их все и прошелся по твоему Петерсбергу победным маршем. Взглядом он тебя выпивал, съедал и выплевывал косточки. Взглядом он тебя разрывал по всем швам. Его взгляд был как костер, в котором ты, как личность, таяла ледышкой и исчезала без следа.
  Бежать было опасно, а стоять перед ним было невыносимо. В его ошалевших глазах ты прочитала столько всего... Но ты была сильная. Ты все же не упала на колени прямо на обочине и не стала, закрыв рукой этот чертов бант, бормотать дрожащими губами, глядя на него снизу вверх: "Оуэн, ну, пожалуйста, ну, не надо!" Тем более, что это бы вряд ли бы помогло.

  Ты чувствовала, что он сейчас опаснее даже, чем Кареглазый. Кареглазый играл в мерзкую, тупую игру, смысл которой был в том, что люди говорят, делают и испытывают не то, что хотят, и из-за этого переживают сильные эмоции, которые он чувствует и кайфует "как в детстве, только сильнее". Это, конечно, наносило людям раны, но они зарубцовывались, зарастали, и может, через несколько месяцев или через год, через сто горячих ванн и триста спокойных, тихих ночей, ты была бы уже почти как прежде. Оуэн же ни в какие игры не играл, а в мире его демонов ты была куском послушного нежного мясца, который либо подчиняется, либо ему делают очень больно, после чего никаких своих желаний у него остаться не должно. После такого ты могла надолго превратиться в бессловесную куклу, в которую если не вдохнет кто-то очень добрый новую жизнь, то обычные люди будут трепать, трепать... пока не затреплют окончательно. Это был бы страшный конец.
  Хотя скорее всего так далеко ты в тот момент не заглядывала.

  Ангелы его тогда уже только устало пожали плечами: "Ну, ты решай, Оуэн. Ты – мужчина, ты и решай. Не говори потом, только, как Адам, мол, это всё она, блудница эдакая, яблоками трясла, это не я, мол, виноват..."

  Потом он на секунду опустил веки. А когда он их поднял, то посмотрел, наконец, не на кружева, а в твои глаза. Что он там прочитал?

  Ты непроизвольно вздрогнула – такой разительной была перемена. Всё ещё колеблясь, он сказал:
  – Давно ела?
  – Давно.
  Он порылся под козлами, достал сверток, протянул тебе, старательно избегая смотреть вниз. Ты засомневалась, но голод был сильнее, и ты осторожненько взяла этот сверток.
  – Мой обед между прочим, – проворчал он, решив, что ты брезгуешь и немного обидевшись. – Ты не шлялась бы тут. По этой дороге скот гоняют. Сама понимаешь. Ковбои после перегонов шалые. А ты... вон какая. И не одета почти. Не все такие добрые, как я.
  Будь ты итальянкой не наполовину, а полностью, я думаю, ты могла бы не сдержаться и крикнуть: "Добрый, как же! Так меня напугал, гад! Отстань от меня! Отвали! Уйди! Ублюдок, сволочь! Видеть тебя не могу! Панталоны ему кружевные не понравились... НЕТ У МЕНЯ ТЕПЕРЬ ДРУГИХ! Карамель ему с апельсинами подавай! Дип-Боттом ещё этот... Какой же ты урод, Оуэн! Убирайся домой, к жене! Или лучше иди в ваш вшивый бордель, сними там себе шлюху, и пусть она поскачет на тебе и вытрахает у тебя из головы всю эту прокисшую дрянь! Которая заняла в твоей башке всё то место, где у нормальных людей сострадание! Или, если слабо, иди напейся и проспись!" – и ещё много всяких слов, которые, конечно, не красят леди. Но полагаю, что более практичная ирландка зажала итальянке рот, и ты просто кивнула.

  Потом он добавил неловко:
  – Ты это... извини, что я тебя за ухо. Это, пожалуй, зря было.
  Ты кивнула.
  – Ты... и вообще тоже... извини! И за герцогиню тоже. И за кнут. Это все не нужно было. Ты не ходи тут больше. Иди там в городе в "Куин оф Хартс**". Там таким как ты спокойнее все-таки. Я бы подбросил... но мне тут на поле надо! Да тут и пешком недалеко. День хороший. Один из последних, наверное.

  Его отпустило. Он уже спокойно посмотрел вверх, в осеннее канзасское небо, на тяжелые, медленно плывущие облака. Другой человек.
  Если ангелы существуют не только у нас внутри, они тоже смотрели на него оттуда и пожимали друг другу руки в своем пафосном небесном клубе (кто сказал, что ангелы – не джентльмены?). А где-то под землей его демоны зашипели гремучими змеями и свернулись в клубок до следующего раза. "Следующего раза у тебя не будет, придурок! – пообещали они. – Последний шанс. Прямо сейчас хватай её за шкирку, выдавливай из неё всю эту карамель и слизывай, пока не затошнит! Ну, давай!"
  "Да уже тошнит... Ну и ладно, пусть не будет никакого следующего раза", – угрюмо огрызнулся на них Оуэн, и они совсем затихли, перестав баламутить хвостами мерзкое, забродившее варево его темных желаний.
  Ты почувствовала, чего ему всё это стоило, что он может быть, будет неделю ходить, как в воду опущенный, а может быть, сегодня же вечером запьет по-серьезному. Разрываясь примерно пополам между "о, Господи, я чуть её не..." и "а черт! Жаль, что все-таки не...". Но он был тоже сильный, он справился, и это было главным, а в свертке, который он дал, кроме еды, кажется, была ещё и горсточка надежды.
  – Мне ехать надо. Прощай.
  Он забрался на козлы и уже взял вожжи, но обернулся напоследок и, с любопытством прищурившись, спросил:
  – Слушай, а это... ток честно! Ты француженка наполовину, нет?
  – Нет. Я из Луизианы.
  – А-а-а, вон оно что. Далёко занесло. Ну, прощай. Кина.

  Он чмокнул губами, и повозка заскрипела, чавкая по грязи. Она ещё не скрылась из виду, когда ты развернула сверток и набросилась на еду, как бешеная.

ссылка

***

  Содовые крекеры, бекон, кусок пирога с курицей, яблоко ("с бочком", но спелое – пойдет!) – ты проглотила их, почти не замечая вкуса.
  Куда дальше? Эта дорога вела в две стороны, но смысла идти в поле не наблюдалось. Ты пошла назад, в Эллсворт.

  В город ты вернулась ещё краше, чем была: "платье" – в следах от комьев земли, на чулках – травяная зелень, один чулок так вообще всё время сползал – подвязку потеряла, пока бегала от мальчишек. Но ты, наконец, поела, и в голове немного прояснилось. Ещё побаливало кое-где от художеств Кареглазого и его напарника, но тебя больше не мутило и не было слабости в теле. Господи, хоть что-то хорошее произошло!
  Надо было обдумать, что делать дальше, собраться с мыслями.
  Хотя городок и был совсем небольшой, ты его не знала. Ты опять прошла немного задними дворами. В просветах между домами было видно людей, но они оттуда вряд ли бы тебя заметили и разглядели.
  Ты села на землю между какими-то невысокими, по пояс, заборами, так что тебя стало вообще не видно с главной улицы, закрыла лицо руками и попыталась как-нибудь выбросить из головы Оуэна с его демонами и подумать о своем положении.

Этот кусок – мысли Кины о ситуации, которые я на свой страх и риск сюда вставил, поскольку я думаю, что персонаж представляет мир и расклады лучше, чем игрок. Если я где-то что-то не так написал, и на твой взгляд она бы так думать не стала – говори, поправлю или уберу. Могу вообще убрать весь кусок и оставить полностью на твоё усмотрение. Но советую хотя бы с ним познакомиться, поскольку если Кина здесь в чем-то и ошибается, то несильно.



  Но долго думать о мостах тебе не пришлось.

***

  – Эу! Че-как***? – спросил кто-то. Ты открыла глаза.

  Всё. Приехали. "Конечная остановка поезда, леди!"

  К тебе не спеша подошли три ковбоя, им было лет по двадцать пять-двадцать шесть. Вероятно, в этот прогон между заборами они свернули совершенно случайно, потому что, как и ты, не знали город или просто гуляли. День ведь и правда был хороший для октября.
  Один из них протягивал тебе на раскрытой ладони пятидесятицентовик, а в другой руке – плоскую полуквартовую бутылочку с виски, из тех, что возят в седельной сумке для таких вот прогулок.
  – Что выбираешь, красотуля? Глоток "красноглазки" или полдоллара?
  Это "красотуля" прозвучало так похабно, что ты поняла – речь сейчас не о подаянии.
  Вот так: не двадцатка, не десятка, не пятерка, и даже не доллар. На улице это стоит пятьдесят центов на троих, потому что зачем платить за то, что можно даром? Просто они заключили пари! Он и один из его приятелей смотрели с любопытством, наверное, заранее поспорили, что ты выберешь. Их, похоже, сильно расстроил бы ответ "ничего" – ведь как тогда понять, кто выиграл? И если даже Оуэн не поверил тебе, разве эти поверят хоть одному слову? "Падшая краса – лживые уста".
  Третий был из них старше всех, глаза он отводил, но читалось на его лице не сострадание, а презрение. И досада что ли, навроде: "Ну вот, опять, ещё одна." И стыд. Уж что-что, а стыд ты в других распознать умела.
  Ребята выглядели хорошо – помытые, побритые, чистенькие. Наверное, они пригнали вчера вечером своих коров, отоспались, поели как следует, почистили перья и искали теперь приключений. А нашли тебя – ты и была их приключением, или по крайней мере отличным прологом. Они были слегка выпивши, но так, для настроения. Может, из этой бутылочки как раз и глотнули все по разу.
  И совершенно точно они были те самые, "шалые", про которых Оуэн и говорил. Вчера они отдыхали, сегодня – заказывали музыку. Жаль, гитара твоя свое отыграла, да-а-а. Ну, раз не было гитары, "красотуля", значит, сейчас "и споешь, и спляшешь, и цветочек нам покажешь."
  Ты прикинула, что может быть, это будет прямо здесь, но вряд ли – даже для них это было бы перебором. Скорее они отведут тебя в какой-нибудь сарай (может, как раз в тот, где ты сегодня проснулась) или пустующий загон для скота, и там по очереди, на прелой соломе, с шутками-прибаутками, ни в чем себе не отказывая...
  Но потом, я думаю, до тебя резко дошло, что эти трое – это была так, лишь вершина айсберга твоих проблем. Ведь стадо обычно гонят человек десять. Вот стоит одному из них сбегать за напарниками по команде... или просто кто-то увидит, что происходит, и спросит, как в анекдоте про ирландца, который рассказывал тебе Фредди ("Это частная драка, или каждый может поучаствовать?")... И тогда вполне может собраться дюжина или две дюжины желающих. И этот паровоз с вагонами будет ездить по кругу час, два, может, больше. Угля хватит надолго, а ты будешь, как локомотивная колесная схема 4-4-0: первый час на четвереньках, второй час на четвереньках, а потом уже никакая.

  Если ты ничем не заразишься и не залетишь, это будет чудо.
  Если не умрешь со стыда – тоже. Какие уж тут ширмы...
  В общем, если у тебя и был ангел-хранитель (они вообще существуют?), то он был идиот, да еще и пьяный, потому что вместо героя-спасителя привел тебе этих ребят. Конечно, каждый в отдельности был лучше, чем Кареглазый... Скорее всего, парни, как парни... Но, учитывая обстоятельства, это ещё как посмотреть.

  – Ехать туда без денег, конечно, плохая идея... – сказал Леру. – Но решать вам. Я все равно вас одного не брошу. Но придется подождать. Я возьму каляску напрокат. Я немного умею править, а извозчик... ну мало ли! – он рубанул воздух рукой и было не совсем понятно, что он имел в виду.

  Когда ты вышел, он уже сидел в легкой коляске с опускным верхом. Услышав шаги на мостовой, он глянул на тебя через плечо, но сначала не узнал. Он отвернулся, и почувствовал, что ты садишься, по колебанию рессор.
  – Мадам, это частная... о, что! – опешил он, когда обернулся. – Господи! Что?! Кто?! – он весьма удивился. – Господи! На кой... Зачем... Вы вообще представляете, куда мы идем? А если они?
  Ты спросил, а представляет ли он?
  – Ваша правда... не особо, – пожал плечами дижонец. А потом пожал и твою руку.
  И вы поехали.

  Ехать вам было недалеко – ваш путь лежал в Страсбур-Сен-Дени, на северо-запад.
  Когда барон Осман провел свою реновацию, узкие улочки сменились широкими, отлично освещенными проспектами. Честно говоря, тебе очень не повезло, что тебя ограбили в Париже 1862 года – да, преступность тут была, как во всяком стотысячном городе, но в правление Наполеона III её, скажем так, "разогнали по углам".

  Страсбур-Сен-Дени был как раз одним из таких углов. Это был "нехороший" район. Не неблагополучный, а именно что "нехороший".
  Лет через сто-сто пятьдесят его жители даже будут говорить: "Ну, брат, Страсбур-Сен-Дени – эт те не Париж!", потому что район этот заполонят иммигранты из Турции и Африки. Но в 1862 не было ещё никаких иммигрантских общин и подпольных общежитий, и не было ни "мильё", ни "митан", ни даже ещё "от-пэгр". Был просто район, где селились приезжие провинциалы и собирались, "четкие, резкие, дерзки" – те, кому просто так горбатиться было не по нутру. Мошенники, сутенеры, фальшивомонетчики, контрабандисты, и конечно, шулера, каталы и прочие наперсточники – их всех тянуло сюда, как в последнюю крепость, которая никогда не сдастся перед напором Эжена Османа.

  Как и остальной Париж, Страсбур-Сен-Дени был красиво и умно перестроен, и всё равно чувствовалось, что здесь живут не такие же люди, как в Лё Марэ. Попадались разбитые окна, кучи мусора лежали более небрежно что ли, но всего больше здесь отличались люди. Они были оживленные, разговорчивые, но на вас смотрели либо исподлобья, либо со смешинкой в глазах. И от этого было не по себе. Ты вдруг ощутил, что прожил в Париже больше года, а чего-то важного под боком не разглядел. Что Париж не просто большой – он бесконечный. А Страсбур-Сен-Дени – вообще черная дыра с миллионом тайн.
  Но тебе, вероятно, было не до них.

  Вы нашли адрес, Леру остался у пролетки – вы оба были уверены, что стоит ему пойти с тобой, её украдут в два счета, или по крайней мере могут украсть лошадь.
  – Удачи, – сказал он, как ни в чем не бывало. Было поразительно, как быстро дижонец свыкся с твоим новым обликом. А может, он это делал нарочно, чтобы придать тебе бодрости.

  Ты вошел под арку.
  Свернул.
  Ты увидел какого-то неопрятного бородатого мужичка в сюртучишке, который жевал булку.
  – Мадемуазель, вы к кому? – промямлил он с набитым ртом. Оу. "Консьерж"
  – К Рене.
  Он насторожился. Напрягся на твой низкий голос?
  – К какому ещё Рене? Нет тут таких.
  – Это по поводу моего друга.
  – Какого друга? Вы это... иностранка штоль?
  – Да.
  – А. Лан, вы подождите-ка тут, ага?
  – Хорошо.
  Он исчез за дверью. Ты обвела двор глазами. Пустынно. Никого нет, даже вечером.
  – Ну, заходи, раз пришла, – крикнул кто-то, приоткрыв дверь.
  Ты зашел внутрь. Там был ещё один – какой-то кудлатый, с усами, помоложе.
  – Че, к Рене говоришь? А к кому?
  – К Рене.
  – Я и спрашиваю, к кому именно?
  Ты объяснил стараясь говорить потише, что в письме написали "к Рене" и всё.
  – А точно?
  – Точно.
  – Ну, пошли. Стой-ка! – он повернулся к бородатому. – Ты улицу проверил?
  – Да.
  Они заговорили какой-то скороговоркой, которую ты не понял, потом тот, что помоложе, выругался, и бородатый побежал на улицу, видимо, "проверять."

  – Пошли, пошли, – сказал молодой. У него был вязаный шарф. Ты его так про себя и назвал – "вязаным шарфом". – Живей пошли.
  Вы поднялись по лестнице, миновали какой-то коридор и вошли в комнату за поцарапанной дверью с медной табличкой, которую ты не успел прочитать. Там сидели два человека и увлеченно рубились в карты. Окна были плотно занавешены, помещение освещалось керосиновыми лампами. Комната была довольно большая. На одном из них был красный колпак, у другого – шрамчик, из-за которого левый глаз слегка "заплыл".
  – Эт кто? – спросил колпак, с любопытством посмотрев на тебя и налив себе кофе. Тебе его не предложили.
  – Мадемуазель насчет этого... который сидит. Принесла вот.
  – Ааа... Вон че. Быстро как! Ну... хорошо, хорошо, мы ж только за. Улицу проверил?
  – Тьери послал.
  – Нашел кого послать! Сходи сам.
  В них не было ничего разбойничьего, бандитского, карикатурного, не считая этого дурацкого шрама – просто неопрятные мужчины, от двадцати пяти до тридцати пяти лет.
  – Присаживайтесь, мадемуазель, – сказал тебе красный колпак.
  "Заплывший глаз" достал трубочку и закурил.
  Обстановка в комнате была небедная, но обшарпанная. Вся мебель была не новая, и глухие портьеры на окнах – тоже, и ковер линялый, и всё какое-то побитое временем. Из мебели был стол, несколько стульев, кресло и какой-то буфет, или, вернее то, что в Америке все называли "сайд-борд": с крохотным зеркальцем. Мебель была вся из разных гарнитуров. И ещё тут стояли какие-то ящики и даже, кажется, лежали мешки. Это была гостиная – и одновременно что-то вроде склада. Похоже, и мебель-то была с каких-нибудь залогов или купленная по дешевке на аукционах.
  – Предложил бы вам кофе, да сам весь выпил! – сказал заплывший глаз. Они оба засмеялись. – А вы ему кто?
  – А что?
  – Он говорил, что друг, может, придет.
  Из этого "может", ты сделал вывод, что Альберт сомневался, что ты придешь. Хотя, зная его, скорее ты решил бы – он ОЧЕНЬ НАДЕЯЛСЯ, что ты не придешь.

  И тут ты почувствовал, в первый раз за всё время, что это – опасные ребята. Тебя как будто что-то кольнуло. Насторожила небрежность, с которой он говорил про Альберта, как будто... как будто вы обсуждали общего родственника. Они должны бы сидеть, как на иголках – ведь они преступники, они похитили человека, угрожали ему смертью... вот покажешь ты в полиции письмо, загребут этого Рене – и к стеночке! В дверь постучали. Красный колпак вышел.
  – А кто из вас Рене? – спросил ты на всякий случай заплывшего глаза, чтобы не молчать.
  Он усмехнулся.
  – А что?
  – Да просто.
  Красный колпак вернулся, подошел к заплывшему глазу и что-то шепнул на ухо. Тот кивнул ему, а потом кивнул в твою сторону:
  – Она спрашивает, кто из нас Рене!
  Оба снова засмеялись.
  – Мы все – Рене, – ответил красный колпак. Это была какая-то бессмыслица. – Выпьешь?
  Ты отказался.
  – Ну, зря. А то ты нервничаешь. А чего нервничать?

  "А как не нервничать, когда вы пообещали прислать ухо Альберта по почте!?!?! Как не нервничать, когда вы сидите тут, как ни в чем не бывало, а у вас где-то в подвале – живой похищенный человек!?!?!? Как не нервничать, когда я на самом деле мужчина?! Как не нервничать, когда у меня с собой два револьвера, один в сумочке, а другой в декольте?!?!?!"

  – Я не нервничаю.
  – А-а-а, ну как хочешь. Умница, что в полицию не пошла. От жандармов вечно никакого толку. Все они – жирные крысы. Не ходи в полицию, поняла? Они нам все равно ничо не сделают.
  – А мы тебе – можем, – хохотнул красный колпак.
  – Чего ты девушку пугаешь? Так ты ему кто?
  – Невеста.
  – М-м-м. Ну, ладно. Ну, повезло ему, значит, с невестой, хм! – сказал Красный Колпак. Что он имел сейчас в виду?
  – А друг – это тот, что на улице, в коляске? Хорош друг! Женщину послал! Вы все трое англичане, да?
  – Американцы.
  – Что за народ... вы извините, мадемуазель. Это я так. Мысли вслух.

  Вдруг дверь открылась и они ввели Альберта. Его втолкнули довольно грубо двое – вязаный шарф и ещё один, с бородавкой на носу. У Альберта была разбита губа и вид он имел слегка помятый, но Слава Богу, он выглядел живым и в целом здоровым.
  – Сядь, – сказал ему заплывший глаз. В этот момент ты понял, что он здесь главный. – Невеста твоя?
  Альберт слабо улыбнулся, но ты увидел, что шея его при виде тебя напряглась. Руки у него были связаны за спиной. Воротник рубашки разорван.
  – Здравствуй, Мэри! – сказал он. – Какая приятная встреча!
  – Не остри, дружочек, – ткнул его в плечо бородавка.
  – Ну, что... показывай! – сказал заплывший глаз.
  – Что?! – вздрогнул ты.
  – Что-что... каштаны из Бордо! Деньги показывай!
  Тут ты собрал всё мужество (или всю женственность, тебе виднее, что ты там собрал) и выдал им. Мол, денег нет. Могу оставить расписку. Мы соберем, только вот отпустите этого мсье.
  Заплывший глаз посмотрел на шерстяного шарфа так, как будто тот только что выставил его дураком. Это был очень злой взгляд.
  – Я не знал! – воскликнул тот. – Я думал вон... в сумочке! Я не знал!
  Заплывший глаз перекинулся с ним парой фраз. Слова были непонятные, но в целом смысл был такой, что Рене-глаз объяснял Рене-шарфу, какой тот никчемный идиот.
  – Пардон, – сказал он. – Вы видите, с кем приходится иметь дело. Так что, правда нет денег?
  Шарф выхватил у тебя сумку и брякнул на стол.
  – Надо посмотреть!
  Рене-глаз открыл сумочку и вытряхнул твой Лефошо на стол. Рене-бородавка присвистнул.
  – Ничего себе! По-американски! Вот это дамочка!
  – Ничего себе! Вот что значит – война идет на родине, да?
  Он обернулся к Альберту.
  – Вот это у тебя невеста!
  – Полна сюрпризов, – откликнулся Альберт не очень весело. Он показал тебе глазами на дверь. Дескать, убегай! Убегай!!!
  – Ладно, слушай, – сказал тебе Рене-глаз. – Я вижу, ты либо издеваешься, либо полная дура. Ты полная дура?

  Вот что было ответить? Да или нет?

  – Подай полотенце, – приказал он Рене-бородавке.
  – Что?
  – ТРЯПКУ ДАЙ!
  И он вытащил из кармана нож. Это был небольшой складень, ничего общего не имеющий с огромным боуи, который привез из Америки Альберт. И именно поэтому выглядел он ужасно. Это был такой деловитый ножичек, которым не размахивают, а делают дело и быстро прячут.
  – Сейчас я отрежу кое-что твоему жениху. Ну так, чтобы ты замуж выходить не передумала, да? Ухо? Палец? Ну чтобы ты поняла, что всё серьезно. А то, кажется, ты не поняла.
  – Не надо, пожалуйста, мсье! – что ещё ты мог сказать....
  – Сам не хочу. Но... надо! – он с деланым сожалением развел руками. – Вы, видимо, американцы, по-другому не понимаете. А тебе придется смотреть. Так что, ухо или палец?
  Бородавка схватил тебя за шею сзади.
  – Смотри! – сказал он. – И отвечай!
  Ты непроизвольно мотнул головой.
  – Не дергайся! – сказал бородавка и схватил тебя второй рукой за шею спереди. И отдернул её.
  Он сказал что-то, быстро и недоверчиво.
  – Что? – переспросил удивленный Рене-глаз.
  Ты не понял слов, но догадался об их смысле. Смысл был в том, что у "невесты," оказывается, есть кадык. Он почувствовал его через бархотку.

  И тогда... Ты не понял, как это произошло. Как-то... как-то само!
  Как-то сама рука полезла в декольте.
  Кр-клик – Пах! – и раньше, чем кто-то из них что-то успел сделать, бородавка застонал, отшатнулся и упал на задницу.
  Все вздрогнули. Все побледнели. Все застыли. Кроме тебя.
  Кр-клик.
  Надо было, наверное, навести на них револьвер. Что-то сказать. Но ты не успел.
  – Сука! Убила меня! – чуть не плача, сказал бородавка.
  – Ах ты... – процедил красный колпак и схватил стул. Ты прицелился и нажал.

  Само собой как-то.

  Птах!
  Он выронил стул, схватился за плечо.
  "Спуск дернул".
  Сзади на тебя навалился кто-то, наверное, шерстяной шарф. Он обхватил тебя руками, качнул в сторону, дыша над ухом. Зря он дышал у тебя над ухом. Ты ткнул наудачу револьвером "куда-то туда" и нажал.
  БАХ!
  И тебя сразу отпустили. В ухо ударило так, что ты согнулся, чувствуя как его заложило. Напрасно ты выстрелил над собственным ухом! Открыл рот. Больно в ухе.
  И тут Рене-глаз, придя в себя, схватил твой "Лефошо". Он взвел его, поднял и прицелился. И ты тоже прицелился.
  Та-тах! – почти одновременно щелкнули два выстрела.
  "Господи, как громко!" В тире выстрелы были раза в два тише – в комнате всё отражали стены.
  Не заметил, куда он попал. Не в тебя. В сайд-борд, кажется.
  А он выронил револьвер, с грохотом хлопнувшийся на стол, и упал – словно сел на стул, с которого вскочил. Пуля попала ему... да не поймешь куда! Не видно!
  Сам не зная почему, ты сделал шаг вперёд. Красный колпак смотрел на тебя в оцепенении.

  Комнату заволокло дымом, его клубы плыли в свете керосиновых ламп Ты понял, что в барабане остался последний патрон. Ты пошел вперёд, как сомнамбула наставив на последнего из Рене оружие. Бородавка стонал и корчился – у него был прострелен живот. Шарф лежал неподвижно. Красный колпак держался за плечо. Заплывший глаз "заплыл" целиком – он сидел на стуле, уронив голову на бок, и изо рта бежала струйка крови.
  Ааа, вон оно что... В рот пуля попала.
  Тут дверь открылась – там был борода, "консьерж".
  – Что слу... о-о-о! – протянул он.
  Красный Колпак схватил чашку с кофе и кинул в тебя, но промахнулся. Он завизжал и кинулся прочь, но споткнулся о стул и растянулся на полу. Попытался вскочить.
  Ты выстрелил ему вслед машинально, больше, от страха или от неожиданности, чем из какого-то расчета. Но выстрелил, как привык: прицелившись и поделив его колпак мушкой пополам.
  Пуля попала ему в голову, но вскользь – она была слабенькая и даже череп не пробила. Он закричал и пополз по паркету. Куда? Зачем?
  Бородатый смотрел на всё с ужасом. Он схватился за голову двумя руками и не мог понять, как, что и почему.

  Все были в шоке. Никто не мог проронить ни слова – ни ты, ни Альберт, ни бородатый. Только скулил Рене-с-бородавкой-на-носу, первый подстреленный тобой в этой жизни человек.
  Ты взял в руки "Лефошо". Тогда бородатый сказал только:
  – Не надо! – опустился на одно колено, сжался и затрясся.
  Молодая нервическая женщина с грустным ртом, которая пришла и убила четырех человек, включая твоего шефа – это слишком жутко. Настолько жутко, что её темно-синее платье кажется черным.
  Кажется, что это сама смерть пришла. А ты, Тьери-идиотина, не понял. А это СМЕРТЬ. Настоящая, только без косы, хотя лучше бы с косой.

***

  Убивать людей одним движением пальца – это так противоестественно... хотя кому я о противоестественном.
  Это не борьба, это не драка, это не дуэль. Это – убийство. Раз – и нет.
  Теперь ты понял старое французское выражение: "Я высек его в мраморе." Пять минут назад они все были для тебя злыми, чужими, ничем не примечательными людьми. Если бы у тебя, скажем, были деньги, ты бы их заплатил и забыл бы их лица. А теперь... Заплывший глаз. Шерстяной шарф. Бородавка. Красный колпак. Может, и борода тоже. Ох, теперь они – почти родные. Теперь они с тобой НАВСЕГДА, понимаешь?

  Что общего между убийством и оргазмом? На первый взгляд ничего. Но не зря французы называют оргазм "маленькой смертью."
  Кто-то скажет, что это отвратительно. Кто-то – что это круто. Но все согласятся, что это – мощно. От такого теряешь голову.

  Необратимость. Порванная нитка. Черта. Они за ней, хоть некоторые ещё и корчатся на полу. Но и ты – за ней, просто ты стоишь, а они лежат.
  Ты – убийца, Уильям. И с этим никто. Никогда. Ничего. Не поделает.
ссылка

  "Я защищался. Меня могли убить. Они плохие. Оно само. Я не этого хотел. Они не люди."
  Да-да. Все так говорят, поверь. Это всё неважно. Каждый убийца знает правду.

  Лучше скажи, как тебе с этим?

  И посмотри на Альберта. Он того стоил?

***

  – Не нааадо... – повторил бородатый и заплакал.

  И тут ты вспомнил голос Рене-глаза.
  "Сам не хочу. Но... надо!"

  Этих душегубов совсем не жалко. Правда же?

  О том, как пьянит аромат легких денег, Кина хорошо знала. Это для нее карты стали работой, приятной, приносящей удовлетворение, но выматывающей, а вот для тех, кто привык брать свое в других сферах, а за зеленое сукно сил с целью разыграть лопухов и отправиться дальше по своим делам, карты были сродни алкоголю. Знала – и все равно не ожидала, когда эти парочка-два подарочка фактически поставили ей ультиматум. В то, что подобное может случиться в принципе, картежница верила – еще бы, насмотрелась уже, но вот в то, что жертвой станет она сама… Нет, о подобном Кина никогда не думала даже, и теперь пребывала в смятении.
  - Г-господа, п-позвольте! – только и нашла она в себе силы пробормотать, пока мозг лихорадочно просчитывал варианты действий.

  По всему выходило, что приемлемых путей оставалось всего ничего. Идти у них на поводу она не собиралась: вот еще! И дело даже не в том, что стыдно было, или непристойно – Лэроу хорошо отучил от подобных чувств. Для дела бы она и голой прошлась через весь город, и даже не покраснела бы, но сдаваться шантажистам, особенно когда есть шанс, что найдут карту из резерва – увольте! Делить банк пополам – расписываться в своем опасении и бессилии, то есть опозориться, как профессионалка, перед самой собой. Спасует сегодня, потом завтра, а потом что? Страх играть и выигрывать? Нет уж, перетопчитесь, господа хорошие!
  Оставалось только вспомнить Шекспира: «Я буду драться до тех пор, пока есть мясо на костях». А говоря проще, ни в коем разе не отдавать негодяям честно выигранное, пускай это и опасненько. Но игра в карты – это и без того риск, так что стоит ли опасаться поднять ставки? Да, их двое. Да, они мужчины и сильнее. Да, кареглазенький красавчик нахрапист и так и источает угрозу, что, к слову, добавляет ему магнетизма, притягивающего и отталкивающего одновременно. Но, слава Богу и Деве Марии, пистолет уравнивает шансы – зря, что ли, в Эбилине она семь потов спустила и угрохала целую пачку честно выигранных долларов на патроны, чтобы научиться стрелять и не промахиваться?
  Никаких душевных терзаний от того, что, может, придется стрелять в живых людей, девушка не испытывала: они покусились на святое – на ее честь, на ее деньги, на ее будущее, наконец! Они хотели отнять память о дедушке и право на месть, а такое не прощается. Естественно, убивать этих кретинов она не собиралась – достаточно прострелить загребущие грабли, и они отстанут. Ну, наверное. Если нет – то и во вторую корявку придется всадить пулю, что уж делать? Она и без того уже раз совершила смертный грех, который вовек не отмолить, не усугублять же его? Да и проблемы с законом за двойное убийство не нужны – будет непросто доказать, что она лишь защищалась.
  - Уф-ф… Ах… М-момент… - изобразить испуг и смятение не так уж и сложно, это одновременно и расслабит оппонентов, и усыпит их бдительность, и даст время выхватить предусмотрительно носимый с собой дерринджер.

  Дальше уже – дело техники. Наставить ствол на кареглазого, глаз не спускать, говорить убедительно, чтобы не рискнули проверить. Объяснить, что джентльмены, pardonne moi, ведут себя совершенно не по-джентльменски, и не умеют ни проигрывать, ни вызывать у леди желание раздеться. А если они желают проверить, не блефует ли сейчас она, целясь в них, то милости просим! А пока что лучше бы им держать ладони прижатыми к столу и не заставлять ее нервничать и делать то, что потом придется долго отмаливать.
  Правда – и тут уроки планирования от Лэроу не прошли даром – на этом история точно не закончится. Мальчики наверняка захотят взять свое, поэтому придется или бежать из города, или нанимать пару крепких молодчиков, которые в случае чего прикроют ее от мести негодяев, посмевших обвинить ее, Кину МакКарти, в жульничестве! А это уже определенный дискомфорт для нее, как для девушки, привыкшей уже быть одной. Да и за спину постоянно оглядываться не хочется. Но, в любом случае, все подобные проблемы – не повод сдаваться. А посему пора начинать выступление, и да помогут ей в том Бог и святой Бальтазар!

  Кина была свято уверена, что настоящая леди никогда не склонится перед угрозой. Но вот была ли настоящей леди она сама? На подобный вопрос она бы, не сомневаясь, ответила: «Конечно же!», но потом бы задумалась. Она как Камилла, спящая под личиной Кины, безусловно была чистой воды благородной дамой, но вот та, кем она стала… Тут было все сложно. Тут, положа руку на сердце, пришлось бы ответить и да, и нет. Чтобы быть леди, надо иметь свою землю, свой дом, место, где ты – хозяйка, и куда в случае чего, можешь вернуться. А она пока что была перекати-полем, и жила дорогой. В этом была своя романтика и очарование: каждое новое место – как следующая страница романа, рассказывающая новую увлекательную историю, а предвкушение неизвестности за поворотом – как желание узнать, что произойдет дальше. Девушке безумно нравилось смотреть на меняющиеся пейзажи, общаться с новыми людьми, открывать окно и смотреть на раннее невиданное место – но все же это было удовольствие для авантюристки, мошенницы, которой она, положа руку на сердце, и являлась.
  В этом плане Кина достойной представительницей общества не была. Ее азартность, тяга к риску, златолюбие, чего уж греха таить, и умение чувствовать себя на равных с людьми простыми, а также, как она сама считала, весьма подвижные принципы делали ее простой девочкой с фермы. Но при этом она понимала, что дочке фермера, сколь бы она ни была симпатична и умна, делать в высшем обществе, где идет игра на реально крупные суммы, нечего. Там – место для леди. И Кина была таковой, не считая при этом себя подлинной представительницей света. Она не играла в леди – фальшь мигом почувствуют, а была ей – и вместе с тем оставалась собой, простой девчонкой, наслаждающейся свободой и почти позабывшей и о том, что она дочь графа, пускай и фальшивого, дочь плантатора и жена предпринимателя.
  Стоит добавить при этом, что все то уважение, что оказывали ей, как леди, она воспринимала, как должное, и считала совершенно естественным, что ей помогают, относятся с уважением, не курят в ее присутствии и так далее. Посмей кто поступиться этими правилами, и обращаться с ней, как с простушкой, буря негодования была бы обеспечена. А укажи кто, что ее мнение о себе «истинной», и те требования этикета, которые она предъявляет к окружающим, сильно рознятся, она бы искренне удивилась. Как итог, она вела себя, как подобает благовоспитанной девушке из приличной семьи, а все мысли о «просто внучке дедули Хогана» так и оставались мыслями, которыми она себя успокаивала, не имея необходимых для леди владений и живя, полагаясь исключительно на свой талант и простоту окружающих. Все это было наравне с сетованиями «жизнь – боль, и мне так тяжко, надо уйти в монастырь и замолить грехи, ведь именно они мешают мне дышать полной грудью». Представлять подобное она могла сколько угодно, но вот реализовывать подобный жизненный путь на практике не собиралась. Без крайней на то необходимости, по крайней мере: так-то монашеская жизнь лучше сумы нищенки или арестантских одежд.

  Подобный подход – необходимость быть достойной девушкой, накладывал отпечаток и на личную жизнь Кины. Хоть она и скучала по чужим рукам, хоть ей и не хватало ласки, она просто не могла себе позволить удариться в разгул. Репутация и самоуважение останавливали ее, и часто, засыпая в холодной постели, она мечтала о своем Нате. Иногда, однако же, возникал образ Кейт – но если фантазии с участием Деверо были жарки и горячи, то с девицей Уолкер они просто засыпали в объятиях, подобно сестрам.
  Помимо чувства собственного достоинства останавливало ее еще одно. В Батон-Руже, напившись с горя после отказа ублюдка-Крэнстона она, напившись с горя, соблазнилась каким-то типом, чьего лица даже не помнила, и отдалась ему. На утро выяснилось, что ожидаемого смущения в помине нет – сломал, все же сломал ее Лэроу, когда заставил играть с ним обнаженной. Но при этом нет и никакого удовольствия: хоть телу и было приятно, сердце осталось холодно и черство. Это напоминало последние ночи с Мишелем – смесь брезгливости и грусти. Где тот пожар, что будил Натаниэль, где та обжигающая страсть, от которой щемит сердце, а на глаза наворачиваются слезы, где тот сумасшедший экстаз, подлинный катарсис плоти и духа? Все было пусто и уныло, как ночное бдение в пустыне.
  Для чистоты эксперимента в Далласе, стремясь проверить свои догадки и пытаясь забыть сухой хруст пальцев под ударами канделябра, она сошлась с одним милым мальчиком-лейтенантиком, едва ли старшее ее. Тот был очарован Киной, восторгался ей, но… Все это было не то: ей-то он был безразличен. В итоге дальше поцелуев и объятий дело не дошло: мисс МакКарти «вспомнила о приличиях», и раздосадованный юноша остался, с точки зрения привыкшей к более свободным нравам Города Полумесяца ирландки, без романтического вечера. Кина же пол-ночи проплакала в постели от того, что в сердце ее пустота, и что она такая разборчивая, и не может просто получить то, чего желает, без лишних премудростей. Молодой офицер, же, который, в отличие от картежницы, был в восторге от подобной близости, с его точки зрения, практически непристойно-интимной, потом еще несколько дней досаждал девушке хоть и куртуазными, но назойливыми просьбами сказать ему адрес, куда он может писать письма очаровавшей его изящной прелестнице. Жертва влюбленности была вынуждена указать на придуманный адрес, после чего немного поспешно покинула Даллас.
  Утерев, наконец, слезки, девушка решила, что лучше пока что обойдется без мужчин: разве что понадобится разделить с кем-то постель для дела. Правда, такой подход отчетливо попахивал «древнейшей профессией», но что поделать, никто не совершенен! Ведь, в конце-то концов, это будет только в крайнем случае, когда все остальные варианты будут исчерпаны! Само собой, если найдется Нат, или кто-то тронет ее сердце также ярко и чувственно, то она строить из себя невинность не будет. Ну а если таковых не попадется, то специально искать она не будет: время всякой вещи на земле. И пускай иногда до одури хочется забыться в чужом тепле, но подобные порывы она переживет – уж лучше никак, чем как-нибудь. А скуку можно развеять музыкой и книгами, алкоголем, наконец. Или, если уже на стенку захочется лезть от одиночества, можно и рискнуть увеличить дозу лауданума: исследование нового мира наверняка увлечет ее – главное, не потеряться в грезах без возврата.

  Впрочем, иногда накатывающее чувство одиночества было самой масштабной из проблем, пускай и не единственной. Были и «внешние» затруднения – как себя позиционировать. При игре с Лэроу она сменила множество личин, но все они были для «простых» игр. Когда карты бросали на стол в высшем обществе, легенду на себя брал наставник, и сам же служил зеркальным щитом, отвлекая внимание от Кины на себя. Ныне же, став самой себе голова, девушке предстояло придумать обоснованную и не вызывающую сомнений легенду, причем такую, которую можно с минимальными изменениями повторять от города к городу, чтобы не ошибиться. С незначительными изменениями к моменту приезда в Остин картежница наконец сформулировала непротиворечивую версию событий.
  Теперь, если к ней был неподдельный интерес, в котором только вежливость мешала спросить в лоб, она без стеснения с милой улыбкой отвечала примерно так:
  - Вы, наверное, хотели бы поинтересоваться, почему я здесь совершенно одна? Ах, скажи мне кто, что я буду в другом городе без слуг и родни полгода назад, я бы и сама не поверила! Однако же так сложились звезды: дядюшка мой, Льюис МакКарти, скончался, не оставив детей, и по завещанию все ушло моему отцу, Филиппу. И, конечно же, встал вопрос о том, что кто-то должен вступить в права, как же иначе? Случилось так, что брат мой ныне в la Belle France, в Марселе, по делам бизнеса – я не сильно понимаю, в чем тем дело, но, кажется, что-то, связанное со станками, а papa уже стар, к тому же ранен на войне еще с мексиканцами, и долгий путь из-под Александрии будет ему в тягость.
  Но ведь кто-то должен, верно? Вот я, поразмыслив, и попросила папеньку отпустить меня. Ох и долго они с мамой ругались, но разрешили все же: сами понимаете. Тем паче, что наследство это, как планируется, как раз отойдет мне, как приданное. В таком случае, дайте угадаю, вам наверняка любопытно, почему же я задержалась здесь, а не мчу на всех парах обрести право собственности? Что же, все просто и даже банально: признаться, я так устала от долгой дороги, что хочется немного передохнуть, к тому же ваш город мил и приятен: почему бы в нем не задержаться на пару недель? К тому же батюшка всегда говорил, что чем шире кругозор, чем больше человек видел, тем больше ему по плечу! Правда, он говорил это чаще Джеймсу, моему брату, но я полагаю, что к приличной леди это можно отнести не в меньшей степени!
  Правда, есть еще одно, но, прошу, никому ни слова: это же такой удар! Кеннет, наш домашний слуга, который должен был меня охранять, сбежал с какой-то креолкой, представляете? Даже расчета не попросил, стервец: у него любовь, видите ли. Ну а я, как вы понимаете, не могу позволить себе отступиться. Так что приходится, фактически, бросать обществу некоторый, я бы сказала, вызов. И это в чем-то даже интригует: смогу ли, не сломаюсь ли? Ведь, право дело, если не справлюсь с таким, как я смогу быть хозяйкой дома, вы согласны?

  Первым испытанием легенды на прочность для «отправляющейся в Калифорнию» Кины стал Сан Антонио. В этот город итало-ирландка сразу и незамедлительно влюбилась: он чем-то напоминал ей сводного брата Города Полумесяца – такой же аристократичный, манерный и чувственный. Его архитектура, люди, говор были словно родные, и впервые за долгое время Кина ощутила себя на своем месте. Ей импонировали техано с загнутыми кверху усами, в широких сомбреро и пестрых жилетках, и старое испанское дворянство, столь естественно чопорное и одновременно горячее, что это завораживало.
  Она пьянела от фанданго и веселых напевов, и не раз, не удержавшись, пускалась в пляс, светя нижними юбками и не думая ни о чем, кроме захватившего ее ритма. Она танцевала и хлопала, смеялась искренне и беззаботно, и вся прежняя тоска, пускай и не ушла совсем, но отодвинулась на второй план. Стоит ли упоминать, что Кина, как любительница музыки, не отстала от местных музыкантов, пока не разучила с их помощью правильное исполнение «Желтой Розы», «Одинокой звезды», «Память Аламо» и других, столь же популярных песен? Естественно, тягаться с местными ансамблями она не собиралась, и зарабатывать музыкой на жизнь пока что тоже – но для себя любимой была просто обязана накрепко запомнить подобные композиции и, чем черт не шутит, как-нибудь сыграть их в достойном обществе и насладиться всеобщим вниманием и тишиной, когда она будет выводить красивым голосом всем известныестроки.
  Город бурлил жизнью, он кипел эмоциями и страстями, и тем покорял восторженную путешественницу. Он был очарователен, и перед таким «кавалером» Кина не могла устоять. К тому же Сан Антонио был хорош и для серьезной игры – а это было немаловажно, ведь любоваться красотами и дышать полной хорошо тогда, когда у тебя достаточно долларов. Как, наверное, и все места в этом мире, Сан Антонио был беспощаден к низшим – и ознакамливаться с этой его стороной авантюристка не собиралась.

  Большим плюсом стало то, что Сан Антонио был все же не столь требователен к статусу игроков: без этого было бы затруднительно получить доступ к настоящим играм. Средний класс, что составлял основу «дойных коровок», не требовал подтверждения безупречного статуса – а значит, можно было учиться соответствовать ему, не боясь остаться без средств к существованию. И ладно бы только это мешало вести игру самостоятельно! Как подтвердила практика, Лэроу тащил на себе целый воз не самых заметных, зато важных дел, оставшихся вне сферы обучения, и изучать их пришлось, что говорится, «в поле».
  Кина, когда это осознала, поначалу долго ругалась: скорее на себя, чем на наставника. Однако же бесполезные сотрясения воздуха ничем не могли помочь, и девушка договорилась сама с собой, что этот прелестный городок и станет тем полигоном, на котором она отточит недостающие умения. Голова на плечах есть, руки растут, откуда должно, обаяние по-прежнему при ней – а значит, все ингредиенты будущего блюда под названием успех при ней. Учитель дал необходимые базу и понимание, а дальше уж она справится сама, без посторонней помощи. Раз уж она сама, почти без посторонней помощи, выучилась шпионским играм, и на пару с одним майором нанесла янки урона не меньше, чем полноценная бригада, то и жизни успешного игрока научится!
  Скрепя сердце, девушка приняла решение, что может спустить до тысячи долларов на учебу на ошибках. Это обидно, но не смертельно: лучше выявить свои слабые стороны и научиться с ними либо бороться, либо жить, а потом отыграть потраченное, чем вечно обжигаться на одном и том же, или чем игнорировать один из способов преумножения благосостояния.

  Фактически, интересные игры делились на нее два типа: будничные игры, стратегия игры в которых была быстро выработана, являлись лишь работой, направленной на обеспечение текущего статуса, а не на преумножение богатств.
  Для настоящего дохода существовали игры по приглашениям, где от одной суммы банка текли слюнки. И вот по отношению к ним самой главной работой являлась не игра, но подготовка к ней – создать себе такую репутацию, чтобы благородные и обеспеченные господа сами ли, через супруг ли решили, что присутствие мисс МакКарти как игрока будет не просто приемлемо, но станет чем-то самим собой разумеющимся. Это требовало особой бдительности в выборе круга общения и особого подхода и к себе, и к окружающим. Она должна была быть как жена Цезаря, вне подозрений. Но только доброй репутации было мало: она должна быть умна и интересна, как собеседник, а не как фарфоровая кукла. Но даже общение не было гарантией приглашения – она должна была интриговать и вызывать любопытство, и вместе с тем не выходить за рамки приличий. Это было сродни игре на каком-то изящном и требовательном музыкальном инструменте: недожмешь или пережмешь – выйдет фальшь. Сыграешь, как по нотам, что-то обыденное – и никого не заинтересуешь. Это был вызов, а вызовы Кина сердечно любила. Успех же обещал большой приз – а подарочки от судьбы тоже были ей по душе.
  Забегая вперед, стоит заметить, что игра в высшем свете в Сан Антонио, у дона Мигеля, натолкнула авантюристку на еще одну мысль. А скорее даже, не натолкнула, а пробудила от дремы Камиллу: девушке подумалось, что общение со власть имущими – хороший способ получить информацию, в которой кто-то нуждается, но не может получить. На такие знания наверняка есть спрос, и птичке за то, что та начирикает о том, что услышала и увидела, полагается благодарность: в материальном эквиваленте, естественно. В конце концов, если сенатор и ранчер из крупнейших обсуждают необходимость перегона коров в другой штат, например, или два фабриканта сетуют, что в городе закончилась хорошая пенька, то кто-то сторонний наверняка найдет в этом для себя выгоду!
  Проблема была в том, что получить в аккуратненькие ручки новости было проще, чем избавиться от них: покупатели подобного редкого товара о себе старались не заявлять. Искать их самой было бы долго и не факт, что результативно, а посредники платили бы с немалым дисконтом – и то, их тоже надо было сначала отыскать. Так что Кине оставалось завести обтянутый сафьяном изящный дневничок и привычным убористым шифром вписывать в него все показавшееся важным и интересным в надежде, что оно когда-то пригодиться – слухи, деловые вопросы, планы домов, вкусы и интересы достойных персон и тому подобное. А пока – не гнать лошадей и прислушиваться да приглядываться к окружающим, искать подходящих покупателей на слова и пытаться сформировать их типажи и отличительные признаки по концепции, отработанной еще с Лэроу: в будущем это должно помочь быстро находить нужных и полезных людей.

  Для подогревания же азарта и общей бодрости, равно как и для развеивания скуки, существовали игры в казино. Кине хватило ума быстро понять, что использовать их как альтернативу приглашениям затруднительно: как оказалось, вот смех-то!, для них она недостаточно жуликовата. Привычка играть от логики и расчета сыграла дурную шутку: обманная карта просто ломала все планы, словно на дуэль на револьверах кто-то пришел с «Гатлингом». Но зато, помимо немалого бесшабашного куража и дурного, злого, избыточного веселья под маской доброжелательности, подобные дикие игры давали немало ценных уроков для той, кто умеет наблюдать.
  Пускай одним только зорким глазом не научиться профессиональному мухлежу, но можно хотя бы наловчиться понимать, когда тот или иной господинчик призывает на помощь deus ex machina, и своевременно пасовать. К тому же в казино был столь разнообразный контингент, что не соответствующий к тому же классическим типажам, что игнорировать возможность расширить свои знания о людях и том, что у них за душой, было бы просто преступно!
  Пришлось записать в возможные расходы во внутренней бухгалтерии и этот риск: кто сказал, что леди не должна считать, а картежница – планировать траты на играх и потом анализировать их, фиксируя, кто и каким способом вытянул у нее из кошелька пухлую стопочку? Вдохновение и экспромт – это, конечно, два коня хорошей игры, но тысячу раз прав Учитель, что для безупречности нужны иные скакуны: логика и аналитика, учет и контроль. А раз возникают неучтенные переменные, ее дело – устранить их, пускай и с некоторыми потерями. Так что в беседе с самой собой – диалоге Кины и Милы, как шутила сама авантюристка – было принято решение не избегать казино, но и не ставить там слишком много.
  Отметила Кина и то, сколь ей повезло родиться девушкой – к мужчинам за столом было гораздо более пристальное внимание, как к потенциально более опасным соперникам. К тому же она, проштрафившись, поводов к чему, впрочем, она не была намерена давать, отделалась бы, вероятно, конфискацией выигранного и изгнанием, а вот провинившийся мужчина мог заплатить за ошибку дорогую цену, вплоть до того, что стать калекой или вовсе – безмолвным и тихим покойником. «Добрые джентльмены» в казино, особенно те, кто играл более или менее профессионально, обычно были круты нравом и склоны к насилию, что, естественно, пугало девушку, но, слава Богу, выплескивали ярость на представителей своего пола, относясь к леди как к леди, что уже было приятно. И все же, все же… При всех своих плюсах недостатков в подобного рода играх пока что было больше – но с ними приходилось мириться, воспринимая все происходящее как жестокие, но необходимые уроки.

  Остается добавить, что не только игры в казино – бесовские игрища, как весело их называла Кина, пребывая в хорошем настроении – помогали расслабляться, и не только лауданум помогал справиться с унынием и страхами. Не панацеей, но помощником ото всех бед стал алкоголь: девушка и раньше его не чуралась, но теперь, когда следовало взбодриться, бестрепетно заказывала себе еще один бокал. Не какую-нибудь бормотуху, естественно – для этого у нее был слишком взыскательный вкус, и никогда не до потери концентрации – игра требует остроты разума, да и в принципе пьяные люди, особенно женщины, смешны и глупы, если не озлоблены. Нельзя сказать, что она превратилась в тонкого ценителя – но разбираться в хорошем вине, коктейлях и ликерах научилась.
  Ну и, раз уж с безумством в ритме вечных движений не складывалось, а как-то радоваться красоте хотелось, девушка не могла отказать себе в удовольствии обновлять гардероб. Правда, подходить к обновкам пришлось очень избирательно – место в чемодане не безразмерное, а тащить с собой скарб, распиханный по двум десяткам саквояжей и коробочек было попросту глупо для той, кто жила вольным ветром. Вот когда появится свой угол… Тут обычно Кина, предававшаяся мечтаниям перед сном, по-кошачьи тянулась и блаженно щурила глаза, представляя уютное гнездышко с обширным гардеробом разных фасонов на все случаи жизни, от весьма авантажных до самых неброских и незаметных.

  И все же отдых, интеллектуальный и активный, каким бы он ни был, не мог занять главенствующего места в жизни итало-ирландки, особенно когда она поставила перед собой цели, требующие немалых финансовых затрат: выкупить-таки дедовскую ферму и убить мужа, которому она объявила форменную вендетту. В совокупности, по прикидкам Кины, на все про все выходило десять тысяч без учета дополнительных трат. Перестройка фермы во что-то достойное мисс МакКарти тоже требовало вложений, как были необходимы немаленький резерв на игры и на защиту от закона, если его длинные руки потянутся от исполнителей – само собой, стрелять в Мишеля самостоятельно она не планировала – к заказчице. А это, между прочим, еще запросто может достигнуть десятки! Итого, чтобы исполнить все намерения и жить при этом спокойно и комфортно, требовалось без малого тысяч двадцать – астрономическая сумма, даже если бы она играла с Лэроу, и тот отдавал бы ей весь выигрыш до последнего цента!

  Приходилось рисковать, и не всегда этот риск оправдывался. Да и, признаться, не всегда шли рука об руку со здравым смыслом. Но азарт – дело такое, и когда внутри все пылает и кипит, как в пароходном котле, прислушиваться к доводам разума, мягко говоря, затруднительно. Живым примером тому была игра у дона Мигеля, где авантюристка проигралась в пух и прах.
  А как все хорошо начиналось в прекрасном Сан Антонио! Завелись полезные знакомства вроде Сэнти, удалось получить осторожными действиями закрепить достойную репутацию, получить приглашение за столики для «своих» и, как венец всего, попасть туда, где мечтали побывать все местные карточные эксперты! Казалось бы, тут и следовало быть осторожной, как траппер в глубине индейской территории, но вышло так, как вышло.

  Сам дон Мигель умел быть очаровательным – но не тем лоском, который свойственен вирджинцам, не новорлеанской учтивостью, и уж конечно не техасским напором. Более того, он сам, вероятно, до конца не понимал, какое впечатление производит на женщин – осознание и принятие этого шло в разрез с той рыцарственностью, которую он в себе пестовал. Его шарм был совершенно естественным – импозантная внешность, благородство манер и речей, плавность в движениях и ощутимое чувство собственного достоинства могли разбить не один десяток сердец. На удачу Кины, идальго был уже староват, хоть серебро висков и нитяные дорожки морщин ничуть не уменьшили его привлекательности, добавив его чертам некой надежности и еще пуще подчеркнув величавость.
  Право дело, будь ему хотя бы лет на десять помоложе, авантюристка бы сама постаралась намекнуть, что ей будут приятны знаки внимания с его стороны, и даже не имела бы расчета наложить ручку на его богатства: с рыцарственными мужчинами нельзя себя так вести, равно как и нельзя общаться с благородной леди, как с простушкой из Кентукки. Но такая разница в возрасте все же давала о себе знать – воспринимать дона Мигеля, как мужчину, который будет рядом, станет обнимать и целовать, было сложновато. Зато вот возможность пообщаться с ним представлялась Кине чем-то сродни подарку на Рождество: безусловно любопытному и неординарному подарку. В конце концов, когда еще удастся пообщаться не просто с джентльменом, а с самым натуральным рыцарем, словно сошедшим со страниц романов?

  К тому же, стоило чуть пообщаться с настоящим кабальеро и почувствовать, как трепещет сердечко, как оформилась ранее витавшая неоформленной мысль, такая яркая и натуральная, что девушке пришлось попроситься отойти из-за стола, иначе грезы просто не позволяли сосредоточиться. Сидя в белом плетеном кресле на веранде гасиенды с сигареткой и бокалом терпкого вина, она размышляла о показавшейся ей в начале кощунственной идее – наплевать на ферму дедушки, а «сэкономленные» деньги пустить на приобретение скромненькой эстансии в колониальном стиле где-нибудь под Сан Антонио, куда потом приобрести прах Хогана.
  А почему бы, собственно, и нет? Здесь – католическая земля, и она не будет чужачкой среди разного рода лютеран, здесь завораживающе красиво и витает дух, близкий к Новому Орлеану, здесь живут не забывшие о романтичности и благородстве мужчины. И вот, став землевладелицей и извлекая доход не из воздуха, а из своего имущества, она поднимется еще выше по статусу, войдя в круг достойных господ, будет общаться с ними на равных и впитывать кожей эту старомодную учтивость, будет жить и вести себя соответствующе новому положению.
  Конечно же, запираться на маленьком пятачке одного города и окрестных гасиенд она не будет: карты – это яд, который не вытравить из сердца, да и лишаться возможности дополнительно заработать просто глупо. Наняв хорошего управляющего по совету того же Сэнди, можно будет отправиться в путешествие, откуда вернуться с разрывающимся от купюр кошельком в этот прекрасный край, где со временем можно будет, найдя того, кого она полюбит всем сердцем – а среди благородных идальго это сделать проще – остепениться и начать вести жизнь благородной леди, лишь иногда со светлой тоской вспоминая безрассудную рисковую молодость.
  Фантазии были, конечно, завораживающими, но все же Кина была не столько теоретиком, сколько практиком, и нашла в себе силы подавить растекшиеся восторгами мысли и отодвинуть их хотя бы на время в дальний угол. Для того, чтобы вести достойную светскую жизнь, нужно, в сущности, тоже самое, что требуется для войны: деньги, деньги и еще раз деньги. А значит, пора заняться их добычей из чужих карманов, как старатель добывает золото из земли. А вот как они будут в достаточном объеме – тогда и решать, на что их тратить и стоит ли тратить вообще. А то вон как получается: неделю назад она была готова за дедовскую ферму любого удавить, сегодня желает обзавестись гасиендой в Сан Антонио, а завтра увидит еще что-то и решит купить землицы под будущую станцию на железной дороге и жить за счет предоставления приезжающим жрачки и койки?

  Достигнув некоторой душевной гармонии с самой собой, она вернулась за стол с твердым намерением победить, и поначалу все шло, как задумано. Пройдя первый стол и удвоив стек, Кина позволила себе погулять по парку и насладиться пением как павлинов, так и маленьких певчих птичек и мексиканских оркестров. Пребывая в приподнятом, воодушевленном настроении, она даже попросила исполнить что-нибудь староиспанское, что соответствовало бы поместью и его благородному владельцу – и вскоре, замерев, вслушивалась, как вислоусый романсеро под гитарный плач выводит чеканный восьмистрочник об инфантах Лары.
  Картежница даже не представляла, что можно играть так: словно у музыканта в пальцах минимум пять суставов, и гнутся они, как щупальца у спрута – столь затейливы были переливы, кардинально отличающиеся равно как от классической школы, так и от тех песенок, которые она разучила у дедушки. Эти мелодии, чуждые и непонятные, как и слова чужого языка, словно играли на струнах души, одновременно возвышая ее и ввергая в печаль, горькую, но вместе с тем по-христиански светлую. Промокнув платочком непрошенные слезы и поблагодарив музыкантов, Кина летящей походкой вернулась за стол.

  И когда карта пошла, пускай и не самая лучшая, но вполне надежная, окрыленная музыкой и запахом богатства Кина ошиблась. Тут бы ей самой не перегибать палку, а дать дону Мигелю чуть отыграться, потом снова немного проиграть и остаться, как итог, непобежденным. Он бы получил чувство глубокого удовлетворения, она бы – свои законные плюс пять тысяч, и все бы расстались, довольные друг другом. Более того, у нее бы остался самый важный актив – связи и задел на будущие игры. Но… все шло так хорошо, и победа была так близка, что головокружение от успехов просто пьянило. Захваченная этой волной, ирландка больше не думала останавливаться, желая выпить оппонента досуха и уйти отсуда королевой.
  Как итог, она нарушила заветы Лэроу, став играть от сердца, а не от разума, за что и поплатилась. Вседержитель руками дона Мигеля поставил ее на место, показав, что зарываться в игре смерти подобно. Этот проклятый «коровий» медальончик, этот маленький кусочек серебра стал той соломинкой, которая сломала спину верблюду. Пятидолларовая безделушка вмиг стала золотым тельцом – и ослепила ее. Да еще ажиотаж других игроков, страстно желающих ей победы – она была подобно примадонне на сцене, и все глаза были устремлены на нее. Это тешило гордыню, это сводило с ума и заставляло действовать безоглядно, и Кина сломалась.
  Надо было отступиться, надо было быть разумнее и осторожнее, но для этого надо было быть Лэроу, а не Киной. Ну или иметь рядом человека рассудительного. Не ослепленного златом, который отвел бы ее в сторонку и сказал, что иногда мудрее проиграть сейчас, чем совать голову в петлю. Но Кина была одна, и никто не мог накинуть уздечку на скакунов ее страстей. Она бросилась олл-инн, словно в атаку Пикетта, и ровно с таким же итогом.

  Флэш! Флэш, Madonna mia! Оставалось только поставить памятник несбывшимся надеждам и, держа тон, откинуться на спинку кресла, обворожительно улыбнувшись:
  - Ах, это была прекрасная игра! Столько удовольствия от карт я, наверное, никогда не получала! Жаль, конечно, что мне не повезло, но Фортуна любит отважных – и на сей раз она не ошиблась. Ну что же, сеньоры, я думаю, мы сейчас должны поднять наши кубки во славу победителя, no es así?
  И, склонив голову чуть на бок, плавным кивком принять предложение дона Мигеля:
  - Ежели когда-то, после того, как мое путешествие завершится, я снова вернусь в этот город, навек меня покоривший, я обязательно воспользуюсь вашим предложением, если оно еще будет в силе. Ведь счастье не только в победе, но и в самой игре, verdad?

  По возвращении в номер Кина, запершись ото всех, просто и незамысловато напилась, изливая душу зеркалу и коря себя, неудачницу, за все просчеты. Винила она в проигрыше только себя, откровенно не считая, что дело в ком-либо еще. Ну, еще, правда, малек похулила удачу, но быстро остановилась, вспомнив дедовы заповеди о том, что судьба от ругающего ее обязательно отвернется. Перемежая сбивчивую речь плачем, она снова вспоминала монастырские стены, которые наверняка примут такую бесталанную, ни на что не способную дуру, как она.
  Вспомнилась и Кейт, которая, став однажды спасительницей, снова бы оборонила ее от необдуманных поступков и позволила бы уйти из игры если не победительницей, то хотя бы не проигравшейся в пух и прах. Но Кейт сейчас далеко-далече, на письма не отвечает и, может быть, давно забыла о ней, несчастной. Но это не столь важно – она обещала Кейт помочь с картами, и она это сделает, не будь она внучка Хогана! Отступиться – да ни за что!
  Снова выругавшись так, что у благородных сеньоров-картежников уши бы завяли, нетрезвая авантюристка, прикусив кончик языка, принялась писать подруге письмо в этот самый чертов Джулесберг. Расчет картежницы был прост: мисс Уолкер не ответила и собиралась уехать, а значит, письмо пришло после ее отъезда. Дело случая, и только: не могла же Китти оказаться настолько грубой, что получив послание, оставить его без ответа!
  Рассказала о том, что умер дедушка, о том, что за его ферму просят пять тысяч долларов, о том, что сама играет успешно и сейчас в Техасе, но, наверное, скоро отсюда уедет, так что лучше писать ответ… да все в тот же Сент-Луис! Посетовала, что жизнь – череда не только побед, но и поражений, и носа вешать она не намерена, если все же Господь не сподобит ее принять постриг, ниспосылая все семь казней египетских. Честно призналась, что до уровня лучших из профи ей еще далеко, но обычных игроков она уже оставила далеко позади, и теперь, узнав на своей крепкой ирландской шкуре, каково это – играть самостоятельно и быть в ответе за все, с радостью увидит свою спасительницу в напарницах. В последних строках письма, решив, что слишком уж она разошлась, зазывая подругу в игру, Кина сбавила обороты, добавив, что поймет и не обидится, если Кейт откажется, предпочтя мирную добродетельную жизнь пути, полному терний и далекому от звезд, и попросила ответить в любом случае и при любом решении, положительном или нет.
  На утро письмо было сдано на почту, а попутно Кина дала себе зарок, оказавшись в Сент-Луисе, зайти на местный почтамт и проверить, действительно ли письмо не получено. Если все окажется так – забрать его: не оставлять же полсотни долларов в конверте для никого, тем более сейчас, когда она немногим богаче мексиканского вакеро! Заодно можно будет и поспрашивать на удачу у тех же почтальонов, знают ли они Кейт Уолкер – может, подруга заходила к ним, ожидая ответа? Если удастся выйти заодно и на новых знакомых подруги – будет просто прелестно! Ну а коли никто ничего не будет знать, значит, не судьба, и останется только надеяться на то, что письмо достигнет адресата по новому адресу, да на удачу – хотя последней стерве МакКарти последнее время не особо-то доверяла.

  Спустя пару дней добровольного заточения, Кина пришла к выводу, что, написав Китти, сделала все правильно. Посудите сами: даже Лэроу, на что уж мастер своего дела, нуждался в напарнике, а не делал все в одиночку. Значит, и ей следует обзавестись кем-то, с кем можно будет садиться за стол вместе. И мисс Уолкер была для этого лучшим вариантом – ей можно было доверять. Вот только Кейт была далече, и, даже если все сложится в лучшем виде, нескоро сможет сыграть вместе с подругой. А значит, следовало обзавестись кем-то временным, кто поможет ей и кому поможет она, при этом не имея обязательств на долгую совместную игру.
  И вот тут-то начинались проблемы: при всем своем кажущемся дружелюбии и общительности, Кина никак не могла научиться доверять посторонним. Было ли тому виной предательство Марко, или она сама, кинув Лэроу, подсознательно ожидала, что с ней поступят также, она разобраться не могла, но чувствовала, что не может подавить опасения. Пришлось признать, что если она хочет заручиться поддержкой напарника, придется быть весьма избирательной. Отобрать человека, недоверие к которому меньше, чем к остальным, при этом умеющего профессионально играть в карты – задача, признаться, нетривиальная, усугубленная еще тем, что на меньшие условия, чем разделение выигрыша поровну, девушка не собиралась соглашаться.
  Как итог, подлинные мастера своего дела, вроде Лэроу и Грейвз, из обоймы выпадали – они бы попросту не согласились на подобные условия. Оставались только ровесники, небесталанные юноши и девушки, готовые принять требования Кины как по финансам, так и по возможности ограниченного срока сотрудничества. По прикидкам Кины, шансы на то, что таковая личность найдется, были невелики, поэтому поиск напарника следовало признать не самоцелью, но возможностью, за которую следовало ухватиться, но не стоило целенаправленно искать.

  Дисциплинированно зафиксировав в дневничке решение как обязательство перед самой собой, мисс МакКарти решила, что в Сан Антонио ей делать больше нечего – ходить без денег по городу, где она так опозорилась, было нелегко, да и, стоило взяться за карты, руки опускались, а на глаза наворачивались злые слезы. Так что, тепло распрощавшись с Сэнти и другими приятелями, девушка собрала свой невеликий скарб, повесила на плечо гитару и, наиграно-беззаботно насвистывая «Желтую розу», отправилась в тщательно спрогнозированную неизвестность.
  План был прост: ее епархия – пароходы, и на них играть легче всего. Там, конечно, игр по приглашениям не сыскать, зато и риск продуть последнее минимален. А как удастся поднять хотя бы долларов тысячу, тогда и можно будет подумать о том, как дальше покорять Запад. Но снова – гладко было на бумаге: привычка Кины к некоторому верхоглядству, помноженная на порывистость, опять привела к тому, что она учла не все переменные. Хотя, положа руку на сердце, конкретно эту она доподлинно спрогнозировать не могла: до этого, в плаванье рядом с Лэроу, никаких эксцессов практически не было. Но стоило взойти на борт парохода одной, как былые демоны возвращались в гротескных, сюрреалистичных кошмарах. За время на суше они окрепли, вовсе перестали бояться алкоголя, и уже не шарахались от опия, как черт от ладана – просто переставали быть столь настойчивыми и скорыми на появление.
  Большие дозы еще спасали – но с ними не было никакой игры, когда в голове один сплошной туман и луизианские болота. А без них… Со страшным грохотом взрывались котлы, и распахивались врата в Пандемониум, откуда незамедлительно лезли босховские черти, пытающиеся утащить всех вокруг в свое смрадное царство. Стон и плач стоял над утлым суденышком, молитвы переплетались с богохульствами, и голодное пламя пожирало людей заживо. Сколько раз Кина молилась истово, чуть не доводя себя до религиозного экстаза, когда мир реальный меркнет! Сколько раз она выскакивала из клетки каюты как была, в шелковом пеньюаре, и, вцепившись в поручни, не могла отдышаться. Сколько раз ее истошный крик будил окружающих, пытающихся выломать запертые двери, пока она, не в силах проснуться, металась на взбитых простынях, пытаясь спастись!
  На утро снова и снова она поднималась, разбитая, с кругами под глазами и унынием на сердце, и ни кофе, ни коктейли, ни табак не могли вернуть бодрость. Она клевала носом за карточным столом, допускала ошибки, присталые только новичкам, терялась, когда ей задавали вопросы, а однажды даже забыла застегнуть сережку, которую потом искала по всему салону добрая дюжина джентльменов. Изящное украшение – серебряная веточка с мелкими изумрудными листочками, нашлось, но память о собственной невнимательности осталась.
  Передоз лауданума тоже не помогал – ночи становились яркими и необычными, как цыганская шаль, и загадочными, как откровения волхвов, но на утро разум был опьянен грезами, а бодрое приподнятое настроение не помогало сконцентрироваться, и в итоге все было также, как после кошмаров: ошибки, путаница, разгильдяйство и рассеянность. И неизвестно, что лучше – на безудержном веселье проигрывалось легче, но и суммы были весомее.
  В общем, с пароходами пришлось завязать. Единственное, что в этой попытке оказалось позитивным, так это визит в «Шентлуиш», на который у нее все равно были планы. Теперь их можно было с чистой совестью вычеркнуть из заметок и двигаться дальше, навстречу судьбе, испытаниям и – иного и быть не может! – грядущему счастью. С легкой улыбкой, в новой шляпке и изумрудном платье, с объемистыми саквояжами и верной гитарой Кина села на поезд до Канзас Сити, и когда тот тронулся в путь, напевала «Лорену» и «Аура Леа». Край, с которым столь многое было связано, уходил за горизонт.

  Канзас Сити оказался форменной деревней, при одной мысли о которой приличные девушки должны морщить носик и говорить «фи!» - в общем, самое подходящее место для обнищавшей картежницы. Что такое пятьсот долларов в кармане – три, ну край четыре месяца пристойно жизни и все, дальше тьма и беспросветное существование. К хорошему быстро привыкаешь – и внучка Хогана уже и забыла о том, как трудилась на дедовской ферме. Но Господь был милостив, напомнив ей, что счастье не исчерпывается роскошью, а гармонию можно найти там, где ее не ожидаешь. Сан Антонио напомнил ей о высоком духе и горячности нравов, Канзас Сити же – о домашнем, родственном тепле, и это было бесценно.
  Поначалу город вызвал в ней стойкую неприязнь: его грязные, пыльные улочки не могли вызвать ничего, кроме сдержанного отвращения, и даже осознание того, что он из них скоро вырастет и станет красивым и пристойным, не помогало – сейчас-то этого нет! Праздно шатающиеся толпы переселенцев, большинство из которых не имели за душой ни цента, раздражали не меньше – их было слишком много, они были слишком шумными и считали, что их мелкие беды важнее, чем несчастье, постигшее Кину. К тому же, обирая их, как липку, ирландка поначалу испытывала жалость и муки совести: как же, отбирает у людей последнее и ставит их на грань голодной смерти, причем не только мужчин-игроков, но и их семьи. Страдать от побед было глупо, и девушка быстро убедила себя, что за ней греха в этом нет: посудите сами – мигранты сами добровольно садятся за стол, их за руку никто не тянет, а значит, именно они и отвечают за все, что произойдет. К тому же своими невеликими сбережениями они помогают ей идти навстречу мечте и спокойствию – вот и смысл мучиться и терзать себя переживаниями?

  Но даже такая позиция, помогающая спокойно спать даже после того, как незадачливый визави пускает себе пулю в лоб, не позволяла наслаждаться пребыванием в Канзас Сити. Но не было счастья, да несчастье помогло. Встреча с Фредди и ирландской общиной в очередной раз перевернула мир мисс МакКарти. Впервые за то время, когда она стала профессионально играть в карты, авантюристка сделала выбор не в пользу заработка, а в пользу комфорта – не пригласят ее в высшее общество этой пыльной дыры, ну да и черт с ним! Ну не выиграет она за раз тысячу долларов, так и в чем печаль? Ведь ни за какие деньги не купить той теплоты и заботы, которой окружили ее мамины соотечественники – с ними поневоле вспоминалась та родная, уютная обстановка, в которой росла Кина до того, как стала супругой Мишеля. Среди ирландцев она была своей, и при этом оставалась уважаемой – и сколь дорогого это стоило!
  К тому же, ах!, ей выпала великолепная, нет – божественная возможность играть на гитаре на публику! Это стало подлинной панацеей ото всех бед, лекарством от тоски и пресыщенности картами. Поневоле вспоминался Лэроу, уставший от игр: вот если бы у него в сердце жила музыка, бедняга никогда в жизни не стал бы унывать! Ведь когда в руках поет гитара, когда все взгляды устремлены на тебя, когда ты выводишь хорошо поставленным голосом «Виски во фляге», тогда чувствуешь себя и живой, и нужной – это сродни азарту от предвкушения скорой победы, но, в отличие от него, куда как более чистое и светлое чувство.
  Никогда прежде она не испытывала такого единения с людьми, и посему пела со всем вдохновением, и тренировалась до устатку, разучивая новые тексты, мелодии, переборы. Одной гитары ей показалось мало: для некоторых композиций были хороши две скрипки, для других – перекличка флейт. И Кина не сомневалась ни секунды, восторженно меняя вечер за картами на музыку. Впрочем, сколь бы много восторга не переполняло ее, манкировать играми она не собиралась – в том ее основная работа и заработок, и даже если выступления в «Фредди'з Файнест» и приносят доход, то его категорически недостаточно.
  Чувствуя себя среди простых ирландцев как рыба в воде, авантюристка даже решилась на благое дело – предложила открыть кассу взаимопомощи, где любой уроженец Зеленого Острова мог взять краткосрочный беспроцентный заем до зарплаты. Само собой, первый взнос в полсотни-сотню долларов она собиралась внести туда самостоятельно. Своим надо помогать – в этом она была твердо убеждена, и, кроме того, придя к такому мнению, она решила с ирландцами не играть, а если уж сведет судьба за столом, то охотиться за кошельками других лопухов, а не соотечественников: ведь это же правильно и достойно уважения, не так ли?

  Скрипач Демиан и флейтист Фин обучили ее многим новым песням и напевам, как классическим, так и современным, да еще и научили добавлять в выступления элемент театральности – как же публика плакала от смеха, когда она, пылая, как маков цвет, на два голоса исполнила с Демми «Семь пьяных ночей», в лицах изображая диалог между вечно датым муженьком и неверной женой-вертихвосткой, вечно его обманывающей! Может, конечно, зрители были и невзыскательные, но их искреннее веселье и задорные аплодисменты были подлинной наградой: Кина была на седьмом небе от счастья, когда, все также алая от смущения непристойными строками, принимала благодарности и выражения глубочайшего удовлетворения игрой!
  Когда на тебя неотрывно смотрят сто пар глаз – это настоящая эйфория, катарсис смеси гордости за себя и пищащего восторга: я могу, у меня получается, им нравится! Авантюристка получала подлинное наслаждение от такой жизни, и то высокомерие, что начало у нее было проявляться, растаяло, как лед под солнцем – ну или как девушка в руках умелого любовника. В коем-то разе она могла быть самой собой не наедине с подушкой, но в обществе, и это оказалось захватывающе.
  Но не только отношение к ней, как к певице, делало жизнь светлой – вспыльчивая и эмоциональная, не смотря на все заветы Лэроу, Кина иногда нуждалась в простой и банальной поддержке, успокаивающих и подбадривающих словах. Они могли быть самыми банальными, она могла и без того все это знать и понимать, но все равно – произнесенные чужими губами, слова обретали некую мистическую силу, а подкрепленные стоящей за ними уверенностью, давали девушке столь необходимые успокоение и силы продолжать начатое, не изводя себя постоянными сомнениями.

  Это светлое чувство близости, напомнившее ей о доме, в итоге побудило Кину написать родителям, что она жива и в порядке. Правда, тут была одна загвоздка: по-хорошему, письмо не должно было попасть в руки Тийёля, более того, муженьку о его существовании лучше было бы не знать. Выходило, что прямое направление письма на адрес Дарби было невозможно – его надо было передать черед третьи руки. Это могла сделать тетушка Жозина – дама ответственная, строгих правил и наверняка не пошедшая бы на грех разглашения чужой тайны. Но она была немолода уже в те годы, когда Камилла выходила замуж – кто знает, может, она теперь в райских кущах? Писать ей выходило опасно, как и остальным знакомым, в чей честности Кина не была уверена.
  Оставался один вариант, тот, о котором знал весь Новый Орлеан, но к чьим услугам прибегали немногие, а прибегая – не афишировали. Мари Лаво, оккультистка и вудуистка, всегда была готова помочь страждущим… за вознаграждение, естественно. Свою просьбу – передать письмо лично в руки Флоре Дарби и сохранить это в тайне, а при наличии ответа – отправить и его, Кина, скрепя сердце, оценила в целых пятьдесят долларов. Поначалу она думала написать папе, но быстро передумала: будучи навеселе, тот мог случайно проговориться, так что мама в этом плане была надежнее.
  Письмо было от третьего лица: автор сообщала, что дочь получательницы жива и здорова, ведет хорошую достойную жизнь и ни в чем не нуждается. Указала она и на то, что не след верить супругу означенной дочери: он подставил жену и всех мастерски обманул, выставив себя тем, кем не являлся. В конце письма, оказавшегося, на удивление самой Кины, крайне лаконичным, она написала, что блудная дочь очень любит свою семью и скучает по ним, но, оболганная мужем, не может вернуться домой и упасть перед родителями на колени. Ответ авантюристка попросила передать тем же способом, каким получательница обрела письмо, и направить его в Денвер.
  Подписала все это девушка, по некоторому размышлению, именем «Саломея О'Ши», и потом еще долго хихикала над понятной только ирландцам шуткой.
  На сем свой дочерний долг, равно как долг перед совестью, Кина сочла исполненным, хотя потом еще долго мучилась ночами на холодных простынях, когда ей в красках представлялось, как сенатор Тийёль перехватывает письмо, или еще хлеще – пытками отбирает его у мамы, после чего организовывает в Денвере засаду на нее из трех десятков злобных головорезов, которых ради этого освободил из тюрьмы. Или того хлеще – вспомнив о ее существовании, узнает о вкладе Кины МакКарти и ее потугах купить ферму, после чего организовывает настоящую облаву с единой целью – как можно более жестоким и кровавым способом расправиться с той, кто единственная может разрушить его богатство, построенное на лжи и страхе. Да даже если он отправит по всем штатам слух, что девушка с ее внешностью, скрывающаяся под именем Кины МакКарти – убийца, воровка и диверсантка, ее жизнь будет кончена также верно, как если здоровенный одноглазый убийца с волосатыми руками и гнилым запахом изо рта перережет ей горло ржавым «Боуи», предварительно вместе с толпой таких же отвратительных дружков-подельников надругавшись над ней!
  Накрутив так себя, впечатлительная девушка уже пожалела, что направила письмо, да еще указала обратный адрес. Но сделанного не воротишь – и она дала себе зарок не расставаться с пистолетом и заодно подучиться стрелять из него: а ну как ей удастся все же отбиться от бандитов, выполняющих приказ Мишеля! Ведь Дева Мария на ее стороне, потому что на ее стороне правда!

  Как ни печально, но все хорошее быстротечно. Подошел к концу и полусемейный отдых в Канзас Сити. Разъехались поселенцы – основной источник наживы, разъехалась часть рабочих и собрался в Бостон к дяде Фредди. Это было досадно, но все же ожидаемо: ведь, пока она не обзаведется своим домом, везде ей быть как птице – перелетать с места на место, нигде долго не задерживаясь. К тому же на сей раз можно было не страдать муками выбора – предложение бармена посетить Денвер и все дома до него было весьма занимательно. Тем более, что интуиция ирландки подсказывала, что этот маршрут и вправду пахнет прибылью. Опасностью, правда, тоже, но тут уж приходится принимать риски, как должное. Удача любит отважных – а значит, надо смело бросаться в бой и верить, что у нее все получится. А что там будут толпы пьяных ковбоев, так то не беда: они не посмеют обидеть даму, а если и рискнут, то всегда найдутся заступники, верно?
  В общем, Кина тепло попрощалась с друзьями, устроив им прощальные посиделки, на которых было много музыки и алкоголя, а на утро уже садилась с немного нервной улыбкой в дилижанс, насвистывая «Вступай в кавалерию». В конце концов, за столом наставник учил ее быть кавалеристом, так что не дурно бы самой себе об этом напомнить, запасшись лихой, бравурной силой песни отчаянных рубак.

  Как оказалось, Господь, хоть и играет иногда против нее, все же любит свою заблудшую дочь, хотя иногда и странной любовью. Эбилин оказался раем для игрока, вот только атмосфера в этом Эдеме была сродни Пеклу. Если бы не Канзас Сити с его толпами переселенцев, непролазной грязью и вечной стройкой, если бы не ирландская община, напомнившая о том, что средний класс – не минимальный порог общения, авантюристка не выдержала бы этого упрямого, бодливого, кусающегося и лягающегося городка, где приходилось держать ухо постоянно востро и держать тон перед людьми, которые вилку для рыбы от вилки для мяса отличить не могут, а дешевый виски, от которого воротит даже портовых грузчиков, считают нектаром богов. Если бы не выпавшие на ее долю испытания – она бы не сдюжила, и никакое золото мира не дало бы сил остаться здесь больше, чем на неделю. Но ныне Кина была гораздо более терпима к незамысловатой простоте, и не столь требовательна в части комфорта, как раньше, и все ей вернулось сторицей.
  А, самое главное, она приобрела то, что не купишь ни за какие деньги – опыт игры с суровыми, нетерпимыми людьми в постоянно опасной обстановке. Это позволило мобилизовать на серьезные партии все душевные силы и, зорко наблюдая за столом, не спускать при этом взгляда с окружающих. Логика – залог успеха? Верно: но зоркость и чутье угрозы – залог жизни. Научилась она и немаловажному умению ставить зарвавшихся парвеню на место, или же требовать этого от окружающих: приятно было знать, что люди, сморкающиеся в пальцы, а не в платок, все равно достаточно джентльмены, чтобы прийти на помощь даме.
  К другим людям они, кстати, были не столь учтивы: столько насилия, как в Эбилине, Кина не видила за всю свою жизнь – а она-то считала себя девушкой искушенной в опасностях! Поначалу она ойкала, дергалась, нервничала, когда у нее на глазах одни добрые люди били смертным боем других, но потом привыкла. Жалость к жертвам она растратила в Канзас Сити: раз уж ей стало наплевать на беды переселенцев, то проблемы пьяных ковбоев, любящих нарываться на неприятности, были ей столь же важны, сколь жителю Аппалачей – итоги «опиумной войны». Теперь же милую улыбку с лица не стирал и вид лица, разбитого о барную стойку: внутри все еще ёкало, но уже скорее дежурно, чем испуганно.
  Местные задиры напоминали ей бойцовых петухов, на бои которых она насмотрелась в Сан Антонио: такие же пестрые горлопаны со шпорами, только и ищущие возможность распушить хвост и показать всем, и самим себе в первую очередь, кто тут самый сильный, ловкий, меткий. Они свято верили, что только за одно это женщины должны были в них влюбиться, как мартовские кошки – вот смех-то. На счастье ирландки, петухи забывали о том, что однажды могут попасть в суп: и за карточным столом становились главным блюдом. Уходя с пустыми карманами и поникшими гребешками, они верили, что назавтра-то они ух!, отыграются – и девушка радостно соглашалась с этим, зная, что все повторится вновь и вновь.
  Все было хорошо, и, казалось, переживаниям не найдется места. Но однажды Эбилин смог доказать, что не столь уж Кина невозмутима, как хочет себе казаться… но обо всем по порядку.

  А еще, к вящему удивлению своему, картежница с немалым удивлением осознала, что простота местных людей импонирует ей! Их искренность и не показушное геройство были чем-то непривычным, и потому удивительным. Здесь могли без разговоров двинуть в зубы, но в спину выстрелило бы только отребье. Здесь не умели и не собирались уметь интриговать, и были готовы прийти на выручку незнакомцу не ради денег, а потому что «сегодня я помог тебе, завтра ты поможешь мне». Это было что-то среднее между дикими варварами и древними римлянами – и такие люди или априори нравились, или навсегда оставались в восприятии их увидевшего злобными деревенщинами. И слава Богу, что Кина научилась видеть за мишурой суть – это дорогого стоило.
  Еще, кстати, она поняла, что подобная резкость и решительность ей также по нраву. Она и сама считала себя девушкой рисковой, боевитой и в немалой степени упрямой: и если на Востоке это были не те черты, которые стоит в открытую демонстрировать приличному человеку, то на Западе они почитались за норму – а значит, продолжая вести себя, как подобает истинной леди, можно было быть чуть больше собой истинной: поразительно приятное ощущение!
  Правда, все эти плюсы изрядно подтачивало отсутствие изящества в манерах и действиях – лишь немногие, прибывшие сюда со Старого Юга, могли похвастаться ими. Запад, на вкус Кины, был слишком уж прост и прямолинеен, и, не смотря на все свои достоинства, слишком безыскусен, и пер почти всегда напролом, рискуя сломать шею если не противнику, да себе. Картежнице были по нраву все же несколько более тонкие поступки, и несколько более изысканное отношение ко всему: местные, например, за трудностями прерий просто не видели их красоту, просто потому, что все это любование не могло принести ничего ощутимо полезного. Здесь было царство материалистов и практиков: а Кина полностью отказываться от более чувственного и созерцательного подхода, не смотря на весь свой прагматизм, не собиралась.

  Однако ж не материалистами едиными жил Эбилин, были здесь и достойные господа, при общении с которыми хотелось быть лучше, чем на самом деле, хотелось подниматься над собой и быть достойной тех знаков внимания, которые они ей оказывали. И пускай эти господа по врожденной рыцарственности не дотягивали до дона Мигеля, но их куртуазия в полудиких условиях, среди лонгхорнов и их погонщиков, была сродни глотку свежего воздуха после пропахшего потом и дешевой спотыкаловкой кабака. Она позволяла не увянуть и не переродиться в нечто более простое и приземленное, а всегда оставаться собой: Киной МакКарти, почти леди, чья жизнь – дорога. «Королевой без королевства», как иногда иронично называла себя девушка наедине с самой терпеливой и понимающей собеседницей – с самой собой.
  Беседы с Майклом Огденом, Джефферсоном Перри, Николя Бовэ, Чарли Аденом, Генри Мейером и некоторыми другими достойными людьми убеждали Кину, что можно оставаться человеком даже в самых стесненных условиях; поступки же и внешний вид некоторых других людей убеждали в том, что человек, слабый духом, с легкостью деградирует до полуживотного состояния. Запад был эдакой лакмусовой бумажкой для внутренней сущности: он вытягивал на поверхность все дурное и дистиллировал от примесей все хорошее – и итог обыкновенно выходил весьма необычным. Понаблюдав за остальными, авантюристка даже задалась вопросом – а каким Запад сделает ее, что поднимет к поверхности, а что смоет, как шелуху? Какой она станет безо всего наносного?

  Ответ на это был делом времени, а ныне, пользуясь благоприобретенной толерантностью к пониженным стандартам жизни, можно было посвятить все себя картам, благо в Эбилине ныне неумех при деньгах было больше, чем на всем Юге, вместе взятом. Ошалевшие от свалившегося на нах богатства ковбои пьянствовали, ходили по борделям, играли и стрелялись, не зная, куда потратить деньги. Что же, Кина была готова со всем христианским милосердием избавить их от мук неожиданного богатства и очистить их руки от праха золотого тельца: все равно ей деньги важнее, чем этим охламонам, не знающим, зачем им такие суммы.
  Стричь этих зубастых овечек было одно удовольствие: забывшись, они снова и снова бросали на стол мятые купюры в надежде отыграться – а ей только того и было надо. Тем более – тысячу раз спасибо тебе, Господи, что я женщина и леди! – что на нее озлобленность проигравших почти никогда не изливалась, а если кто-то, вроде того немца с длинной фамилией, и пытался устроить безобразия, всегда находились те, кто готовы были охолонуть дебоширов, потому что «мужиков бей, если хоцца, а баб… леди не трожь, песий сын!». В общем, общая нервозная обстановка не слишком-то мешала играть и восстанавливать равно просевший бюджет и пошатнувшееся душевное равновесие.

  Эбилин оказался примечателен еще и тем, что здесь почти не было женского общества, и уж тем паче не было судачащих обо всем и вся кумушек, чье мнение в других городах нередко становилось решающим. Зато здесь было предостаточно жриц продажной любви, самым изначальным способом помогающим толпе оголтелых мужиков сбросить напряжение. Фактически, наравне с хозяевами салунов, они были главными конкурентами картежников по насосному выкачиванию денег из горожан. Долго Кина присматривалась к «порченным голубкам», долго не решилась заговорить – это же невместно для леди!
  Но все же ей было любопытно, как до такой жизни доходят самые видные и кажущиеся приличными из них, и как они умеют заставлять мужиков пускать слюни одним поворотом головы. Понятное дело, приличной девушке такое знать не подобало, не говоря уже о том, что, о Боже!, делать – но разве это мешало удовлетворить любопытство хотя бы простой «случайной» беседой с кем-то из падших женщин, кто выглядит достойно? Может, интерес был вызван бездельем, может скукой, может тягой к запретному, а, может, просто нехваткой женских разговоров – кто знает? Как бы то ни было, но мисс МакКарти, привычно потерзавшись сомнениями и пострадав по поводу своей распущенности, решила как-нибудь невзначай пообщаться с кем-нибудь из подобных закостенелых грешниц.
  К тому времени к одиночеству Кина почти привыкла, не видя в нем никакой проблемы. Будучи без какого-либо тыла за спиной, без утешения и поддержки, она могла полагаться только на себя – но зато сама решала, что, как и когда делать. Ей никто не указывал, никто ничего не требовал, и она могла когда хочет, играть или бездельничать, наслаждаться закатами и музицировать, выпивать в баре и без оглядки общаться с тем, с кем сочтет нужным. Такая свобода была важна уже сам по себе, но, помимо этого, она гарантировала, что никто не предаст и не ударит в спину в самый важный момент. Кроме того, не имея ничего, кроме денег, она ничего не могла потерять – а значит, душа ее была ограждена от боли и была практически неуязвима: больше никакой Марко не посмеет ранить ее, а Мишель, счет к которому еще не погашен, рано или поздно заплатит за свою ложь!

  Наслаждаясь вкусом убойного кофе, от которого в Новом Орлеане все благородное собрание бежало бы, роняя веера и шляпы, картежница чувствовала себя совершенно удовлетворенной. Пытаясь представить свою жизнь без Деверо, – ах, где ты, любовь моя? – то есть скучное тягомотное бытие жены Тийёля, где балы и сплетни были единственным развлечением, она снова и снова понимала, как же ей повезло: запертая в рамки правил деятельная натура, вынужденное подчинение супругу погасило бы божественную искру в ней, оставив после себя только пустую оболочку.
  Ведь она – истинная дочь своего отца! Граф ли он, нет ли – здесь, за океаном, он сделал сам себя, и достиг всего своими головой и руками. Она – такая же, только пошла дальше, и причина тому – одна: в ней нет тех слабостей, которыми характерен сильный пол, и поэтому она не теряет то, что обрела, а потеряв даже – не вешает руки. В этом вся она: милый Нат показал ей эту дорогу, дедушка дал сил пройти по ней, а Лэроу осветил путь – и теперь она может двигаться вперед самостоятельно, презрев то, что женщина так жить не должна.
  Ведь, не смотря на все трудности, ее жизнь такая интересная, такая разнообразная! Она столько всего увидела, столько узнала, повстречала столько людей! Проверив себя в разных условиях, она не сломалась и не одичала, а лишь расцвела, как цветок. А ведь ей всего два десятка лет, а она прожила больше, чем многие видели за всю жизнь. У нее впереди столько путей, столько предстоит нового: поистине переживать и унывать ей грешно, хотя, признаться, иногда по-иному нельзя.

  Но береженного Бог бережет, и не всегда милая мордашка и приятный нрав могут стать защитой, и не всегда найдутся те, кто придет на помощь. Подарок замечательного мистера Огдена – двуствольный карманный ремингтон «Модель 95» пришелся как нельзя более кстати. Маленький, незаметный, достаточно мощный, чтобы пробить сосновую доску в три четверти дюйма, он был идеальным оружием для тех случаев, когда окажется, что только насилие может решить проблему.
  Сколько коробок с .41 Rimfire извела Кина – не счесть, и это все стало возможным только благодаря ее поклонникам: сама бы она ни в жизни не добыла бы в этой глуши шорт-патроны, тем паче, в таком количестве. Джентльмены ей помогли не только со стрельбой, но и с выхватыванием оружия: здесь, на Западе, чаще побеждал тот, кто успевал первым выстрелить, хотя были и исключения, вроде дуэли душечки-Чарли и негодяя Холта, когда выдержка на голову разгромила скорость и поспешность. Впрочем, не без радости отметив это, картежница не прекратила тренировки: у нее все равно нет такой выдержки и опыта, поэтому лучше не изгаляться и поучиться быстро доставать револьвер из-под платья, чтобы не запутаться и не вляпаться с головой в неприятности, которых в ином случае можно было бы избежать.

  Мистер Аден, коллега по карточному ремеслу, стал ей настоящим другом, и Кина всерьез подумывала предложить ему партнерство. В глубине души она чувствовала, что Чарли, с его учтивостью и легким юмором, с его прекрасными сюрпризами и взглядом, от которого хотелось улыбаться, мог бы стать и больше, чем просто другом. И пускай до этого не дошло, но девушка поняла, что привязанность и комфорт могут, хоть и не столь быстро, породить то же светлейшее из чувств, что страсть и накал страстей. Это понимание ей было в новинку, и немного испугало, из-за чего она не решилась форсировать события: но Господь распорядился так, что такой возможности у нее и не оказалось.
  Она убила Чарли Адена. Вернее, убил его Холт – мерзкая тварь и трус. Убил подло, со спины, без предупреждения. Но он только нажал на курок, а причиной же смерти джентльмена послужило то, что она, именно она заняла его место спиной к стене, и позволила убийце остаться незамеченным. Глупая ошибка, простое желание поддеть ухажера – и все, его больше никогда не вернуть. И то, что его убийцу покарали еще на этом свете, ничего не изменит: тот, кто стоил сотни таких, как он, уже не вернется.
  Когда прогремел выстрел, Кина обомлела вместе со всеми, забыв даже о своем маленьком дерринджере. Только спустя десяток ударов сердца после того, как убийца скрылся, она, бледная, как полотно, поднесла пальцы к лицу, стереть что-то липкое и противное, а когда отняла их – они были все в крови и чем-то еще. И только тогда она закричала от ужаса. Ее, полусомлевшую, кто-то потащил наверх – она сомнамбулически переставляла ноги. Ей заказали горячую ванную – она мылась рваными, неосознанными движениями, вздрагивая от каждого резкого звука. Она терла кожу, пока та не заболела, и ей все казалось, что она до сих пор покрыта кровью несчастного. Когда вода уже остыла, она, не одеваясь, рухнула в постель, забывшись тревожным, болезненным сном, полным повторяющихся кошмаров – новых, и от того куда более страшных.

  Несколько дней она не могла прийти в себя, и сидела, запершись в номере, через силу заставляя себя есть и пить. Она плакала и корила себя, молилась за упокой души Чарли и о себе, грешной, обещала Богу, что приложит все усилия, чтобы из-за ее глупости ни один хороший человек не погиб. Жизнь, казалось, потеряла все краски, кроме серой, и стала пустой. Но прошло время, и снова в окно глядело заходящее красное солнце, снова хотелось крепчайшего кофе и прогулки, снова руки сами тянулись к картам. Чарли не был забыт – но обреченность ушла, и Кина снова была готова жить прежней бурной жизнью, за себя и за покойника. Ведь мистер Аден наверняка не был бы рад, если бы она закопала свой талант в землю, а красивый облик сменила бы на красную от постоянных слез изборожденную морщинами мину с вечно опущенными вниз губами. Он наверняка желал бы, чтобы она оствалась, как и прежде, цветущей и радостной, чтобы он, невинноубиенный, мог наблюдать за ней из райских кущ и тихо радоваться.
  Но, помимо горести, смерть эта преподнесла с собой и урок: лучше всего не рисковать и садиться спиной к стене: так всяко будет безопаснее. Кто знает, может, другой «Холт» наплюет на то, что перед ним девушка, и выстрелит, движимый своим скотским характером? Лучше не проверять, и постараться избежать подобных рисков, тем паче что это не представляется чем-то проблемным: ну какой джентльмен не согласится уступить даме желаемое той место? В общем, лучше садиться у стены, лицом ко входу, но и не забывать о револьверчике в потайном месте – чтобы уж точно быть готовой ко всему.

  Некоторое время после возвращения к людям авантюристка еще поиграла, но поняла, что морально ей пока что слишком тяжко здесь находиться – уж больно ярки были воспоминания о Чарли. Эбилин стоил того, чтобы вернуться, но пока что она тут засиделась – пора и меру знать. Ее ждал дилижанс до следующей точки на пути в Денвер: городка под названием Эллсворт. К слухам о том, что это место – дурное и развращенное, Кина не прислушивалась: Боже мой, это все преувеличения, и то же самое можно сказать что о Канзас Сити, если не общаться с местными ирландцами, что об Эбилине. Слухи на то они и слухи, чтобы в а раздувать до неимоверных величин. А окажутся они, против ожидания, правдивыми – так и не страшно: всегда можно собрать вещи и отправиться дальше.
  Распрощавшись с немногими хорошими знакомыми и даже поцеловав в щеку мистера Одена, Кина покинула Эбилин под столь любимый покойным «Бонни Блю Флэг» - и на сей раз не оглядывалась назад, видя перед собой только новую дорогу в неизвестность.

  Поначалу Эллсворт произвел на ирландку тягостное впечатление: дырой он оказался знатной, похлеще всех, где раньше Кине довелось побывать. Закономерно недовольство вылилось в раздражение, которое, в свою очередь, рассеялось, как дым, после прибытия в отель; приветливый персонал, теплая вода, «убойный» кофе и легкие закуски – что еще надо, чтобы почувствовать себя хорошо на новом месте? Разве что денежная игра – и такую возможность городок ей случайно предоставил. Такой шанс выпадал раз на тысячу – и авантюристка не преминула им воспользоваться.
  Поначалу все шло, как по маслу, и стек девушки быстро и капитально возрос. Правда, те ее визави, которые явно были не из местных, ей категорически не понравились, но они и не доллар, чтобы всем нравиться. Не выходить же ей за них замуж, в конце-то концов? Ну, неприятные люди, а скорее даже подозрительные, и что с того? Она и сама заслуживает немало подозрений, так что на других коситься-то? И Кина проигнорировала шестое чувство – и, как оказалось, зря.

  А ведь прислушаться было к чему, но снова азарт привел на ее порог проблемы. Здоровые такие проблемы, очень решительные и самоуверенные. И ведь Дева Мария давала ей шанс уйти – можно было покинуть игру вместе с клетчатым, сославшись на то, что визави допустили изменение правила игры до полуночи, а у нее, к тому же, мигрень начинается после долгого нахождения в прокуренном насквозь помещении. Могла – но не стала, понадеявшись на неуязвимость леди.
  Ах, если бы она решила чуть помедлить и еще раз проанализировать все неприятные звоночки, все могло выйти совсем иначе! Совершенно непонятный статус оппонентов, их вроде как сотрудничество, до полноценного партнерства не дотягивающее, повадки шулеров при явно недостаточном для профессионала умении, да даже просто не соответствующие приличным господам манеры – и это не считая невнятного, но сполна ощутимого чувства полуприкрытой угрозы! Сам диалог кареглазенького и клетчетого мог дать понять, что первый предпочитает играть по им придуманным правилам и навязывает их жестко, если не сказать жестоко. Так что возникшие неприятности не были внезапными и, если бы не азарт и самоуверенность, их можно было предугадать и избежать, оставшись с неплохой прибылью.
  Кто же они были? Скорее всего, аферисты, просто промышлявшие не картами, а чем-то иным, вроде некогда обсужденной с Лэроу схемы с конфедеративными векселями. Но хуже, если это были грабители или, что совсем плохо, настоящие разбойники, которых не страшат пули и сабли, чего уж говорить о маленьком дерринджере. Если последнее верно, тогда угроза пистолетом может вызвать у них не капитуляцию, а готовность проучить нахальную девку – и тогда вся надежда остается на то, что на звук выстрела прибегут другие люди, за чьими спинами можно будет укрыться.
  Но чего гадать – расклад выпал такой, какой выпал, и данного было уже не изменить. Что же, придется играть с теми картами, которые есть, и да поможет ей Бог!\

  – Да ну что вы, какие деньги! – запротестовал мистер Биклз. – Ну что вы, мне не трудно. Подумаешь. Право слово, мисс МакКарти, ну не надо. Что я, за могилой не присмотрю?
  При этом ты почувствовала, что для тебя теперь тридцать долларов – это так, на булавки, а для него – солидная сумма. Может, поэтому он и отказался?
  – Насчет отпевания – это я не знаю, я позже приехал. Но уверен, что да, всё было чин-чином. В Дональдсонвилле есть римская церковь, старая, ей лет сто небось. Её ещё испанцы, говорят, построили. Это теперь там одни нигеры, а раньше был приличный город. Так я сам-то, если честно, методист. Это ничего?
  Потом он услышал, что ты хочешь купить ферму и удивился очень сильно, но удержался от вопросов.
  – Конечно, как вам будет угодно, мисс. Мистер Крэнстон живет не тут, а выше по течению, в Батон-Руже. Спросите на пристани, его там многие знают.
  Для него, наверное, это выглядело странновато – сначала продали, теперь обратно выкупают... кто этих богатых разберет?

  Ни в Муншайне, ни в Дональдсонвилле банка не было. Муншайн был маленьким не городком даже, не поселком, а каким-то хуторком что ли, образовавшимся вокруг магазина и пивной. А Дональдсонвиль когда-то был гнездом плантаторов, где они жили в своих усадьбах, и даже давным-давно побыл три года столицей штата, потому что Новый-Орлеан показался приезжим англичанам "слишком шумным". Но, конечно это было абсурдно, и вскоре столица вернулась туда, где ей и положено было быть. Дональдсонвиль, впрочем, продолжал процветать.
  Однако во время войны здесь обосновались конфедератские "рейнджеры" (то есть бандиты, которые считали себя военными). Рейнджеры в основном беззастенчиво грабили местных, но иногда, видимо, в поисках острых ощущений, нет-нет да и постреливали по канонеркам адмирала Фаррагута. Этот джентльмен, как ты знала, шутки шутить не любил, и однажды, потеряв терпение, не разбираясь, кто прав, а кто виноват, приказал жителям эвакуироваться, а затем разнес городок бомбами и высадил десант, который сжег всё, что осталось, на пятнадцать миль вдоль берега реки. После чего местные "вежливо попросили" рейнджеров вести "войну" где-нибудь в другом месте.
  Потом Батлер, продвигая свой проект об освобождении негров, устроил здесь лагерь для беглых рабов, которые построили земляной форт, а кормились с плантаций, конфискованных в округе. Форт выдержал штурм, предпринятый рейнджерами, и это был чуть ли не первый случай, когда чернокожие сражались бок-о-бок с белым гарнизоном. В этом форте негры в итоге и поселились, и теперь это был настоящий негритянский город. Говорили даже, что скоро выберут они своего мэра, и "уж наверняка нигера". И, забегая вперёд, так оно и вышло через пару лет. В общем, куда катится старая добрая Луизиана! Но мы вернемся к твоей поездке в Батон Руж.

  Оди Крэнстон оказался типичным саквояжником-янки. Ферму он тебе продавать отказался.
  – Почему же? – спросила ты. – Назовите цену!
  – Потому что я не для того её покупал, чтобы продавать сейчас, – пожал он плечами. Он был практичный человек.
  – Но цену-то хоть можете назвать?
  – Леди, – сказал он. – просто для того, чтобы вы отстали от меня. Я спекулирую землей. Сейчас эта земля ничего не стоила, потому что к ней ведь прилагались налоги, которые надо было выплатить, и которые старик МакКарти не платил. Вот лет через пять будет понятно, сколько она стоит на самом деле. Тогда и приходите! Обсудим.
  Ты сказала, мол, а нельзя как-нибудь пораньше-то?
  – Как вы мне надоели! – закричал он. – Пять тысяч! Пять тысяч вас устроит? Пять тысяч наличными или оставьте меня в покое!
  Ну, никаких манер!
  Пять тысяч за ферму дедушки были, конечно, астрономической суммой, и их у тебя не было. Пока что.

  В Батон Руже ты нашла банк и сделала в нем вклад на имя Кины МакКарти. Банк теперь тоже принадлежал янки, но клерки в нём были пока южане.
  – Вы родственница старого МакКарти? – удивились там. – Вот так штука! Хорошо, конечно, можете сделать вклад под пять процентов годовых.
  Возможно, учитывая ваши новые "взаимоотношения" с Мишелем, так светиться не стоило. Но, с другой стороны, какое ему дело до тебя, пока ты не в Новом Орлеане? У него там сейчас и своих забот хватало по горло.

  Уладив все эти дела, ты задумалась о том, куда же конкретно поехать. И раз уж ты спустилась на двести миль по реке на юг, то решила для знакомства с Западом сначала поехать в Техас – благо он был близко и туда можно было легко (хотя и недешево) добраться.
  Было лето, а лето в южной части Луизианы – время лютое, уж кому, как ни тебе, прожившей в ней без малого всю жизнь, было это знать? Ехать в Хьюстон на дилижансе – под проливными дождями, умирая от изнуряющей жары и рискуя среди тамошних болот подхватить лихорадку? Нет, спасибо!
  Вместо этого ты поехала по реке на север – из Батон-Ружа на пароходе до слияния Ред Ривер и Миссисипи, а потом вверх по Ред Ривер. В этих местах ты раньше не была, а ведь именно в её долине шли бои, когда вы с Деверо задурили голову Бэнксу насчет складов хлопка.
  Река была довольно мелкая, особенно летом, большие пароходы по ней не ходили, а на маленьких играть было не с кем. За неделю, за которую пароходы несколько раз садились на мель, ты добралась до Шривпорта, села там на дилижанс...

  ...И дальше жизнь полетела, набирая обороты.

  Маршáлл, Даллас, Уэйко, Остин, Сан-Маркос... ты двигалась сначала на Запад, а потом на юг, к Мексиканской границе, стараясь играть в каждом городе. В одних городах тебе нравилось, и ты задерживалась на месяц, в других – нравилось не очень, и ты уезжала через пару дней, где-то везло, а где-то нет. Иногда тебя принимали в игру сразу и с готовностью, а иногда – весьма осторожно, даже нехотя.
  Наконец, ты добралась до Сан Антонио, и здесь решила пока что остановиться: во-первых, потому что ты немного устала от пыльных дорог и трясучих дилижансов, а во-вторых, потому что этот город стоил того, чтобы в нем задержаться. Столица Техаса была в Остине, ворота – в Хьюстоне, а сердце – безусловно здесь.
  Во-первых, здесь находился старый форт при миссии Аламо – символ, который превратил разномастную толпу в людей, говоривших: "Я – техасец!" Форт ты, конечно, посмотрела – ну, ничего особенного, развалины и развалины, хотя разок мурашки по коже побежали, когда ты представила, как здесь приняли последний страшный бой ребята Тревиса.

  А ведь это было всего тридцать лет назад... а мир с тех пор изменился до неузнаваемости: столько произошло событий, столько войн! Сэм Кольт сделал свой первый револьвер, Фил Дарби сделал Камиллу Д'Арбуццо, потом мистер Лэроу сделал из неё Кину МакКарти... да чего там, в 1836 сам Техас из республики сделали штатом! Потом он вывалился из союза, потом был насильно впихнут обратно...
  Однако вернемся к Сан Антонио.

  Во-вторых, это был очень красивый город. Если красота Чикаго определялась его современностью и культурным уровнем, то красоту Сан Антонио, как и Нового Орлеана, задавали, безусловно, традиции и смешение стилей. И если в Новом Орлеане сошлись в основном французская, англосаксонская и креольско-негритянская культуры, то здесь перемешались испанская колониальная культура, культура Нижнего Юга, немецкая (о, немцев здесь было много!), и, конечно же, культура техано.
  В широком смысле словом техано называли любых жителей Техаса испанского происхождения, которые жили в нём ещё до войны 1845 года, да и вообще любых "наших мексиканцев". Но корнями это слово уходило в глубину веков – оно произошло от слова "тайшас", которое на языке племени каддо означало "друг" или "союзник". Дело в том, что в Мексике в какой-то момент власть захватила одна из групп испанцев в союзе с несколькими ацтекскими племенами. Две эти группировки активно поддерживали друг друга и сражались с общими врагами, в числе которых были племена липанов (от которых произошли апачи липаны), коахуилтеков и хуастеков, а также и с некоторыми белыми, неугодными правителям. Многие белые и индейцы бежали от них на север, и этих-то беженцев, стоявших в оппозиции к испанцам, каддо и называли "тайшас". Они заселяли равнины южного Техаса и занимались в основном скотоводством.
  Но всё это было в те века, когда люди ещё грезили Эль-Дорадо, когда Испания правила миром. Уже давно милая Франция переломала злой испанской империи ноги в тридцатилетней войне, уже давно в Европе поделили Испанское наследство, уже и Францию, едва успевшую забраться на высокий трон первой в мире Империи, свергла оттуда Британия, уже и Мексика отделилась от Испании, провозгласила независимость и отстояла это право в войнах. Прошло лет триста, если не четыреста. Империи появлялись и исчезали.
  А техано оставались техано.
  Ты уже чувствуешь, сколько всего тут было намешано и какую мощную поросль выдал этот коктейль? Представь себе город, где в одной толпе стоят обстоятельный бюргер, дикси-бой в соломенной шляпе, гордый техано в сомбреро, и все они считают себя настоящими техасцами!
  В общем, город был, что называется, колоритным. Здесь продавалось вкуснейшее немецкое пиво, а на соседней улице проводились петушиные бои (как-то одна из политических партий в Сан Антонио серьезно погорела, попытавшись их запретить). Здесь жива была ещё не вытравленная саквояжниками старая белая аристократия, а рядом с ней смуглые техано с индейскими глазами и испанскими усами обсуждали бой быков. И все эти люди сходились на громких, шумных, веселых фанданго с хлопушками, фейерверками, разбиванием пиньяты и, разумеется, танцами под игру и пение мексиканских оркестров.

  В-третьих, Сан Антонио был богат. Нет, с Чикаго его, конечно, было не сравнить, здесь и жило-то всего тысяч десять человек. Но вот в пределах Техаса для игрока в покер это было отличное местечко! Город во время войны занял двойственную позицию, тут было много сторонников севера, и, возможно, поэтому военная администрация прессовала жителей Сан Антонио не так сильно, как население северного Техаса, в котором ты побывала до этого. Во время войны он оставался важным транспортным узлом, и если в самом конце, в 1865 тут и произошел сильный всплеск преступности из-за дезертиров, то сейчас уже было поспокойнее. Через Сан Антонио шла значительная часть сухопутной торговли с Мексикой, а вокруг него на пастбищах паслись большие стада – здесь был крупнейший рынок скота в регионе. Короче говоря, тут был средний класс! А для тебя как раз средний класс и являлся хорошим источником дохода.

  Я рассказал о том, как ты ехала. Но как ты играла?
  Здесь всё было непросто.

  Теперь тебе приходилось все вопросы решать самой. Выяснилось, что Лэроу очень хорошо научил тебя играть, всего за год сделав игроком если не высшего класса, то серьезным соперником в любой игре, особенно честной. Научил он тебя также разбираться в людях и их эмоциях (а заодно и в своих). Однако то ли не не захотел, то ли просто не успел научить, как вести жизнь профессионального игрока. А это была отдельная наука. Да, в Чикаго (с его помощью) ты добилась того, что тебя приняли в хорошую игру. Да, ты вроде как побыла "главной", принимающей решения в паре. Но всё же техническая сторона вопроса – все финансы, доходы, расходы, а также и подсказки куда идти, кому и что там говорить – оставались на нем, да и сам он всегда был при тебе – респектабельный, учтивый, надежный. Он только дал тебе на зубок попробовать эту часть, и дальше, в свободном полёте, тебе пришлось учиться на ошибках.

  Игры, в которые ты играла, делились на три типа.

  Во-первых, были будничные игры – это были игры завсегдатаев друг с другом в каком-нибудь баре или отеле, где карты были разрешены, реже в казино. В мало-мальски значительных городах и даже городках такие игры можно было найти если не в каждый день, то почти в каждый день. Костяк игроков составляли местные мужчины – ранчеры, преуспевающие фермеры, лавочники, цирюльники, содержатели отелей, прачечных, конюшен, доктора, почтальоны, адвокаты, клерки, офицеры гарнизона, городские маршалы, мелкие издатели. Игроки они были в основном средние, если не сказать средненькие. Встречались, правда, и залетные господа, которые провели в городе от пары недель, а среди этих залетных – и профи, но редко: пускали в такие игры в основном людей, к которым уже хоть немного присмотрелись. Частенько бывало, что игрока в такую игру рекомендовал бармен. У тебя, конечно, было тут некоторое преимущество: "Леди с востока, м-м-м!" – всем хотелось узнать, как пахнут твои духи, что ты будешь пить и что думаешь об их городе. Эти игры были для участников не столько способом заработка, сколько развлечением и формой социализации – за ними обсуждали погоду, новости, зубоскалили, перемывали кому-нибудь косточки, шутили и дурачились.
  Ты не сразу поняла, что секрет успешного заработка в этих играх, как это ни странно, заключался в том, чтобы... регулярно в них проигрывать! Люди составляли такие партии для интереса, повезёт-не повезёт, "ну, кто же выиграет сегодня?" А когда с тобой всегда не везёт – в чем же интерес тебя в них пускать? "Леди, конечно, шикраная, но спасибо, мы и издалека на неё посмотрим лучше, а то что-то как-то скучновато каждый раз проигрывать."
  Стек в таких играх обычно был от десяти до пятидесяти долларов (бывало, что и меньше десятки, но в такие копеечные помойки ты не встревала – только время терять), анте – от квотера до доллара, и часто играли с пот-лимитом. Надо было иногда проигрывать весь стек до последнего доллара – это всеми запоминалось – и примерно помнить, в компании с какими людьми это произошло, а с какими – давно не происходило. В остальные дни желательно было выигрывать немного, около половины стека, ну, а иногда (когда подходило время оплаты в отеле) можно было и попытаться обыграть всех разок, и собрать на круг долларов двадцать или тридцать. Игроки-то твои доходы не подсчитывали, им достаточно было помнить, что "вообще-то я как-то эту дамочку обыграл!" – а ты в целом выходила в плюс.
  Ещё в таких играх хорошо было польстить игрокам, подбодрить проигравшего, а если выиграла много – ни за что не "заползать в крысиную нору", а играть ещё хотя бы час, немного проиграть из выигранных. Вообще-то всё это было довольно скучно, а когда за столом попадались 1-2 более-менее профессиональных игрока и 3-4 местных простофили – очень трудоемко: надо было не подставиться с одними и контролировать других.
  Бывало и так, что никто из завсегдатаев на будничную игру не приходил, а собирались одни заезжие профессионалы вроде тебя, втроем, реже вчетвером. Это были, конечно, злые игры – в них играли обязательно с дилером*, потому что иначе со сдающим никто бы играть не стал: какой вообще смысл? Для тебя, не владевшей техникой "глубоких манжетов" эти игры обычно заканчивались плачевно. Ты попыталась немного научиться сама, вспоминая, как Лэроу советовал прятать карты в шляпке, и пару раз это даже получалось, но... лучше было не рисковать.


  Больше всего будничных игр было зимой, когда люди помирали от скуки, а меньше всего – весной и осенью, когда сельскохозяйственные циклы набирали обороты, а вместе с ними начинались крутиться колеса любого бизнеса, от грузоперевозок до лесозаготовок, и на игры у многих честных тружеников просто не хватало времени.
  Играли в таких играх чаще всего в дро, либо в шотган (он же ролл-эм-ап) – нечто среднее между дро и стадом, когда часть карт открывалась после сдачи, но до торгов. Иногда в шутку играли в анаконду – когда каждый выбирал карты, которые передавались партнеру слева – но это были уже совсем несерьезные, дружеские игры на центы. Стад был для этих ребят сложноват, хотя играли и в него, но чаще в пяти-, чем в семи-карточный.
  Поначалу всё это создавало для тебя некоторые трудности – все же с Лэроу вы больше налегали на семи-карточный вариант, относительно новую и самую популярную игру у профессионалов, но аналитическая база у тебя была хорошая, и вскоре ты легко разобралась с выигрышными стратегиями в дро, тем более, что они были попроще.

  В целом такие игры приносили более-менее стабильный доход, но небольшой, долларов сорок-пятьдесят в месяц. В хороших отелях, в которых ты жила, этого едва хватало на оплату, собственно, комнаты и стола.
  Но были и другие расходы: ещё долларов десять в месяц уходило на горячую ванну раз в два дня (ты же леди!), сколько-то на прачечную, на парикмахера, на дилижансы, на развлечения, да и на спиртные напитки (а что же, трезвой сидеть, пока эти тугодумы решаются на свою ставку в 5 долларов?).

  Кстати, а что ты пила (кроме настойки опия и кофе, конечно)? Хороший вопрос! Понятно, что, самым подходящим напитком для леди было шампанское или вино, но летом холодное шампанское (как и холодное пиво) в Техасе было не достать... А тёплое шампанское... фи!
  Хорошее вино делали в Калифорнии и на севере, но что туда, что оттуда довести его было непросто. Иногда привозили отличное вино из Латинской Америки, но, что называется, по праздникам. В Техасе вино тоже делали, но оно тут было похоже на португальское, со слишком сильным ягодным акцентом, а ты, вообще-то, привыкла в Новом Орлеане к французским винам...
  Бурбон и виски? Во-первых, несмотря на дедушкины "уроки", ты всё же была барышня стройная, и виски был для тебя крепковат. Тебя не вело от стопки другой, но на Западе смаковать виски (а тем более бурбон) в те времена было не принято – его пили шотами. Собственно, как раз потому, что он здесь не отличался хорошим вкусом – обычно это была та ещё косорыловка, а привозной стоил дорого. Для леди это не очень подходило, к тому же в жару...
  Был ещё шерри-бренди из Испании. Но он, как и французский коньяк, был дороговат и встречался на юге редко – это был все же напиток северян с их холодными руками и каменными сердцами. Был и обычный, дешевый бренди, но тебе для него не хватало усов и пары ходок до экватора и обратно на торговом пароходе.
  Ликёры? Тебе было уже не восемнадцать лет, чтобы пить сладкие ликёры за карточным столом.
  Короче, оставались коктейли!
  До войны самым популярным был коктейль из виски с сахаром – его тогда еще не называли олд-фешн, а так и называли: сахар-и-виски или биттер-слинг (если в нем был горький ликер) или сода-слинг, но чаще говорили "сделай классику" или "сделай как в старые добрые". В стакан клали сахар, растворяли его в содовой, капали биттер или вермут для вкуса, а сверху лили ржаной виски и перемешивали. Чтобы сгладить сивушный запах приправляли это всё мускатным орехом, иногда апельсиновой цедрой или долькой – и готово. Если был лед – это было совсем хорошо.
  Но в шестидесятых "классика" уже всем приелась, и в ход пошли коктейли с ликёрами, в том числе с твоей исторической родины (если понимать её шире, чем Сардиния или Пьемонт). Коктейль Милано-Торино так понравился американцам, посещавшим Милан, что его там стали называть Американо, и под этим названием американцы увезли его к себе на родину, как подцепленную на чужбине заморскую невесту. Американо состоял из кампари, какого-нибудь вермута послаще, содовой, если была, и дольки лимона. Это было как раз по тебе – не слишком крепко, горько-сладко, как твоя жизнь, и весьма модно.
  Был коктейль Бренди Круста – он был страшно популярен в Новом Орлеане во время войны (собственно там-то его и изобрели), и, должно быть, тебя прошибала ностальгия, когда ты его заказывала. Его делали из бренди, вишневого мараскино, оранжевого кюрасао, лимонного сока, сахарного сиропа и капельки ангостуры. И обязательно – "иней", сахарный ободок по краю бокала. Ах, Новый Орлеан, ты был так сладок, как жаль, что ты оказался предателем!
  Если надо было взбодриться, ты заказывала Порто Флип – бренди, рубиновый портвейн, взболтанный яичный желток и мускатная крошка сверху. Его пили без льда, иногда и по утрам. Порто Флип был хорош, когда надо было сказать себе: "Так, Киночка, улыбайся, что-то ты раскисла. Вчера тебе не везло, да. А сегодня повезет!"
  Если же наоборот хотелось успокоиться и выпить кислого, хорошо подходил Виски-Сауа, хотя его тоже ещё никто не называл Виски-Сауа. Ты просто говорила: "Виски-лимон" – и бармен знал, что делать. Если он был молодой, он ещё уточнял: "С белком или без белка?" – "Без белка!" – смеялась ты. – "Я что, похожа на мужчину?"
  Если были свежие лаймы, отлично шел Каролинский Пунш на ямайском роме и тростниковом сиропе. А в холодное время подавали подогретый пунш или тодди на бренди, виски или дешевом вине.
  Ну и, конечно, в жару на юге хорошо заходил британский джин с "индийским" тоником. "Заодно для здоровья польза!" – шутили бармены, намекая, что тоник помогает от малярии. Малярии у вас своей и без Индии хватало, это да.

  Естественно, всё это роскошество (а также новые платья, шляпки, перчатки, ну... кому я рассказываю!) требовало больше денег, чем жалкие полсотни в месяц, которые ты зарабатывала в будничных играх.

  Поэтому всеми правдами и неправдами (ну, ладно, пока ещё не всеми) ты старалась попасть на игры особые, по приглашениям. Это были игры богатых господ и профессиональных игроков, иногда регулярные, иногда нет. Велись они в частных домах или в отдельных комнатах или же под них выделяли отдельный стол в казино, а иногда вообще на вечер снимали целый бар! Играли в них крупные скотоводы, владельцы баров, пивоварен, фирм, специализировавшихся на грузоперевозках, офицеры янки от полковника и выше, издатели "главной газеты в городе", шерифы богатых округов, правительственные агенты, в том числе по делам индейцев, судьи, члены городского совета и заксобрания штата. Да что там говорить, на Западе на таких играх можно было запросто встретить и сенатора, и не обязательно бывшего! Это была местная элита. Такие игры тоже были формой социализации, но несколько другого рода. Тут никто не болтал во время сдачи о погоде, пили более умеренно, и ты заметила, что такие сходки были как бы нейтральной территорией. Двум серьезным людям было порой неуместно звать друг друга на переговоры – кто приходит, тот, стало быть, оказывается немного в положении просителя. И вообще, так бывает, что назначать встречу для переговоров по какому-то отдельному вопросу – уже означает излишне обострять этот вопрос. А в такой вот вечерок, после карт, кто-нибудь мог сказать: "Сенатор, побеседуем наедине?" или "Господин мэр, не желаете ли покурить со мной сигар в отдельной комнате?" Удобно и ненавязчиво.
  Стек в этих играх мог быть разный, но понятно, что занятые люди не встречались ради игры на пятак. Обычно для вхождения в игру требовалось от пятисот долларов, иногда и от тысячи. Игры эти велись чаще всего до определенного часа, до которого выходить из игры было нельзя, только если ты проиграл весь стек. Зато после него уже можно было делать хит-энд-ран, пока серьезные господа, выйдя из-за стола, общались на интересующие их темы. Секрет был в том, чтобы выиграть не в начале, а ближе к заветной "золушкиной полночи", потому что несколько часов отпасовываться не получилось бы – с анте в десять или двадцать долларов ты бы растратила выигрыш, просто пасуя направо и налево.
  Твоя природная красота и приобретенный шарм, а также опыт шпионской игры, изрядно помогали получить приглашения на такие игры, но все равно ты была мелковатой фигурой для подобных сборищ. В каком-то смысле ты в таких играх служила "украшением стола" – элегантная молодая дама, которая ещё и соображает хорошо. Однако тут нужна была хорошая легенда, чтобы выглядеть достаточно респектабельной – жуликов богачи не любили, хотя хорошие, честные профессионалы при деньгах были в фаворе. Короче говоря, это был не тот случай, когда действовало правило "не задавай вопросов – не услышишь лжи": богатым господам хотелось знать, кого они принимают у себя в доме. Поэтому такие игры в твоем активе можно было пересчитать по пальцам: одна была в Маршалле, парочка в Остине, парочка в Сан-Антонио.
  Зато эти игры были практически безопасными – там не напивались допьяна, не скандалили, не выделывались перед тобой почем зря, чем простые техасцы иногда грешили. Если же тебе и делали неприличные намеки (что, увы, случалось, ведь ты была красива, молода и без кавалера), то они оставались намеками, и их можно было "не понять" как с улыбкой, так и с холодной неприступностью настоящей леди, в зависимости от настроения и царящей атмосферы.
  Такие игры были обычно безлимитные, долгие, серьезные, с хорошо продуманными ставками. Игроки там собирались сильные, обычно эдакие полу-профи и один-два профессионала. Конечно, ты целый год только и делала, что играла в покер, но и они были не лыком шиты – в основном это были сорока и более летние мужчины, которые имели многолетний опыт игры. Обычно там играли без дилера, если только дело не происходило в казино, но сильно мухлевать было нежелательно – эти люди могли за такое наказать будь здоров, а не просто перестать с тобой играть. На играх по приглашениям тебе случалось как выиграть порядка тысячи, так и проиграть порядка полутора, а чаще всего ты выходила в плюс (или в минус) на несколько сотен. Но всё равно каждая такая игра была событием – ты перед ними хорошо высыпалась, надевала лучшее платье, делала свежую прическу, очень аккуратно наносила тени, чтобы не переборщить, в общем, старалась соответствовать.
  Игры по приглашениям от времени года не зависели, а зависели от того, как шли дела и как часто было принято собираться у богатых игроков в этом городе или в этой местности. Могли они проходить и раз в месяц, и несколько раз в месяц, и раз в полгода.
  По приглашениям обычно играли в стад – богатым джентльменам хотелось игры, в которой больше зависит от мастерства, и меньше от случая.

  И, наконец, были "дикие игры". Это были игры в казино, где собирались абсолютно незнакомые люди, частенько бывшие в городе проездом или на короткое время. Ковбои, возницы, экспедиторы, бизнесмены, старатели, какие-нибудь скучающие денди, проходимцы, даже проститутки классом повыше... короче говоря, кто угодно.
  В этих играх и стек, и анте могли быть любыми по соглашению игроков – сложившейся практики не было. Случалось, что ты с ожесточением сражалась за банк в сорок долларов, а случалось, что на столе на круг в общей сложности лежало тысяч так десять-двенадцать, не считая часов, цепочек, запонок, перстней, револьверов с перламутровыми рукоятками, брошек и даже золотых самородков.
  И вот тут уже "школа Лэроу" помогала, хотя, надо сказать, публика на Западе отличалась от той, с которой тебе выпало играть на пароходах. Там было обычно по одежде уже ясно: "это – голытьба", "это – золотой барашек", "это – жулик, выдающий себя за бизнесмена", "это – настоящий бизнесмен". Здесь же всё было не так понятно, и одетый в драную жилетку бородатый мужик мог, только что проиграв тысячу долларов, крякнуть и выложить на стол ещё тысячу, а расфуфыренный господин в цилиндре и белых перчатках сникнуть, проиграв полсотни. Многие наблюдения приходилось пересматривать. А встречались и совсем новые типажи, от которых ты вообще не знала, чего ждать, и так и не могла раскусить. Этим дикие игры были интересны.
  Но порой они были и очень неприятными из-за разного рода происшествий. Народ за ними, прямо скажем, часто пил многовато, и происходило... всякое. Ты видела пару жестоких драк, и это были ни черта не веселые залихватские потасовки. Выглядели они крайне некрасиво: в одной из них человеку откусили ухо, а в другой разбили голову бутылкой. А в Далласе (и это было, пожалуй, единственное, чем тебе запомнился этот маленький пыльный техасский городок) ты узнала, как непрезентабельно в реальной жизни выглядит выражение "бить канделябром": канделябром при тебе человеку сломали пальцы. Бывали и просто нелепые выходки, например, однажды ты слышала, как за соседним столом какая-то шлюха без всякого стеснения пыталась поставить на кон ночь с собой, причем оценила её в сорок долларов! Джентльмены, конечно, подняли её на смех.
  Тебя пока что конфликты из-за игр миновали. Бывало, что к тебе привязывался какой-нибудь пьяница, но в Техасе обычно хватало твердого "нет" и ледяного взгляда. А вот когда ты уехала из Техаса... Однако, не будем забегать вперёд.
  Сколько удавалось заработать в диких играх? По-разному... но в них часто был какой-либо подвох – мухлеж, обман, и, к сожалению, частенько – сговор с дилером, поскольку шли они обычно в казино. Поэтому выиграть в них много получалось редко, а проиграть было легко, и надо было держать ухо-востро. К тому же, ты была женщина, леди, и если против тебя мухлевали мужчины, ты, конечно, могла отказаться продолжать игру, но не за канделябр же тебе хвататься?

  Кстати, о техасских мужчинах! Вот не зря лучшими кавалерами считались мужчины из Вирджинии, а вовсе не из Штата Одинокой Звезды! Техасцы были по-своему галантны – ещё бы, ведь женщин в Техасе было меньше, чем мужчин. Но если в Новом Орлеане в моде была была галантность на французский манер: элегантная, с изящными комплиментами и легкими, шуточными прикосновениями, короче, как у майора Деверо, то в Техасе галантность была...
  ...как бы её назвать поточнее...
  Дубовой! Мужчины здесь были подчеркнуто вежливы, легко откликались на просьбы, но были не особо предупредительны, не очень инициативны и крайне немногословны: они не умели красиво говорить, не умели поддержать беседу, заговорить тебе зубы и очаровать. Они умели только две вещи: сохранять лицо и "выделываться" перед тобой. Если же они и решались на что-то большее, то бывали обычно ну уж слишком прямолинейны.
  Почему так было? Наверное, потому что этот край был слишком суров для изящных ухаживаний – последние десятилетия тут шли настоящие войны, то с Мексикой, то с команчами, и у мужчин выработалась привычка, что "наше дело показать товар лицом, а потом четко обозначить намерения, а дальше женщина пусть сама выбирает".
  Выделывались они, кстати, обязательно как-нибудь тупо: либо демонстративно пили, либо норовили задраться с кем-нибудь, либо начинали хвастать, причем хвастать уныло – размерами стада, стоимостью чего-нибудь, ну, и так далее. В какой-то момент ты поняла, что если в твоем присутствии вспыхивает ссора, не относящаяся к картам и как-то слишком резко развивающаяся в сторону "вали отсюда" или "пойдем выйдем", то это из-за тебя. Это всё было смешно, но быстро приелось.
  Техано из тех, кто побогаче, были интереснее – они отличались некоторой витиеватостью слога, но все равно их ухаживания были... тяжеловесными что ли? Зато было в них, в этих потомках идальго и древних индейских вождей, что-то загадочное, глядящее на тебя из глубины веков, что такое, чего они сами не сознавали...

  В Сан Антонио у тебя завелись знакомые, прежде всего Сэнти. Сэнти (от Саньтьяго) был техано, лет сорока, худой, высокий, с проворными руками, очень умный и взвешенный. Как и ты он был профессиональным игроком, но ещё специализировался на дипломатии: он разруливал всякие разногласия между американцами и мексиканцами, а иногда и немцами (некриминального свойства, упаси боже! У него даже и револьвера-то не было), выступал третейским судьей или консультантом, прощупывал почву, в общем, старался оказаться всем полезным. Впервые вы встретились за карточным столом в казино "Лоун Стар", и началось ваше знакомство с того, что он проиграл тебе почти двести долларов. Будучи отличным переговорщиком, он быстро разобрался, кто ты и какие позиции занимаешь. После этого он заключил с тобой сделку – ты не будешь лезть в его постоянные компании, а он введет тебя в те, которые все равно сам посещает редко. Кроме того, он пообещал отвести тебя на игру к дону Мигелю, мол, там будет интересно.
  Сэнти был очень полезный человек – с ним можно было обсудить не просто городские новости, а кто как играет, кто как сыграл и почему. Он был, конечно, себе на уме, но не жадный, как говорится: "Возьми свои, отдай чужие".
  Кроме него в Сан Антонио было, наверное, полдюжины мужчин, которые, если ты хотела сесть за игорный стол в их присутствии, на немой вопрос в глазах остальных игроков "кто эта эффектная дамочка и стоит ли с ней играть?" говорили: "О, это мисс МакКарти! Всё в порядке, я за неё ручаюсь".

  Что касается музыки, то техасцам твоя гитара очень даже понравилась! Однако одно дело – поиграть в удовольствие, для знакомых, а другое – зарабатывать этим деньги на сцене. До сцены ты не добралась – у тебя тут была большая конкуренция в виде мексиканских оркестриков и сольных исполнителей, которых уже начали называть марьячи, и которые, мягко говоря, демпинговали. Дело в том, что в войне в Мексике (да, в Мексике, вообще-то, уже пять лет как шла война, в которую ещё в самом начали "с ноги" залетела наполеоновская Франция со своим Иностранным Легионом наперевес) наметился перелом. Федеральное правительство, разобравшись с конфедератами, почти открыто поддержало Хуареса, и французы теперь отступали. Вместе с ними отступали и деньги, и намечались "расстрелы и повешения". Видя такое дело, многие музыканты решили поехать в Техас или Калифорнию, пока на родине всё не уляжется и не утрясется. Им не улыбался расклад, когда какой-нибудь налакавшийся мескаля, оборванный повстанец, наставив на них пистолет, скажет: "Что выбираешь, амиго? Кто из нас поиграет на своем инструменте?"
  Кроме того, ты не знала местный репертуар: классическая гитарная музыка и ирландские баллады – это, конечно, хорошо, но вот закажут джентльмены какую-нибудь "Желтую Розу", которую тут музыканту положено знать – а ты не в курсе...
  Ну и, конечно, время выступлений в общем совпадало со временем, когда люди играли в карты, и выбирая одно, приходилось жертвовать другим, а карты теперь для тебя были основной работой.



***

  И вот, в октябре, случилась очередная игра у дона Мигеля, куда ты через Сэнти получила приглашение. Кто это был такой?
  Дон Мигель был крупным скотоводом-техано. Вообще-то в Сан Антонио большинство мексиканцев и немцев были скорее бедны либо среднего достатка, а деньги были в основном сосредоточены в руках у белых. Но дон Мигель был другое дело!
  У дона Мигеля были огромные пастбища, большая гасиенда в колониальном стиле за пределами Сан Антонио и унаследованные от отца вместе со стадами твердые убеждения в отношении того, как настоящий кабальеро себя вести должен, а как не должен. Поэтому его нельзя было встретить в Сан Антонио в кабаке, пьющим среди "черни" или играющим на гроши. Но, разумеется, на гасиенде ему сильно не хватало общения – он скучал. И для того, чтобы было с кем пообщаться, он и завел у себя "карточные вечера" по приглашениям несколько раз в год.
  Не то чтобы он сильно любил карты или был очень азартен, однако он признавал их "игрой достойной, не дающей мозгам забродить." Собирались у него в основном одни и те же люди, десять человек – его соседи, знакомые и те, кого ему советовал позвать Сэнти. Сперва играли за двумя столами, а хозяин только общался с кем-либо из гостей и наблюдал за игрой. Лишь позже, часу в седьмом, когда половина игроков решала, что хватит с них проигрышей на сегодня, другая половина встречалась за третьим столом, где сидел хозяин. Что-то вроде отборочного тура на чемпионате!
  Приглашали туда игроков хороших, но обычно все же непрофессиональных, так как игра была дружеская.
  – Игра безлимитная, – предупредил тебя Сэнти, предварительно рассказав всё это, или по крайней мере то, что касалось игры. – Приезжайте! Дон Мигель будет очень рад с вами познакомиться! Он – очень порядочный и приятный человек, кабальеро старого образца. Ни в каком Сент-Луисе вы таких уже не встретите, бьюсь об заклад.

  Тут он тебя не обманул – когда ты подъехала, сидя в нанятом багги, к воротам гасиенды, то увидела очень красивый, идеально выбеленный каменный дом, сад, в котором росли розы и ворковали павлины, пруд в этом саду, и бог знает что ещё! Было тепло, но не слишком жарко – градусов двадцать шесть по Цельсию.
  Дон Мигель, который был вдовцом, вышел встречать тебя лично. Ему было около пятьдесят лет, он был одного с тобой роста (то есть, скажем прямо, небольшого), в отличной форме, слегка кривоног, с ухоженной бородой клинышком и задиристо топорщившимися усами. Было заметно, что у него горячий нрав, усмиренный, однако, воспитанием и жизненным опытом – он умел быть сдержанным.
  Дон Мигель галантно предложил тебе руку, отвесил несколько витиеватых комплиментов (он хорошо говорил по-английски, хотя и с акцентом), отметил, что для него большая честь принимать у себя в доме настоящую леди с Востока (Бог мой, это было приятно!), и с превеликим достоинством повел в свой дом, на открытую террасу, под навес, где стояли угощения, и играл мексиканский оркестр.
  Несмотря на напыщенность хозяина, публика здесь собралась довольно простая – скотоводы, торговцы, парочка фрахтовщиков, один серьезный адвокат и отставной генерал-южанин – ни мэров, ни судей. Некоторых из них ты знала по играм в городе, некоторых – нет. Но техасцы постарались приодеться – генерал щеголял в мундире с начищенными пуговицами, адвокат носил золотое пенсне, а галстуки и официальные костюмы надели даже те, кого ты в них с трудом могла бы представить раньше, а некоторые даже специально (о, боги, наконец-то!) помыли головы и побрились. Это соответствовало обстановке – тут даже слуги нацепили какое-то подобие то ли мундиров, то ли ливрей.
  Сразу играть никто не начал – сначала вы сидели и общались. Конечно, ты была в центре внимания. Ты поняла, зачем Сэнти тебя позвал – ну когда и как ещё в это общество можно было ввести женщину? Дон Мигель был от тебя в страшном восторге, особенно когда узнал, что ты католичка: он поднимал за тебя тосты и всячески обхаживал, должно быть, вспоминая молодые годы. Он был, конечно, страшно старомодным, но шарма ему было не занимать. Сэнти явно ему очень угодил этим приглашением.
  Непринужденные беседы велись где-то в течение часа. Потом хозяин хлопнул в ладоши и объявил:
  – Синьорита, синьоры, не пора ли нам вспомнить, зачем мы сегодня собрались? Прошу всех в дом.
  Тут уж ты поняла, почему игра была безлимитная – здесь в основном соревновались не в том, кто лучше играет, а в том, у кого больше денег. Это было золотое дно.
  Дон Мигель, конечно, слегка хитрил – на правах хозяина он подсаживался то за один стол, то за другой, и наблюдал за игроками. Он почти ничего не говорил, только иногда, после шоудауна, отпускал короткий комментарий, вроде:
  – Какая неудача!
  – Браво!
  – Умно сыграно!
  – Поздравляю, синьорита!

  Начальный стек за "нижними" столами был по три тысячи! У тебя наличных, не считая тысячи, оставленной в Батон Руже, было четыре тысячи. Соответственно, одну ты оставила про запас, а на три других вполне могла уверенно сыграть.
  Играть здесь привыкли неторопливо, и ты, быстро разобравшись, кто есть кто, обыграла и генерала, и адвоката, и фрахтовика – всех за вашим столом кроме Сэнти. У вас обоих оказалось по шесть тысяч в стеке.
  – Последние полчаса перед главной игрой! – объявил хозяин.
  Вы с Сэнти немного посражались с переменным успехом, но решили в бутылку пока не лезть – никому не хотелось пропустить "десерт".
  А дальше пятеро выигравших из десяти стали играть с хозяином.

  Первоначальный стек у дона Мигеля был в пять тысяч. Он клал перед собой во время игры какую-то серебряную штучку – то ли медальон, то ли брелок от часов. Было бы странно думать, что он использует её, как ставку – она и стоила-то, наверное, долларов пять от силы. Кажется, на ней было выгравировано клеймо и коровья голова. Ты решила, что это, наверное, его талисман – у всех свои причуды. В Сан Антонио ты видела человека, который после успешной сдачи целовал свой перстень.

  Игра пошла по нарастающей. Дон Мигель больше не делал тебе комплиментов. Он был слишком осторожен – ты его легко переблефовывала. Кажется, через час он начал тебя побаиваться. Ты сосредоточилась на остальных игроках. Один из них выбыл, увеличив стек Сэнти на пару тысяч, а твой на тысячу долларов. Стек дона Мигеля за это же время уменьшился на тысячу. Теперь у тебя было семь тысяч, а у него – чуть меньше четырех.

  И ты решила раскрутить хозяина. Вы стали играть, и осторожно, ненавязчиво, дошли с ним до ставки в тысячу, а потом и в две.
  Карта у тебя была не самая лучшая, но и не пустые руки – стрит с семерки до валета. Но дело тут было не в картах. Несмотря на весь шарм дона Мигеля, на всю его "броню" и умение держаться, ты прочитала, что он не может позволить себе проиграть женщине совсем, так, чтобы ты вывела его из игры: соседи будут это обсуждать, ему будет это крайне неприятно. А перед каждым кругом он так долго думал, что ты понимала – у него там тоже далеко не ройял-флэш.
  Улыбочка, легкий, едва ощутимый подкольчик – и ты повысила до четырех тысяч. Ему надо было идти олл-ин и с высокой вероятностью выбывать, либо пасовать. Ну, наверное, он мог бы выложить на стол ещё пять тысяч, но... это было бы не в его стиле. Игра-то уже шла к концу – ему придется торопиться, наверстывать, он начнет ошибаться... Нет, он явно не был настроен пополнять стек!
  Ты мило улыбалась, а внутри у тебя все говорило: "Ну спасуй, ну спасуй же, дон Мигель! Отыграешься на других, вон, Фрэнк Аллен, твой сосед, дуб дубом, проиграет тебе наверняка тысячу или две. А мне дай мои две – и я буду довольна."

  И расчет был хороший. После этого можно было бы на пасах из вежливости "раздать" долларов пятьсот, а там уже и игра закончится, и ты унесешь с собой восемь с половиной тысяч. ВОСЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ ТЫСЯЧ АМЕРИКАНСКИХ ДОЛЛАРОВ!

  "Нооооо, синьорита," – сейчас по-доброму усмехнется дон Мигель и бросит карты на стол. Он должен был спасовать. Он не мог перебить твою ставку и не мог позволить себе выбыть. Так?

  И все бы так и было, если бы не эта маленькая серебряная штучка.

  По правилам покера в игре можно использовать только те деньги, которые лежат на столе – ты это знала. Поэтому изрядно удивилась, когда он небрежным жестом кинул её в центр и сказал:
  – Повышаю.
  – Что, простите?
  – Я сказал, что повышаю, синьорита.
  – А что вы поставили?
  Люди переглянулись.
  – Своё стадо, – сказал дон Мигель, глядя на тебя как ни в чем не бывало.
  Ты взяла эту побрякушку в руки, рассмотрела повнимательнее, а на ней было вычеканено: "3000 коров" и стояло его клеймо.
  Ты сказала, что вы играете не на коров, а на доллары.
  – Но коровы – это и есть доллары, – сказал дон Мигель. – Все в этой комнате знают, что у меня отличные стада, все в этой комнате знают, что рыночная цена одной коровы – четыре доллара.
  – Это так, – поддержал его Сэнти. – Вот в Луизиане валютой является хлопок, а в Техасе – скот.
  Ты сказала, что не знала о том, что он собирается их поставить, и надо было бы об этом сказать заранее.
  – Весьма сожалею, синьорита, – ответил дон Мигель, – Но о том, что я привожу на игру своих коров, знали все кроме вас. Мне жаль, что вы не полюбопытствовали раньше.
  Выходило, что он сейчас поднял ставку на двенадцать тысяч
  – Но мне не нужны коровы! – сказала ты. – Что я буду с ними делать, дон Мигель? Разводить что ли?
  Никто не засмеялся.
  – Ну хорошо, я понимаю. Вам они, конечно, ни к чему, прелестная мисс МакКарти, – усмехнулся дон Мигель. – Но если вы не желаете возиться с их продажей, вы их даже не увидите. С учетом того, что вы не знали, о чем идет речь, и не выражали заранее своего согласия, я предлагаю такой вариант: эти господа с готовностью купят их у вас по два доллара за голову, если согласятся заплатить вам наличными прямо в этой комнате. Такие условия все принимают?
  И вот тут все возбудились до крайности! Ты ничего не понимала в коровах, но хорошо понимала, что по такой цене их купит кто угодно, просто с руками оторвет. А эта серебряная фишка лежала на столе весь вечер, и формально Дон Мигель вполне мог ею воспользоваться. Дон Мигель сейчас специально занизил их стоимость, причем выглядело это не так, что господа за столом его кредитуют, а именно так, что он несет все риски. У всех глаза прямо-таки загорелись, один из них даже по волосам своим провел с видом "что делается!"
  – Хах! Что ж, это прекрасное предложение! – воскликнул Сэнти, и все с ним согласились.

  Но Дон Мигель только что очень сильно просчитался. Он хотел, чтобы ты, в виду явной для него убыточности, не смогла не принять его ставки, потому что все вокруг её бы поддержали – и эта часть плана сработала. Но в то же время он хотел, чтобы приняв её, ты подумала, а потом спасовала.
  А ВСЕ ТЕПЕРЬ ЗА ЭТИМ СТОЛОМ СТРАСТНО ХОТЕЛИ, ЧТОБЫ ТЫ СЫГРАЛА И ВЫИГРАЛА! Очень-очень хотели. И если ты бы это сделала, то стала бы в Сан Антонио легендой и весьма популярным человеком среди всех, кто сейчас сидит за столом.
  Лицо дона Мигеля было не озабоченным, не напряженным, а слегка даже весёлым. Но в глазах его ты читала отчаянное: "Синьоритааааа! Пасуйтеееее! Пасуйте ради Господа Нашего Иисуса Христа и Девы Марии, умоляю вас, как католик католичку!"
  Спасовав, ты бы потеряла четыре тысячи, но у тебя бы осталось три – то же, с чем ты сюда пришла, и ещё, может, полчаса или час, чтобы нащипать тысячу с Фрэнка Аллена, да и дон Мигель в благодарность наверняка подкинул бы тебе сотен пять.
  Но... как было не поддаться такому искушению и не сыграть-то? Тебе двадцать лет, а пятидесятилетний дон ставит против тебя своё стадо. И хочет, чтобы ты спасовала. И если ты выиграешь, ты прямо в этой комнате обналичишь скот, и получишь четырнадцать тысяч! Ты смело сможешь выкупить дедушкину ферму, заняться музыкой, поехать куда хочешь, может, даже уже начать думать, как бы там разобраться с ненавистным муженьком.

  Ты с достоинством кивнула и сказала одними губами:
  – Олл-ин, – и двинула на середину стола весь стэк.
  Тысячи "убитых оленей" поскакали навстречу трем тысячам живых техасских лонгхорнов!
  Люди вокруг ахнули и замерли, повскакали с мест, стоящие перегнулись через сидящих, фрэнк Аллен принялся яростно теребить свои бакенбарды, даже всегда спокойный Сэнти аж ус прикусил.

  Вы открыли карты.
  Стрит с семерки до валета. И... крестовый флэш с пятерки до девятки!
  Ты проиграла. У всех раздался стон разочарования.
  Лонгхорны затоптали оленей.
  За этим стоном и за этим "топотом" никто, кроме тебя, не заметил, как с облегчением выдохнул дон Мигель. Стада его были, конечно, побольше трех тысяч голов, но все же проиграй он, это был бы по его бизнесу серьезный удар.

  – Было очень приятно, синьорита, – сказал он тебе позже. – Я буду просто счастлив снова видеть вас у себя в доме.
  Хотя ты не была уверена, что будь он менее воспитан, он не сказал бы что-то вроде: "Дева Мария сохрани меня от этого дьявола в юбке! Эту бешеную ирландку к моему дому больше не подпускать на пушечный выстрел!"

***

  У тебя была ещё тысяча долларов (кстати, в этот момент ты очень сильно пожалела, что другая тысяча лежит в банке в пятистах милях к Востоку, а не под рукой), и нужно было начинать сначала.
  Ты поехала на Восток – за почти полгода ты подустала от Техаса, а зимой он, вероятно, был довольно унылым, даже Сан Антонио, и особенно когда финансы поют романсы, чего уж там. Через Хьюстон ты добралась до Миссисипи и решила пару месяцев пособирать деньги на речных играх – они были привычные, знакомые, ты даже расписания пароходов иногда вспоминала по памяти.
  Но тут оказалось, что после перерыва в несколько месяцев, проведенных на суше, путешествия в одиночку на кораблях вызывают у тебя ночные кошмары ещё похуже, чем те, что были раньше. Когда в коридоре кто-то хлопал ночью дверью, ты просыпалась с диким криком, вскакивала и выглядывала из каюты в одной сорочке, только чтобы убедиться, что корабль не горит, на полном серьезе ожидая почуять запах гари или услышать треск пламени. Потом ты ещё долго приходила в себя, обняв колени в каюте, прислушиваясь к ровному гулу корабельной машины, и не в силах заснуть, дрожащими руками капала забытый было лауданум в стакан с водой. Однако маленькие дозы тебя уже не брали, а после больших настроение, конечно, поднималось, но ты начала плохо играть – слишком рисково и со случайными ошибками. Обидно проиграв так несколько раз противникам, которых ты вполне заслуженно считала не более, чем жертвами, ты поняла, что надо выбирать – карты или пароходы.
  Ты добралась до Сент-Луиса, но и там не снискала успеха – в этом чопорном, слишком приличном, слишком немецком городе одной, без мужчины, без убедительной истории, без мало-мальских связей и рекомендаций получить приглашение в высшее общество было трудно, а "будничные" игры обычных горожан были слишком незначительными, чтобы "прокормиться" – со средним классом тут было не очень, а немцы вообще не очень любили покер, а играли в свой дурацкий скат. Скат был игрой не азартной, а с фиксированным выигрышем и проигрышем, как какой-нибудь бридж или червы. Короче, вообще не то! В казино же в Сент-Луисе было полно профессионалов, и, как тебе показалось, всё давно поделено между ними и дилерами. Ну, или тебе просто не везло. В общем, тебя там нехило так обчистили.
  Ну что, ехать на север, в Чикаго? А вдруг Лэроу ещё там... что ты ему скажешь? "Извините, я взяла ваши четыре тысячи, но у меня ничего не вышло? Я как мисс Грейвз, только послабее оказалась"?
  Но раскисать было рано: у тебя вполне оставался шанс на ещё одну попытку попробовать Запад (а заодно и себя) на прочность. Ты поехала в Канзас Сити. Если представить Великие Равнины как огромное ранчо, то Канзас Сити был, безусловно, воротами этого ранчо.

***

  До сих пор многие люди, и даже американцы (и даже один американский президент, не будем показывать пальцем), часто думают, что Канзас Сити находится в Канзасе (и даже является его столицей), хотя на самом деле он расположен в Миссури, у самой границы Канзаса. По законченной всего год назад ветке железной дороги Пасифик Рэйлроад (будущей Миссури Пасифик, первой железной дороги к Западу от Миссисипи), ты пролетела на поезде через разоренный войной, обнищавший и жалкий Миссури, который получил от северян на всю катушку за неспособность определиться со стороной в войне.

  Ты сошла с поезда в декабре на вокзале, с пятьюстами долларами за душой, полная тревоги и надежды. Ты огляделась. И подумала: "Матерь Божья, ну и деревня!"

  Однако это впечатление было верным лишь отчасти. Если Чикаго походил на серьезного бизнесмена в расцвете лет, смело глядящего в будущее, а Сан Антонио – на скотовода-техано слегка из прошлого, то Канзас Сити выглядел, как молодой, нацеленный на успех юноша.
  Город развивался.
  Тут, конечно, всё ещё вспыхивали застарелые тёрки между северянами и южанами, когда ребята с одной улицы напоминали ребятам с другой улицы с помощью кулака или даже ножа, кто, кого именно и сколько раз "джейхокнул" во времена даже не войны, а ещё Кровавого Канзаса. Но в основном люди были увлечены амбициозным проектом, обещавшим превратить Канзас Сити в крупный региональный центр не хуже Сент-Луиса: мост Ганнибал, первый железнодорожный мост через Миссури! Город выиграл грант на постройку этого моста у Левенуорта меньше года назад, и народ повалил сюда толпами.
  Вокруг моста всё и крутилось, работы не прекращались даже в зимнее время.

  Кроме того, в городе был один из крупнейших на Среднем Западе рынков сельскохозяйственной продукции, сюда часто приезжали фермеры, и как-то незаметно для всех он разросся до размеров Сан Антонио и постоянно прирастал. Да, это пока что была деревня, которая, однако, на глазах превращалась в город, причем современный и красивый.

  Для тебя же, как для игрока, важнейшим был тот факт, что рядом с Канзас Сити пролегали все основные пути на Запад – Орегонская Тропа, южная почтовая линия Баттерфилда и Тропа Санта Фе. И поэтому, разумеется, тут было много переселенцев, спешащих на Запад. Вернее, уже не спешащих – зимой накапливались те, кто либо приехал заранее ждать караванов по Орегонской тропе, либо опоздал на "осенние" и застрял в городе, либо по каким-либо причинам повернул назад с полдороги и временно вернулся к цивилизации.
  Да, переселенцы были люди семейные. Да, у них было не так много денег. Но обеспечить их всех работой Канзас Сити, как ни старался, не мог, а деньги им были очень нужны, чтобы не истратить припасенное на дорогу. И поэтому они играли в карты.
  Бог мой, уж лучше бы они этого не делали!
  Разумеется, Кина МакКарти была не одна такая умная – зимой в Канзас Сити слетались стервятники, и начиналось "заклание ягнят". Игры "переселенцы против шулеров" регулярно заканчивались понятно в чью пользу. Ты была не на вершине этой пищевой цепочки, но хотя бы на правильном конце от середины. Вступая в драку, ты зачастую возвращалась в номер, зализывая финансовые раны, но всё же игра стоила свеч, и постепенно, в режиме "шаг вперед, два назад, три вперед" твои дела стали выправляться.
  Играли тут прямо на постоялых дворах при конюшнях и каретных дворах, переполненных переселенцами, в которых продавали нехитрые закуски и паршивый виски. Ещё играли в недорогих кабаках, где отдыхали строители моста – там были ниже ставки, но и шулеров меньше.
  Правда, на сдачу к играми с переселенцам шли жизненные драмы – однажды человек, которого ты (ну, не в одиночку, правда), обыграла, с каменным лицом встал из-за стола, вежливо попрощался с вами, а потом вышел и застрелился за углом.
  Но изредка бывали и обратные истории – например, когда выигравший триста долларов молодой парень, подняв зажатые банкноты в кулаке прокричал "Аллилуйя!", поцеловал их, а уже на следующий день стало известно, что он женился на девушке, чья семья вместе с ним ожидала караван. По слухам юноша зарекся когда-либо ещё брать в руки карты, ведь оказалось, что он играл на сумму больше пяти долларов впервые в жизни!
  Кроме того, тебе очень повезло с пабом "Фредди'з Файнест". Так случилось, что узнав, что ты зарабатываешь на жизнь игрой в карты, хозяин отеля, где ты остановилась, какой-то дубоголовый мужичок, с подачи жены от греха подальше выселил тебя посреди зимы. Ты переехала в другой отель, первый попавшийся, поменьше и похуже, но там не было полного пансиона, а были только завтраки. Выйдя оттуда на улицу, ты обнаружила буквально в соседнем квартале паб "Фредди'з Файнест", где подавали стью, свиную вырезку, омлет и суп по-фермерски, короче говоря всё, что надо голодному человеку, не слишком притязательному по части кулинарных изысков. У тебя в животе было пусто, и ты съела стью с поспешностью, которая больше подходила внучке Хогана МакКарти, чем дочери графа Д'Арбуццо. Паб был очень простой: без зеркал, кучи портретов и памятных вещей на стенах, без медной штанги для ног внизу стойки, и без красивых стульев. Но зато стью было отменное!
  Кроме того, за соседним столиком ты увидела завсегдатая с футляром от флейты подмышкой, и спросила его где он играет. Он сказал, что здесь же, в пабе, только не сегодня, а по субботам. В Ирландии тогда музыки в пабах ещё не было, максимум пение, потому что там пабы по-прежнему были всего лишь пивными. Но в Америке это было не то чтобы принято, но нормально, потому что здесь паб был не только местом сбора, а ещё и уголком далекой родины, к которому хочется прикоснуться, чтобы не раствориться, не потеряться, не забыть, кто ты, в переулках гигантских неприветливых городов и на просторах Великих Равнин.
  Ты решила узнать, не получится ли поиграть здесь. Ты ждала, что хозяином окажется старый ирландец вроде твоего деда, и будет вот это вот всё, начиная от "шомызатица" и заканчивая "шент-луиш так шебе городищще".
  Ничего подобного! Хозяином был улыбчивый молодой человек лет так двадцати восьми, по совместительству бармен. Услышав, что ты "Мисс Кина МакКарти" он хмыкнул и сказал:
  – Я боюсь, это слишком серьезно для моего скромного заведения! У нас тут все по-простому. Предлагаю такую сделку – сегодня обед за мой счет, но отныне – просто Кина и просто Фредди. Идет?
  "Фердди'з Файнест" был главным местом сборища ирландцев Канзас Сити, а ирландцев среди строителей тогда хватало. Тут в карты не играли, но зато тут были три неписанных правила:
- Ирландец – свой.
- Ирландцев наполовину – не бывает.
- Бармен всегда прав, если он ирландец.

  Вообще-то, гитара не входила в традиционные ирландские инструменты, а играли в подобных заведениях почти исключительно на скрипках, волынках или флейтах, ну, в крайнем случае на концертине... Но соблазн заполучить такую красивую даму, аккомпанирующую пусть и на гитаре, по субботним вечерам, да ещё и с голосом, был слишком велик.
  Другая проблема заключалась в том, что ты не играла раньше в ансамблях, но эту проблему Фредди решил – днём, когда посетителей было мало, вы немного поупражнялись, и ты поняла что к чему. Кроме тебя музыкантов было двое. Скрипача звали Демиан, он был молодой веселый чернявый парень, а флейтиста – Фин, он был сильно старше вас обоих, с седой бородой, серьезный и нелюдимый. Но почему-то ладили они очень хорошо, как строгий дядюшка и беспутный племянник.
  Сцены в пабе не было – вы играли за столом, но как же это было душевно! В помещении на сорок мест вас, бывало, собирались послушать человек, наверное, сто! В "Фредди'з Файнест" было не продохнуть.
  Особенно круто у вас получалась баллада "Бреннан с болот". Это была песня о знаменитом ирландском разбойнике (таких людей в Ирландии называли хайвэймены), который ограбил мэра Кэшела, а потом попался, но его выручила жена.
  И на строчках:
  ...Она достала дробовик
  Из под своих одежд
– Демиан, который немного умел исполнять разного рода акробатические трюки, одной рукой спрятав скрипку за спину, бросался на пол, на выставленную вторую руку, змеей приникал к доскам и делал вид, что заглядывает тебе под платье, словно интересуясь, не прячешь ли ты там дробовик. Народ просто ухахатывался с этого коленца!
  Но, кстати, что касается неприличных намеков, люди тут были простые и при этом, вопреки расхожим стереотипам об ирландцах, хорошо воспитанные. Они к тебе относились с легким благоговением (с Фредди-то и с музыкантами ты была на "ты", но для остальных ты выглядела "птицей высокого полета", которая на время залетела в их сарай и красиво поёт, за что ей большое спасибо). Они даже не пытались к тебе подкатывать, при этом были за тебя горой, и не могло быть и речи, чтобы кто-нибудь здесь тебя обидел.
  Платили тебе немного – пять долларов за выступление, плюс в кружку желающие накидывали вам около пяти-шести долларов. Это были, конечно, копейки... Но в месяц получалось двадцать пять на человека! В те годы пол-америки, знаешь ли, жило на такую или меньшую зарплату! К тому же, по субботам у вас был бесплатный обед, бесплатное пиво и бесплатный кофе.
  И не только по субботам. Ты помнишь, как, пропустив завтрак в отеле, потому что накануне закончила играть в четыре утра, входила в паб, бледная, заспанная, разбитая.
  – Омлетик или суп? – спрашивал Фредди.
  Ты кивала, мол, сам выбери, а?
  – Ну как, выиграла вчера? – спрашивал Фредди.
  Ты мотала головой.
  – Ну, тогда кофе за счет заведения! – говорил он. – Не переживай. Может, плеснуть туда бренди? Ложечку? Капельку? М-м-м?
  Ты вздыхала и кивала. И поневоле улыбалась.
  – А-а-а, иди ко мне за стойку, я тебя обниму, пока жена не видит! – говорил он.
  Потом он ставил на стойку кофе, сахар, смотрел тебе в глаза и говорил:
  – Как зовут ирландца, которого пули не берут?
  – Как?
  – Рик О'Ши! – и подмигивал. – А вот ещё. Пожарные приезжают тушить паб. Вытаскивают оттуда ирландца и спрашивают, как начался пожар. А он им: "Я не знаю! Он уже горел, когда я забежал выпить кружечку-другую!"
  А вечером ты шла играть и выигрывала.

  Так, играя в карты и выступая в пабе, ты провела в Канзас Сити остаток зимы и весну.
  Правда, с серьезными играми по приглашениям как-то не складывалось – сложно бренчать в пабе на гитаре по субботам, а по воскресеньями изображать респектабельную леди, а с казино в Канзас Сити было пока туговато. Но зато... зато тебе там было хорошо. И возможно, в тот момент это было важнее.
  Так или иначе, к концу июня у тебя за душой было порядка восьмисот долларов, опять-таки, не считая тех, которые лежали в банке... уже кое-что, ведь когда ты приехала в Канзас Сити после трат на пароходы и нескольких проигрышей твои финансы сократились до пятисот.
  К лету переселенцы разъехались, играть стало не с кем. Более того, в один прекрасный, а вернее ужасный день, Фредди объявил, что решил продать заведение и уехать.
  – Мой дядя в Бостоне разбогател и открывает гостиницу, ему нужен управляющий, вот он и позвал меня! – признался он честно. – Это большое дело, к тому же семейное. Как я откажусь?
  Было понятно, что без самого Фредди паб Фредди'з уже будет не очень Файнест. Демиан тоже нашел работу где-то в другом месте. Что же делать?
  Ты об этом и спросила хозяина.
  – Кина, ты же картежница! Езжай дальше на Запад.
  Ты сказала, что в Ад-на-Колесах не хочешь, там, наверное, опасно одной.
  – И не надо! Попробуй Денвер! Люди рассказывают, там в последнее время пошло-поехало дело. А ещё лучше – попробуй все города до Денвера. Особенно Эбилин. Ты слышала про Эбилин?
  Ты сказала, что не слышала.
  – Не тот, который в Техасе, а тот, что в Канзасе.
  Ты все равно не слышала.
  – А что, и рекламу в газете не видела?
  Господи боже мой, Фредди, какую ещё рекламу?
  – Ну как же! Эбилин! Джо МакКой, ля-ля-тру-ля-ля!
  Ты сказала, что это дыра, где, наверное, и тысяча человек не живет, на кой она тебе?
  – Ну, конечно, дыра. Но в этой дыре Джо МакКой построил загоны на тридцать пять тысяч голов скота, и договорился протянуть туда боковую ветку Канзас Пасифик.
  – И что?
  – Ну, а то, что у нас, в Миссури, тропа Шауни перекрыта. Мы больше скот техасский, видите ли, гнать через Миссури не разрешаем. Клещи, мол, у них, неподходящие. А это значит, что все ковбои ломанутся сейчас в Эбилин. И будут продавать там скот по рыночной цене, а не по той, которую захотят перекупщики, потому что иначе ковбои сами смогут сесть на поезд и довести своё стадо хоть досюда, хоть до Чикаго. Понимаешь? Перекупщики, конечно, поскрипят, но денежки выложат. Ты представь, сколько в этом Эбилине будет пьяных дураков и денег одновременно?
  Резон в этом был.
  Ты попрощалась со своими ирландскими друзьями, собрала вещи, переправилась на пароме через Миссури и села на дилижанс.
  И наконец-то, спустя год после ухода из под крыла Лэроу, ты попала на НАСТОЯЩИЙ Запад. Лет через десять его везде начнут называть диким, но ты-то помнишь, что в шестидесятых его никто не называл, хотя он, конечно, уже был таким.

***

  Эбилин встретил тебя... экхм... оригинально.
  Возница помог тебе спуститься с подножки, сгрузил твой багаж (прямо в пыль, ага, спасибо большое), и дилижанс укатил дальше по своим дилижансовским делам, а ты стала смотреть, куда бы, собственно, направиться. Мимо проходил человек, высокого роста, в шляпе, с бакенбардами, вроде бы приличный.
  – Прошу прощения, сэр...
  – Прощаю! – весело отозвался он.
  – Эмм... сэр, вы не подскажете...
  – Подскажу-оближу, укачаю-накачаю! – пьяной скороговоркой выпалил он и захохотал. – Мисс, а вы с Востока, да? Ха-ха-ха-ха! Хотите пинту целебной настойки или полфунта любви? Настойка дешево, любовь так вообще даром, ха-ха-ха-ха!
  Ты слегка оторопела от такого "здрасьте". И тут между вами вклинился какой-то плотный коротышка, в смешном картузе, надвинутом на уши. Он оттер тебя плечом, словно не заметив, и сразу принялся наезжать на верзилу слегка писклявым и очень злым голосом:
  – Я тебе говорил, чтобы ты здесь не шлялся?! Я тебя предупреждал?!
  – Ну, положим, говорил! – верзила упер руки в боки. Он высился, как башня. – И че?
  – И то! – гаркнул коротышка, и чуть ли не встав на цыпочки одним мастерским ударом в челюсть усадил здоровяка в пыль!
  Но на этом дело не кончилось.
  – Говорил! Говорииил! – твердя эти слова, коротышка начал избивать ошалевшего верзилу сапогами. По голове. Тот повалился на бок и захрипел. Ты видела драки в Техасе, но... там-то дрались незнакомцы из-за карт, а тут...
  – Н-на! – крикнул мелкий, и ты увидела, как в пыль брызнули выбитые зубы. – Отдохни теперь!
  – Кхм... Простите, сэр... – сказала ты, всё ещё надеясь, что тебя проводят до отеля или хотя бы укажут путь. Вы стояли посреди улицы, мимо проезжали повозки и всадники.
  – А вам чего? – рявкнул коротышка, повернувшись к тебе, и только тут увидел, что перед ним леди.
  – Да, я просто отель искала...
  – О-о-о, ну извините! – истерично поклонился он, раскинув руки в несколько театральном поклоне. "Простите за то, что я тут вам вид на наш город испортил! Было бы, йопт, на что смотреть!" – читалось в его позе. – Добро пожаловать в Эбилин, мэм! Эбилин – Королева среди скотоводческих городов! – сказал он и резво зашагал прочь.

  Короче, начало было "воодушевляющее".

  Однако Фредди в своих прогнозах не ошибся – Эбилин 1867-го был городом коров, загонов и ковбоев, резко поднявших СТОЛЬКО денег, сколько они никогда в руках не держали. То есть пьяных, лихих и готовых играть в покер. То что надо!

  К сожалению, к шальным деньгам прилагалось насилие. Не то чтобы люди палили друг в друга регулярно, но дураков с револьверами хватало. В ночи иногда раздавалась пальба, топот копыт, дикие крики, пьяные песни, ругань, звенели разбитые окна. Причем хорошо, если звенели они не в вашем отеле.
  Бывало, что стрельба раздавалась и днем: какой-нибудь подвыпивший лихач, встретив на пути пижона в красивом костюмчике, доставал пушку и предлагал ему "станцевать", стреляя под ноги в ритме пьяной польки. Иногда пуля попадала в ногу. "Упс! Переборщил я, приятель."
  Да и убийства тоже случались – именно тут ты увидела, как убивают прямо за карточным столом. Один мужчина с весьма запущенной бородой у тебя на глазах истыкал здоровенным, жутко выглядяшим ножом Боуи очень приличного на вид господина лет сорока пяти, а потом распорол лезвием рукав на трупе и обнаружил под материей червонную даму. Знаешь, как наказали убийцу?
  А никак. Шулеров не любили, к тому же у господина в руке под столом оказался револьвер, который тот, видимо, успел вытащить из сапога, но не успел использовать. Что было дальше? Пришел какой-то мужик со звездой, спросил, что случилось, ему объяснили, и бородатого даже в тюрьму не отправили.
  И всё равно шулера тут были через одного, но, правда, дилерам хватало денег, получаемых с фаро, монте и блэк-джека, и мошенники их прикормить пока не успели, поэтому игры с дилерами от казино были, в основном, честные.

  Именно в Эбилине ты поняла, в чем главная разница между Востоком и Западом. Она была вообще-то не в стрельбе, не в насилии, не в коровах и не в ковбоях.
  Глубинная разница заключалась в том, что на востоке всё красивое было ярким, все будничное – скучным и унылым. На Западе – ровно наоборот. Всё яркое здесь на поверку оборачивалось дешевкой и показухой, мишурой, на которую ловили ничего в жизни не видевших простаков. Зато обычное, серое, будничное, могло скрывать в себе печать сильного характера, ту силу, отвагу и искренность, которой не найти было теперь, после войны, на Востоке.
  Взять хотя бы те же загоны, которые построил Джозеф МакКой. Ну, казалось бы, да, большие, и что? Ведь это просто дощатые заборы! А не так всё было просто! Ведь если посмотреть пристальнее, даже доски сюда привести через глушь, прерии и дикие места было трудно и рискованно. Нанять фрахтовиков, убедить железнодорожников, договориться с властями округа, уболтать пол-Техаса, кого надо – бортануть, кому надо – не отдавить ноги... Но он сделал, он построил, он рискнул. И на том месте, где год назад был жалкий, нищий поселок с всего одной (!!!) крышей, крытой не дерном, а черепицей, вырос целый город! Как волшебный цветок, на который человек подул – и он распустился. Да, цветок оказался колючим, а аромат его немного отдавал кровью, но зато он был настоящий и живой. Вот какая история стояла за этими ладно сколоченными загонами, где толклись лонгхорны (может быть, те самые, дона Мигеля, которые ты так и не выиграла год назад в Техасе).
  И в этом был весь Запад. Люди тут преодолевали трудности и огромные расстояния, боролись с природой, с индейцами, с выродками из собственного числа, дичали, но все же оставались людьми, становясь при этом гораздо более искренними, чем жители Сент-Луиса, Чикаго или Нового Орлеана. И ещё – чуждыми всякой вычурности. На Востоке человек, переживший, скажем, снежную бурю, которого попросили бы об этом рассказать, не затыкался бы полчаса! На Западе он сказал бы: "Да-а-а, пришлось несладко, навалило снега вчера порядочно. Слава Богу, я жив!" – и весь сказ. Не потому что снежные бури были здесь обычным делом, а потому что не рассказ был ценен, а сам человек – то, что ты его знаешь, видела (и может быть даже трогала), то что история была правдивая, а человек – жив.
  Ты помнишь, как в одном салуне, "Прэйри Рест" или как-то так, тебе подавали кофе, черный, как паровозная сажа, крепкий, как сжатый кулак кузнеца. Сначала он тебе не нравился, ты не понимала – зачем его так заваривать? А потом поняла – потому что кофе должен человека прошибить, сделать ему "ух"! Это что-то вроде безалкогольного виски. Потому что кофе тут пили не для вкуса, а чтобы настроиться на борьбу с природой, миром и вообще с кем понадобится.
  И однажды ты поняла, что если вернешься на восток, то будешь скучать по этому "невкусному" кофе, в котором, согласно знаменитой присказке "не должна тонуть подкова". Было что-то неповторимое в том, как ощущался его аромат, как поднимался над ним пар, когда ты брала в руки, прости господи, даже не чашку, а жестяную кружку, потому что заказанные хозяином чашки разбились по дороге где-то между Канзас Сити и Топекой.

  Что касается игр, то они тут были сразу и дикими, и будничными – мест для игры было немного, потому что сам город-то был небольшой: тысячи на две жителей. Дорогу ещё только строили, но загоны постепенно заполнялись, но люди уже съезжались сюда с каждым днем, перекупщики принимали стада у перегонщиков, и все они пили, и играли, чувствуя первые капли денежного дождя, который скоро должен был хлынуть ливнем. Получалось, что в каждой игре были и завсегдатаи, которых ты хорошо знала, и новые люди. Это было интересно!
  Игр по приглашениям тут не было в принципе, потому что в городе не было "элиты". То есть она была, но... Короче, раза три ты просто играла за одним столом с Джо МакКоем, потому что он не считал зазорным перекинуться в карты с жителями "его" города, вот и всё! Ему тут помимо загонов принадлежали банк, отель и офис.

  Ты играла много, с азартом, иногда обжигаясь, но сделав выводы из своих прежних ошибок, чаще оставалась в плюсе.

  Что касается манер, то само собой, низкопробной публики В Эбилине имелось в достатке. Бывало, что тебя хватали за руки и куда-то тащили, а бывало, что и не за руки. Ни в Техасе, ни в Канзас Сити такого не бывало, в вот в Эбилине – ещё как. Это было не слишком приятно.
  К счастью, Фредди перед твоим отъездом, научил тебя фразе, которую должна произносить леди на Западе в подобной ситуации. Не надо было ни визжать, ни кричать "помогите" – в казино, которые часто соседствовали с борделями, мужчины частенько не обращали на такое внимания, мол, подумаешь, какая-то "порченная голубка" ломается, и вообще, "это какие-то разборки, неизвестно кого, неизвестно с кем, зачем в них лезть"... А надо было сказать громко, звонко и с достоинством, практически рявкнуть:
  – Джентльмены! Кто избавит меня от этого хама?!
  При твоей внешности даже для людей, которые видели тебя впервые, это работало, как сигнал военного горна: "Тревога! Рота в ружье! Тут обижают настоящую леди!" Фраза эта производила замечательный эффект. Обычно мужчины всей толпой выбрасывали твоего обидчика за двери прямо в пыль, а следом выбрасывали его шляпу. А однажды после этой фразы человеку, который к тебе приставал, без особых церемоний с размаху разбили лицо о барную стойку. И потом извинились... перед тобой, естественно!

  Но хватало и весьма приятных кавалеров, причем они могли быть из какого угодно штата, но чаще всего из Теннеси, Вирджинии или Северной Каролины.
  Многим из них твоё общество очень импонировало, и в этом было просто разительное отличие от Востока. Там ты была, мягко говоря, нетипичным человеком – молодая девушка, одна, играет в карты... А кто поручится, что она не... не кто угодно!
  Здесь это никого не волновало. Честно говоря, мало кто спрашивал о твоем прошлом – тут вообще о прошлом спрашивать было не очень принято, разве что если вы были уже хорошо знакомы. Более того, ответ: "Я бы не хотела об этом говорить" – вполне устраивал большинство. Ты была красива, неглупа, не ханжа – что ещё нужно, чтобы наслаждаться твоим обществом?!
  Был например такой человек, как Майкл Огден – он был из Вирджинии, лет на пять старше тебя. Он работал на МакКоя, занимался этими самыми загонами, следил, чтобы скот в них содержался как надо. Майкл играл на небольшие суммы, пожалуй, хуже чем ты, но проигрывал тебе всегда так, что было понятно – ему ПРИЯТНО тебе проиграть, а выигрывая у тебя он то ли взаправду чувствовал легкую неловкость, то ли очень здорово её изображал.
  Он очень любил, когда ты пела – его голубые глаза становились при этом такими мягкими, светлыми, и он всегда коротко разводил руками перед тем, как похлопать, дескать, ну да, что тут скажешь, искусство! В случае чего на него можно было положиться.
  Он же подарил тебе маленький пистолет – двуствольный карманный ремингтон "Модель 95".
  – Если позволите, мисс МакКарти, у такой пчелки как вы должно быть жало! – сказал он в шутку. И не добавил какой-нибудь обидной глупой фразы, вроде "только помните, что оружие – не игрушка", как будто ты была маленькая.

  Был ещё Чарли Аден – теннесиец, постарше, лет тридцати, с красивыми усами – не толстыми, не тонкими, а в самый раз к его волевому подбородку. Это был профессиональный игрок, и очень хороший, но играл он, насколько ты знала, исключительно честно, без всяких флоришей и выкрутасов, так любимых жуликами. Некоторые шулера из-за этого даже считали его простаком и, бывало, жестоко ошибались. А вот при игре в кости он, говорят, трюкачил, и к столам с костями его дилеры подпускать боялись. Но он и не рвался.
  – Все эти игры в кости – чистое мошенничество, – говорил он. – То ли дело старый добрый покер!
  Вы с ним сражались много раз за одним столом. Он играл, если честно, посильнее тебя, но не на голову, относился к тебе, как к игроку, с уважением, и в то же время мог и поддеть. Только не как Лэроу, а так, что можно было ответить той же монетой, а можно – вообще не отвечать. Что-то вроде:
  – У вас такие прелестные руки, но за столом вы постоянно выпускаете когти.
  Или:
  – После такого блефа, мисс МакКарти, я не знаю, можно ли верить ирландцам в принципе!
  Если он видел, что ты не в настроении, он присылал тебе в отель цветы – анонимно. Вернее, ну, как анонимно... "Это от джентльмена в полосатой жилетке. Он велел пожелать вам доброго утра", – говорил портье. Полосатые жилетки носило полгорода, но кто ещё это мог быть? И кто ещё, кроме Чарли, мог, неизвестно какими способами, достать для тебя розы в Эбилине?

  К сожалению, с Чарли произошла нехорошая история.

  Это случилось уже осенью, когда, наконец, Канзас Пасифик в сентябре дотянула до города свою ветку и с огромной помпой прибыл первый паровоз. Денег, коров, людей, виски и стрельбы в Эбилине стало ещё больше, а ставки в твоих играх выросли и уже доходили до тысячи.


  Как-то раз в салуне "Аламо" к нему прицепился один юнец, Йен Холт, который занимался непойми чем и непойми у кого работал. Это был крикливый неприятный тип, с длинными волосами, которому, в общем-то, стоило преподать урок. Но он хвастал, что в войну был у Куонтрилла в партизанах, и один человек говорил, что да, он там и правда был, хотя подробностей не знал. Об отряде Куонтрилла ходила очень нехорошая слава – все там сплошь были головорезы и убийцы.
  – Господи, да какой он головорез!? – говорил Чарли. – Просто хвастун. Мало ли у кого он там служил... У него руки трясутся, когда он карты в них берёт, а уж револьвер-то! Вы что, ребята, настоящих убийц никогда не видели что ли?
  Чарли и Холт сразу невзлюбили друг друга, а Холт, к тому же, сильно ему проигрался. И так дошло дело до единственной "настоящей" дуэли в Западном стиле, прямо на улице, которую ты видела своими глазами в Эбилине. Они вдвоем стояли у стойки и спорили вполголоса, а потом Холт сказал чуть ли не на весь зал:
  – Ну, мистер, после таких словечек либо вы признаёте, что вы – лживый, грязный, трусливый болван, либо доставайте револьвер, коли он у вас не для красоты болтается, и идем-те на улицу.
  Чарли пожал плечами.
  – С тридцати шагов устроит?
  – Устроит!
  – Оставь долларов пять на гроб у бармена, – посоветовал Аден спокойно.
  Они вышли – и все вышли за ними.
  Соперники разошлись.
  – Готов? Чтоб никто не сказал, что я застрелил тебя просто так.
  – Да!
  Чарли выхватил револьвер и наставил на противника. Но Холт выстрелил первым, от бедра, очень-очень быстро... слишком быстро...
  Слишком быстро, чтобы попасть! Он стрелял, и стрелял, и стрелял – и выпустил все пять зарядов, а Чарли не сделал ни одного выстрела, только целился – и всё!
  Когда патроны у Холта в барабане кончились, Чарли опустил оружие и спокойненько, но бодро пошел на противника, насвистывая "Бонни Блю Флэг".
  Хойт чертыхался, пытался перезарядить револьвер, но револьвер был капсюльный, а зарядить даже один патрон, вдавить пулю рычагом, найти капсюль в кармане, надеть его, провернуть барабан в нужную позицию – всё это занимало время, и делать это надо было сосредоточенно. А Холт не мог не смотреть на приближающегося противника, и на ощупь никак не мог надеть капсюль на брандтрубку. Короче говоря, раньше, чем его револьвер оказался заряжен, ствол армейского кольта Адена уперся юнцу в лоб. Тому ничего не оставалось, кроме как бросить бесполезное оружие.
  – Ну что, оставил пять долларов-то бармену? – спросил Чарли, выдержал драматическую паузу и от души врезал Холту стволом револьвера, мушкой, по щеке. Хойт вскрикнул, схватился за неё, и вы увидели между пальцами кровь. И по другой щеке его Аден тоже приложил мушкой.**

  Боль, должно быть, была страшная, потому что Хойт упал в пыль и под свист и улюлюканье толпы пополз прочь.
  Чарли дал ему прощального пинка, подобрал его револьвер, зашвырнул кому-то на задний двор, и вернулся в "Аламо".

  На следующий день вы с Чарли встретились за карточным столом. Так вышло, что ты пришла раньше и села на его обычное место, спиной к стене.
  Когда он подошел к столу, кто-то сказал:
  – Чарли, увы, леди уже заняла твой насест!
  Он рассмеялся и сказал, по-теннесийски растягивая слова и вставляя в эти промежутки "р" где надо и где не надо:
  – Я сажусь спиной к стене, чтобы видеть, не пройдет ли по залу красивая девушка. А поскольку самая красивая леди в Эбилине уже за столом, мне это ни к чему!
  Кто-то после такого даже присвистнул со значением, навроде "тили-тили-тесто, жених-и-невеста!" Чарли даже бросил в его сторону осуждающий взгляд, дескать, ну кто свистит при даме, деревенщина!
  – О, я вижу, мисс МакКарти, вы времени зря не теряли, – заметил Чарли с усмешкой, оглядывая "поле боя" и выкладывая деньги в стек.
  У теннесийцев аппалачский акцент выходил так, как будто слова были довольно твердым печеньем, которое надо как следует разжевать перед собеседником, а жуют настоящие джентльмены не торопясь, и в этом самом было что-то невероятно милое. Пока какой-нибудь господин из Новой Англии своей скороговоркой выдавал три фразы, Чарли Аден говорил одну, зато если он говорил её тебе, он успевал приложить к ней две улыбки ради одной твоей.
  – Да уж! – ответил какой-то погонщик. – Леди-то с зубками! Видно, что из большого города! – и все снова засмеялись.
  Чарли взял карты.

  Ты подумала, что бы такое ответить и стоит ли вообще что-то отвечать, усмехнулась про себя, подняла глаза и вдруг увидела, что за спиной у Чарли стоит кто-то в плаще и надвинутой на лоб шляпе. Денёк был дождливый, и ты не удивилась этому. Однако слова застряли у тебя во рту, когда этот кто-то поднял из под полы ружье с отпиленными стволами.
  Это был Йен Холт.
  Раньше, чем кто-либо успел что-либо сказать или сделать раздалось страшное КРА-ААААХ! – как будто скала обвалилась в пропасть. Повисла звенящая, пахнущая порохом тишина.
  Чарли упал вперед, на стол лицом. Вернее, тем что от него осталось.

  – У меня тут ещё заряд! Всем сидеть! Убью! – крикнул Холт. Язык у него заплетался – то ли от виски, то ли от страха. Никто не пошевелился. Никто ничего не сказал.
  – Вот так и сидите! – он вышел, пятясь, и хлопнул дверью. Несколько человек переглянулись, кивнули друг другу, встали из-за столов и направились к выходу, надевая плащи, беря у стойки оставленные там карабины и на ходу проверяя барабаны.

  А ты сидела, даже не заметив, что одна из картечин попала в стену в футе от тебя. Твое платье было забрызгано его кровью, и карты в руках тоже, и даже на щеке была кровь.
  Два человека подхватили Чарли за плечи и куда-то поволокли. Кто-то подал тебе чистое полотенце. Кто-то взял тебя под локоть и отвел в номер.

  Холта вскоре поймали и повесили. Но Чарли от этого не воскрес.

***

  Какое-то время ты отходила от этого случая. Потом решила на некторое время покинуть Эбилин – ещё не все сливки были тут сняты, но не было настроения пока что продолжать играть тут. Ты разложила в номере на столике все деньги, пересчитала... и сначала даже не поверила! Пересчитала ещё раз – нет, всё верно! У тебя было три тысячи с небольшим! Неплохо, очень неплохо, даже здорово!

  Решив вернуться в Эбилин, может быть, зимой (должны же будут ковбои, когда последний перегон закончится, что-то делать с деньгами!) ты отправилась дальше на Запад.
  До Денвера от Эбилина пролегала почтовая линия почти по прямой. Ехать туда сразу выходило дороговато, но можно было остановиться в нескольких городках по дороге, посмотреть, что происходит там, возможно, наиграть на билет.

  В общем, в начале октября, ты сошла с очередного дилижанса в городке под названием Эллсворт. По сути это был Эбилин в формате "труба пониже, дым пожиже" – здесь тоже были загоны для скота, перекупщики и всё, что шло с ними в комплекте, только станции ещё не было.
  Однако при этом за Эллсвортом ходила дурная слава. Почему-то этот городок называли "самым развращенным городом Запада". Лет так через пять возникнет даже поговорка: Abilene, the first, Dodge City, the last, but Ellsworth the wickedest. Пока про Додж-Сити никто слыхом не слыхивал, но про Эллсворт уже так говорили.

  Ты приехала сюда под вечер, и твои впечатления от города начались с того, что ты... провалилась по щиколотку в жирную грязь. Ты сразу же решила, что слухи о городе преувеличены, и это просто дыра. Господи Иисусе, ну и грязища, какой ужас! Самим-то не противно в таком месте жить?!
  Оставив чемоданы в грязи (а что делать?), ты кое-как выбралась из неё и дошла до ближайшего отеля, благо возница по твоей просьбе и остановил свою колымагу напротив него. Как он назывался? Сейчас уже не вспомнишь.
  Портье послал какого-то бездельника за твоими вещами, показал тебе номер, на удивление приличный, хотя и довольно безвкусный.
  Ванну! Ужин и кофе в номер! Почистить чемоданы и мои туфли***!

  – Все будет исполнено. Что-нибудь ещё, мэм?
  Ты спросила, где тут играют в карты.
  – А вам так, развлечься, или вы с интересом? – спросил портье.
  – А что?
  – Ну, у нас в отеле играют. Внизу, в баре, есть игра, но там так, по маленькой. А ещё есть игра в курительной комнате, тут, по коридору. Если хотите, я поговорю с джентльменами.
  С ума сойти, у них даже курительная комната тут есть! Ну надо же!
  – Поговорите. Но сначала ванну.
  Ты приняла ванну (блаженство), приоделась, приободрилась, выпила кофе, собралась с мыслями и пошла в эту курительную комнату. При твоем появлении мужчины, их было четверо, затушили сигары. Приятная неожиданность! Вонять, конечно, сразу не перестало, но все-таки, кто-то заметил, что в комнате леди!
  Снизу доносилось бренчание раздолбанного фортепьяно.
  Ты спросила, на сколько играют.
  – Мы играем по-крупному, мэм. Вас предупредили?
  – Да-да. Во что и на сколько?
  – В пятикарточный дро. Вход полторы тысячи, анте сотня, без лимита. Игра до полуночи.
  "ОГО!" – подумала ты. Эллсворт начал нравиться тебе чуточку больше. Даже в Эбилине случайно зайти в такую игру было удачей!
  – Устраивает.
  Ты села и дело пошло.

  Как я уже сказал, игроков было четверо. Двоих ты раскусила быстро – один был хмурый скотовод, из перекупщиков, не очень матерый, не очень умелый. Другой – ну, явно хозяин преуспевающего магазина, тут без вариантов. Это был такой позитивный розовощекий мужчина в клетчатом костюме, и чувствовалось, что в этом же клетчатом костюме, с передником поверх него, он и стоит за прилавком и отпускает кофе и муку домохозяйкам, нахваливая свой товар. Он выглядел приятно. С ними было всё ясно, это была для тебя легкая пожива. А вот двое других... А вот... черт знает, кто они были!
  Они не были ковбоями. Они не были бизнесменами. Они не были адвокатами или клерками. Они были похожи на наемных управляющих каким-то небольшим, но важным предприятием, вроде Майкла Огдена, но... но было в них и что-то совсем другое. Чувствовалось, что они оба играют хорошо, но не профи, вернее, карты для них явно не были основным заработком. И ещё ты поняла, что оба сейчас в свободном полёте – хорошо заработали и ехали куда-то, а поиграть сели по дороге. И они... не были напарниками по игре. Они не всегда пасовали друг перед другом, хотя чаще играли против кого-то, чем вдвоем. Никаких сигналов друг другу не подавали, в игре особо никак друг друга не поддерживали. И даже, честно говоря, было непонятно, друзья они или просто люди из одного теста. Тасовали они просто, сдавали четко, без дурацких флоришей, без дешевых джогов в стиле дедушки Хогана. Нормальная, хорошая игра.
  Один из них был постарше, глаза у него были серые, бесцветные. Он явно очень хотел курить и слегка раздражался, что при тебе все решили этого не делать.
  Второй же был молодой под тридцать или около того, с красивым, гладко выбритым лицом без усов, с интересными глазами – карими с янтарными прожилками. Глаза у него были смеющиеся, и сам он был весь такой слегка нахальный, уверенный в себе. От таких ещё обычно бабы без ума, а им самим хоть бы хны... наверняка самовлюбленный, но достаточно умный, чтобы эту самовлюбленность не пихать куда попало. Такие мужчины тебе за карточным столом попадались редко, да и вообще в жизни встречались нечасто.
  За столом пили, но умеренно. Джентльмены пили бурбон, для тебя нашлось шампанское, не ледяное, но хотя бы прохладное.
  Вы обчистили перекупщика в два счета на пару с кареглазеньким. Его стек, в котором и так было за две тысячи, подрос до трех с половиной, а твой – до двух. Потом ты принялась за "полосатого" и чуть не расчехвостила его в пух и прах. Он проиграл, доложил денег в стек, опять стал играть и соскочив в самый последний момент: остался где-то с восьмьюстами долларами, не став принимать последнюю ставку. У тебя теперь было три семьсот, у кареглазого четыре. Неплохо! Но до полуночи ещё оставалось больше часа.
  – Иногда нужно вовремя спасовать! – сказал клетчатый, докладывая деньги в стек. – Правильно, джентльмены?
  – Аминь, – согласился бесцветный.
  – Иногда нужно вовремя встать из-за стола! – вдруг хохотнул кареглазый. Это было подано, как шутка, впроброс, но грубовато, и клетчатый костюм, который, кажется, был чувствительный малый, напрягся, так что усики у него встопорщились.
  – Что?
  – Что?
  – Вы сказали... мне показалось...
  – Он сказал, что надо вовремя встать из-за стола, – вдруг повторил бесцветный ровно, почти без выражения, с легким раздражением.
  – М-м-м... в смысле?
  – А что? – улыбнулся даже как-то ласково кареглазый.
  – Вы меня выпроваживаете?
  – А вам так показалось?
  – Нет, но...
  – Да нет, конечно, Господи Иисусе! – рассмеялся кареглазый. "Господи Иисусе" прозвучало так, как будто он только что похлопал Господа по плечу. – Что вы в самом деле?
  – Но я просто... ладно... не важно... просто вы сказали... и я подумал...
  – Да, сказал!!! – и вдруг ты услышала металл в голосе кареглазого. Чистый свинец. Такой свинец, что клетчатый аж вздрогнул.
  – Ну, вы же не имели в виду... – жалко улыбнулся он, – что...
  Кареглазый отложил карты, подпер щеку кулаком и уставился на клетчатого взглядом, мол, ты что, придурок или прикидываешься?
  Тот смешался, потом вскочил, уронил стул, поднял, буркнул:
  – Удачи, мэм! – и ушел, хлопнув дверью.
  – Решил оказать ему услугу! – улыбнулся кареглазый. – Его же жена ругать будет, если он все до цента проиграет. Как считаете, мисс?
  Ты ничего по этому поводу не считала.
  – Продолжим.
  – А вы не против, если я закурю? – спросил бесцветный.
  – Джетро, это некрасиво! – деланно возмутился кареглазый, первый раз назвав его по имени. Значит, все-таки знакомы. Человека, с которым только что познакомился, не называют по имени.
  – Ну да, ну да.

  Игра пошла втроем, вернее, ты по очереди играла с ними, когда кто-то из них сдавал, а когда сдавала ты, они отпасовывались. Ты видела, что они не передергивают: карты тебе шли нормальные, средние. Да и вообще... ну, не профи они были! А потом тебе пришло каре на валетах.
  Играл против тебя кареглазый. Вы быстро доторговались до полутора тысяч, он поднял до двух, и тогда ты повысила на все – примерно столько у него на руках и оставалось. Он явно блефовал. Ну что у него там было? Три короля? Дамы поверх троек? Что-нибудь такое. Он вообще, как ты заметила, любил поблефовать не меньше тебя. А каре на валетах – это круто!
  – Сдается мне, леди слегка улучшила свою руку, – сказал он вдруг всё так же нахально.
  – Что, простите? – удивилась ты.
  Но он как будто бы говорил не с тобой.
  – У леди должна быть серьезная карта, чтобы так повышать. Что если она пришла к леди не из колоды?
  – На кону серьезная сумма. Я бы не исключал такую возможность, – пожал плечами бесцветный.
  – Леди, в такой ситуации нам ничего не остается, кроме как обыскать вас! – рассмеялся кареглазый.
  – Предложение весьма фривольное! – заметил второй. – Но не лишенное смысла.

  Проблем было две. Во-первых, это была "шутка-да-не-шутка": кареглазый говорил с такой развязностью, с какой обычно девушкам куда доступнее тебя втирали что-то вроде "ой, да не ломайся! первый раз что ли?" Ты не могла даже представить, что тебе такое и так сказал бы покойный Чарли Аден или Огден или вообще кто угодно в ладах с головой. Он что, действительно собирался тебя обыскать?!
  А во-вторых, у тебя, если честно, и правда была припрятана карта, еще давно, про запас. Спрятана она была хорошо. Это был туз червей, к текущей руке он ничего не добавлял, и он был из другой колоды, правда, с такой же рубашкой, но чуть темнее... Короче, если бы его нашли, это даже вроде как и нарушением правил бы считаться не могло – носишь ты карту и носишь, может, тебе так нравится? Ну, в общем... Как-то это всё было...

  Некрасиво! И за бренчанием дурацкого фортепиано твоего "Джентльмены! Избавьте меня от этого хама!" никто бы внизу не услышал. Да и кареглазый не выглядел, как человек, лицо которого легко разбить о барную стойку. Он выглядел, как человек, который чужие лица об неё разбивает.

  Он с любопытством ждал, что ты сделаешь. Твоего хода. В этот момент ты поняла, что ему плевать на три тысячи, он сейчас играет не в карты, а в тебя. Ему страшно интересно, как ты будешь выкручиваться.
  Он в чем-то был, как Лэроу, только хуже. Недобрый, взбалмошный, развращенный Лэроу в молодости.
  Надо было что-то ответить, и ответ: "Джентльмены, а вы не охренели с такими шутками?! Играйте или пасуйте!" – явно не разрядил бы ситуацию.

  Как только ты назвал имя, остальные барышни разочарованно потеряли к тебе интерес. Конкуренция!
  Вы поднялись по лестнице.
  – А куда ты меня тащищь? – спросила Фанни игриво и немного насмешливо.
  А правда, куда? Ты же здесь был первый раз и не знал, где какая комната. Смешно сейчас было бы завалиться к Коулу, например. Ты немного растерялся.
  – Третья справа.
  Вы зашли. Там все было уже не так красиво, как внизу – печка, лампа, простенькая кровать, жесткое кресло, сильно проще, чем в зале.
  – Сапоги снимай.
  В углу был деревянный холуй, и ты справился с этой задачей, хотя тебя и слегка шатнуло, когда ты наклонился – виски и удар по голове давали о себе знать.
  – Помой руки там.
  Пока ты мыл их в тазу для умывания, который стоял на столике, Фанни села на кровать, пошарила под ней рукой и достала полупинтовую бутылочку.
  – Я выпью, не против? Ну, раз ты выпил! Для настроения, – она подмигнула и потом коротко приложилась к горлышку, сморщилась. – Ну, чего стоишь, раздевайся! Одежду вон туда вешай.
  Ты разделся, повесил всё на такую деревянную штуку по пояс тебе высотой, что-то вроде палки с перекладинами, только красивой, отполированной. Было нежарко, но и не холодно – в печке, кажется, дотлевали угли.
  – Ложись, – кровать заскрипела. Девушка подкрутила лампу, и комната, и так тускло освященная, погрузилась в мягкий полумрак, огонек едва бился под стеклом. Она откинула волосы назад, подвязала их чем-то и легла рядом.

  – Откуда ты? – спросила она, погладив тебя по груди, на которой и волосы-то толком пока не росли.
  Ты сказал, что из Айовы. Она спросила как оно там? Ты сказал, что уж попроще, чем здесь, индейцы по крайней мере скот не воруют.
  – А здесь как оказался?
  Ты рассказал, как вы купили ферму, как работали на ней, как приехали индейцы, как ты потерялся в прерии, как нашелся, и как отвозил на ферму волов.
  – Ты их считай спас, целых волов привез! Через полтерритории**! – она покачала головой. – Не страшно было?
  Ты сказал, что нестрашно, чего уж там, вдвоем-то да на лошади. Она провела тебе рукой по лбу.
  – Расскажи, как ты подрался с этим... с кем там?
  – С Недом Сибили?
  – Да-а.
  Ты начал рассказывать.
  – Стоп-стоп, придержи коней. А из-за чего драка-то была?
  Ты немного смутился, но потом рассказал, что предложил ему соревноваться, а он тебя обидел.
  Она прильнула к тебе ближе, всем телом, ты почувствовал её грудь, её запах.
  – Только и всего? И больше ничего? – она взяла твою руку и потянула в разрез своих панталон, таким же манером, как до этого Хелен.
  Ты сбился.
  – Ты рассказывай, рассказывай.
  И ты сбивчиво рассказал, что у Сибили есть конь, и серебряная пряжка, и он сын богатых родителей, и поэтому Джудит на него смотрит больше, чем на тебя.
  – Кто такая Джудит?
  Ты сказал, что это дочка мистера Риггса.
  – Вы целовались?
  Ты ответил, что нет ещё, даже вроде и намека не бы...
  И тут она тебя поцеловала, так неожиданно, как будто вы сейчас не трахаться собирались, а сидели на лугу и смотрели на облака. И её рука сползла с твоей груди на живот, и ты ощутил внизу что-то такое странное, как если бы тебя ударили, но приятное.
  Спроси тебя сейчас, какие её губы были на вкус – ты бы не смог описать... И сколько вы целовались не помнил. Она оторвалась от тебя, а ты даже потянулся за ней губами. Ещё!
  – Ляг пониже.
  Она залезла на тебя, снова распустила волосы, качнула головой, так что они рассыпались по плечам, и это было так красиво, как будто она была не отсюда, а из бог весть какой сказочной страны.
  Она опять наклонилась, наползла на тебя, посмотрела тебе в глаза, и ты почувствовал, какие эти глаза холодные, но красивые, и какие у неё теплые руки, и теплое все, чем она к тебе прижималась.
  – Ты хорошо целуешься, – сказала она, провела пальцем тебе от губ по шее, к ямочке, где сходились ключицы, потом оперлась на кровать одной рукой, а другой шарила где-то внизу, спокойная, теплая, как вода, когда тебя в детстве мыла мама. – М-м-м-м! – протянула она, когда нашла, что искала.
  Она взялась за тебя покрепче, и ты почувствовал, как там, внизу, упираешься во что-то нежное, но неподатливое. А потом она напряглась на секунду и опустилась ниже, и надвинулась, как ровно севшая на голову шляпа. И ты понял, что первый раз вошел в женщину.
  Она двигалась над тобой, то приникая к тебе губами, то отдаляясь, то кладя тебе руку на щеку, а ты лежал и не знал, что делать, и ничего делать не хотел.
  – Ты читал "Алису в стране чудес"? Это новая книжка! – крикнула она, тяжело дыша.
  – Нет, – ответил ты. – А что?
  – Я тоже не читала! Но там было это... "смена чашек"!!!
  Ты хотел спросить, что это, но не успел – она вдруг повалилась на бок, потянула тебя сильно, резко, и ты подчиняясь её движению, повернулся вслед за ней. Вы перекатились по кровати, и ты внезапно для себя оказался сверху, всё так же оставаясь в ней.
  Она положила руку тебе на затылок и сказала:
  – Ну, теперь давай!

  Потом, когда всё закончилось, и ты упал рядом с ней на кровать, опустошенный после первой близости, ты ощутил то, что чувствуют почти все мужчины в этот момент. Пять-десять секунд тебе было хорошо, а потом к этому хорошо добавилась пустота.
  Пропала магия.
  Только что ты был её мужчина, она – твоя женщина, вы были одни во всем мире, и вдруг – всё, стоп. Кто ты? Кто она? И главное, зачем ты здесь? Это была не то чтобы брезгливость, но какое-то ощущение сродни брезгливости, потеря смысла, потеря близости. Захотелось встать, одеться и уйти. Ты не ждал такого.
  Ты отодвинулся от неё, перевернулся на спину, отвел от неё глаза, уставился в потолок.
  Да, было хорошо. Но это что, стоит десять, или сколько там, долларов? Вот это всё – зачем? Не в смысле зачем вы только что делали все эти странные движения, а вообще всё – зачем этот дом, эта комната, снимание сапог, сидение в кресле с бокалом, из которого ты и отпить-то не успел? Зачем Денвер, зачем, сука вообще весь мир, если вот это – это всё? Хотелось, было – а теперь не хочется и нету. Обидно даже как-то.
  – Ца-ца-ца, – сказала Фанни, усмехнувшись и снова шаря под кроватью. – Накрыло, милый? Ничего, сейчас отпустит. На, глотни. Сейчас всё пройдет, расслабься. Расскажи лучше ещё что-нибудь, пока отдыхаем! Или хочешь я тебе расскажу?

***

  Ты проснулся утром, с неприятным ощущением во рту, в голове и в животе, ты чувствовал, что тебя мутит. Но в то же время что-то в тебе изменилось со вчерашнего вечера, и это было... не то чтобы приятно... просто ты стал немного другим – не тем, кем был раньше.
  Фанни потрясла тебя за плечо – она была уже "одета", то есть в каком-то платьишке поверх белья, а сверху накинула шаль.
  – Дар-раа-а! – снова потрясла она тебя за плечо. – Вставай, тебя там партнер зовет.
  Ты вылез из кровати. Из-за штор пробивался свет, в печке потрескивали дрова, пустая бутылка лежала на боку.
  – Ты нормально? Тебя тошнит, милый?
  Ты сказал, что нормально.
  – Было здорово! Заходи ещё как-нибудь! Удачи тебе!
  И ты ушел, грохоча ковбойскими сапогами по лестнице.
  Коул внизу миловался со своей рыжей на диване, обняв её за талию, тапёр подметал пол, а больше никого не было. В комнате при свете дня не чувствовалось ничего ни уютного, ни волшебного – кресла, фортепьяно, бутылки в баре. А картины на стенах и вовсе смотрелись пошло. Магия ушла отсюда, видимо, чтобы вернуться с первыми лучами заката.
  – Ну, как тебе Фанни? – спросила рыжая, лениво, для порядку "стрельнув" в тебя глазами.
  Коул кивнул тебе на столик, где стоял стакан пива.
  – На опохмелочку махни, легче станет. И поехали!
  Он поцеловал свою бабу, что-то шепнул ей на ухо, она кивнула, дескать, да-да, все вы так говорите.
  – Обязательно! – сказал он обиженно.
  Она опять кивнула, дескать, заливай-заливай, но потом смягчилась, чмокнула его в щеку и поправила на нем шляпу.
  – Береги себя.

***

  В городе на конюшне вы купили лошадь за тридцатку – мерина-восьмилетку, видавшего виды, но пока ещё не помирающего от старости – и седло, тоже весьма потертого вида, но не развалюху. Остаток пришлось потратить на всякие принадлежности: скребок, уздечку, сумки, флягу и запасную подкову. Это добро всё было новенькое.
  – Ещё ножик тебе нужен! Что ты за ковбой без ножика-то, а? – сказал Коул, и вы купили грин-риверовский нож* длиной дюймов восемь, тяжелый.

  На этом твои деньги уже совсем кончились.
  – Ничего, доберемся как-нибудь! – говорил Коул. – У меня деньги ещё есть. Хотя погуляли мы вчера, брат, знаааатно! Ты че хоть, как? Хорошо было? Ладно, поехали на ранчо, нам же ещё обоим Риггс за работу должен.

***

  Когда вы явились на Джей-Арроу (а вернулись вы к обеду, оба слегка мутные с похмелья), мистер Риггс был на работе (вместо вас). Миссис Риггс и мисс Риггс смотрели на вас, как на покойников.
  – Они думают, он нас ругать будет, – сказал Коул.
  Вы нашли его на пастбище Луг Подкова.
  – Где вы пропадали? – спросил ваш хозяин. Звучало это примерно как "вы хотите что-нибудь сказать перед повешением". Потом он заметил, что ты едешь на новой лошади, а рабочую держишь в поводу.
  – Чья это у вас лошадь?
  – Это, мистер Риггс, наша лошадь, Дарра её в Денвере купил. А мы хотим расчета, – ответил Коул прямо и дотронулся пальцем до шляпы.
  – Ааа... вот оно что, – сказал мистер Риггс, и скулы у него обострились над усами. Он даже по этим усам провел рукой. – А что значит "мы"? Может, Дарра за себя скажет?
  Ты сказал, что тоже требуешь расчета.
  – Ну, ясно, – ответил он. – Могу я узнать, чем вызвано это решение?
  – Да в Техас хотим поехать, скот гонять. А Дарра вон мир посмотреть. А то он даже не знает, в какой стороне Техас!
  – Техас в той стороне, – махнул рукой мистер Риггс. – И там, Дарра, нет ничего хорошего. Там только выжженные прерии, жажда и команчи. Команчи – это не шайенны. Шайенны, конечно, тоже не подарок, но команчи тебя бы просто убили. Ты это понимаешь?
  – Да чего вы его пугаете! Ну, есть там команчи, и что? Люди скот гоняют, деньги зашибают, а вы так говорите, как будто там каждый второй по прериям без скальпа скачет! – возразил Коул.
  – С тобой-то всё понятно, – сказал мистер Риггс. – Я отсюда чувствую, как от тебя разит. А мальца ты зря на юг тащишь. Ничему он там не научится, кроме как виски пить да безобразничать.
  – Ой, многому он здесь научится! – снова не полез за словом в карман Коул.
  – Ладно, – сдался мистер Риггс, видя, что ты не колеблешься. – Отговаривать не буду. Но ты, Дарра, вспомнишь Джей-Арроу, когда несладко придется. Поехали, рассчитаю.
  – Пока, парни! – крикнул Майкл, который слушал разговор, махнув шляпой. – Дарра, не ссы там, в Техасе! Захочешь бабу закадрить, убедись, сначала, что это не корова!
  – Ты давай за стадом следи, – ответил ему Коул. – И Кору не обижай. А то я вернусь и надеру тебе уши! – он уже не боялся говорить такое при хозяине.
  – Это которая? Рыжа... – начал Майкл.
  – Цыц! – прикрикнул мистер Риггс и поскакал к дому.

  Деньги он вам выдал честь по чести, за каждый день, что вы отработали в этом месяце.
  Миссис Риггс и Джуди вышли узнать, в чем дело, а когда узнали, стали прощаться.
  – Побываешь в Сан-Франциско, Дарра, вернись потом, расскажи! – сказала Джудит. Нельзя сказать, что она была расстроена, хотя и не то чтобы веселилась. Просто, всё, что она делала, она делала с улыбкой – и прощалась тоже. Видать, счастливое у неё было детство – в достатке и родительской любви, не то что у тебя. А миссис Риггс пожелала вам удачи, хотя видя, как сердит её муж, сделала это потихоньку, без особой "помпы".
  И вот так, даже без прощального обеда, ты и покинул Джей-Арроу Соединенные, где провел полтора года и научился кидать ларьят, танцевать скуэр и кое-чему ещё.

***

  Путь ваш лежал на юг и был длинным, как не знаю что.
  Вы ехали сначала вдоль Склистых гор, через Колорадо Спрингс до самого Пуэбло – а это сто тридцать миль. Но то была только так, разминочка.
  В Пуэбло Коул спросил, как проехать в Техас по тропе Гуднайта-Лавинга. Ему сначала сказали, что он поехал не в ту сторону, и надо было ехать через Канзас. Но потом один мужик хлопнул себя по лбу и объявил, что да, есть теперь тропа вдоль реки Пекос.
  По ней вы и отправились на юг.
  Честно говоря, переход этот был довольно опасным, и то, что вам по дороге не открутили головы, пожалуй, было небольшим чудом. Но с вами могли произойти вещи и похуже – вы могли заблудиться и помереть от жажды и голода. Возможно, роль сыграло то, что вы выглядели, как двое бродяг, с которых нечего взять – у тебя даже винтовки не было, а у Коула была старенькая хокеновская винтовка, которая видала, наверное, ещё техасскую революцию.

  Итак, ваш путь проходил по тропе, проложенной меньше года назад Чарли Гуднайтом и Оливером Лавингом, когда два этих джентльмена c отрядом из полутора дюжин погонщиков прогнали по ней две тысячи голов скота, чтобы накормить голодающих индейцев навахо в резервации Боске Редондо. Правительство купило у них только тысячу голов, и остальных они погнали ещё дальше, до самого Вайоминга, выручив за всю операцию баснословные двенадцать тысяч долларов. Об этой истории даже в газетах писали.
  Только Чарли Гуднайт воевал с индейцами, сколько себя помнил – он был бывшим техасским рейнджером, а вы-то были двумя балбесами.

  Лошадка тебе досталась спокойная, даже слишком, понурая и квелая. Раскочегарить её хотя бы на крупную рысь было иногда непросто, а уж на кентер – ещё сложнее.
  Все твои деньги ушли на лошадь и снаряжение, а то, что заплатил мистер Риггс, ты отдал Коулу, потому что он занимался вашим "продовольственным снабжением". Питались вы... как бы это сказать... нерегулярно, иногда раз в день, а иногда и весь день оставались голодными, так что, казалось, кишки прилипают друг к другу. Но доехав до человеческого жилья, отъедались как следует.
  Был один забавный случай, когда вы въехали в Тринидад. Это был городок, в котором жили шахтеры, вкалывавшие на расположенных рядом угольных шахтах. Коул сказал тебе:
  – Дарра, я тут задержусь чутка, ты поезжай вперёд, там, где последние дома видишь? Там лошадь поднимай в галоп и скачи сколько можешь и так быстро, как можешь.
  Ты спросил, зачем.
  – Дарра, – спросил Коул с хитринкой, даже ласково. – Ты что выбираешь: хорошо поужинать или чтобы тебя отмудохали злые шахтеры по почкам? Делай, что говорю.
  Твоя кляча поплелась вперёд, по пыльной (было начало апреля, земля подсохла) улице, на которой здесь и там были разбросаны коровьи лепешки и клевали что-то куры.
  Подъехав к последнему дому – мазанке из глины с облупившейся штукатуркой, ты обернулся, и увидел, что Коул, пришпорив свою кобылу по кличке Голубка, пронёсся по улице и, свесившись с седла на полном скаку, схватил рукой одну из кур.
  – Гони! – крикнул он издалека, нахлестывая бока Голубки длинным концом повода.
  Вы проскакали три мили, как ошпаренные.
  – Ничо, из-за одной курицы никто за нами гоняться не будет, – сказал Коул. – Ну, видал, как я? Они там все опомниться не успели. На, держи, ощипать надо! – он протянул тебе птицу. Ты взял её в руки, а она вдруг ожила, трепыхнулась, клюнула тебя и с кудахтаньем выскочила из рук.
  – Дарра, в погоню! – крикнул Коул. – Ужин убегает!
  Он попытался проделать тот же трюк второй раз, но свалился с Голубки, едва не свернув себе шею. Курица выпорхнула у него из рук, оставив пару перьев на память.
  – Ах ты дрянь! – крикнул он. – Дарра, стреляй!
  А у тебя же не было ни ружья, ни пистолета.
  Вы начали ловить её, но курица никак не давалась. Вы бегали за ней, расставив руки, пытаясь загнать друг на друга, пока не увидели, как на окраине города поднимается пыль.
  – Горнист, труби отступление к чертям собачьим! – крикнул Коул, со второй попытки вдевая ногу в стремя. – К врагу пришла подмога!
  Так вы и не поужинали в тот раз.
  – Ничо, – сказал Коул философски, заваривая кофе на вечернем костре (вы заночевали в прерии). – Мы проиграли битву, но не проиграли войну. В кавалерии что главное? Вовремя смыться!

  Но это была ещё хорошая часть пути. Потом вы перешли горы через перевал Ратон и заехали в какую-то такую глухомань, где, кажется, каждый камень с интересом поглядывал на ваш скальп.
  Вы ехали на юг, а весна наступала с юга на север, поэтому день ото дня становилось теплее, только ночами ещё было свежо. Ландшафт поменялся – земля стала бурой, а скалы – цвета охры. Росла тут в основном кустарниковая полынь – знаменитый степной сейджбраш.

  Настырный ветер задувал вам пыль в лицо, вы частенько ехали, замотав лица платками и затянув ремешки на шляпах под самый подбородок, а ветер хлопал их полями и тянул так, как будто хотел оторвать вам головы.
  Никакие дилижансы тут не ходили, никакие поселки не стояли, да и дороги, если честно, как таковой не было. Так, виднелось что-то: то ли коровы натоптали, то ли индейцы нассали, то ли вообще случайная проплешина. Только один раз вы повстречали стадо голов в пятьсот, которое гнали вислоусые мужики в жестких шляпах с низкими тульями, в перчатках с желтыми крагами и в сапожищах с огромными шпорами в виде шестнадцатиконечных звезд. Коул поболтал с их главным.
  – Во, видал? – спросил он. – Это техасцы.
  – А мы в Техасе? – спросил ты.
  – Не, мы в ебаном Нью-Мексико**, – весело отозвался Коул.
  – А почему тогда не новомексиканцы? – спросил ты.
  – Да хер его знает, – пожал он плечами. – Наверное, решили, что лучше уж быть старыми техассцами, чем новыми мексиканцами. Ты бы хотел, чтобы тебя называли мексиканцем? Я бы тоже нет.
  Ты спросил, почему?
  – Господи, деревня, ты что, не в курсе про войну? Пять тысяч мексикосов Санта Анны осаждали двести человек в старой испанской миссии Аламо. Два раза ходили мексиканцы в атаку, навалили горы трупов, а только никак. Санта Анна разозлился, вставил своим офицерам пистон в одно место, нахлобучил им по шляпам, и приказал для устрашенья играть Эль Дегуэло. Давай, скажи, что ты и про Эль Дегуэло ни разу не слышал! Есть такая музыка мексиканская, "Марш головорезов" по-нашему. Чтобы значит, не ждали пощады. Ну, офицеры его кое-как по трупам погнали солдат в третий раз, в ночную атаку. Ворвались все-таки внутрь и убили там всех. Зарезали полковника Тревиса, Джима Боуи, всех! Остался один только чертяка Дэви Крокетт, весь израненный. И вот поставили они его на колени перед Санта Анной, а Крокетт смотрит на них эдак свысока и только что не поплевывает. Ну, Санта Анна ручкой сделал, мол, пусть живет, поговорите с ним, надо же, чтобы кто-то сказал: "Крепость сдается, пощадите, синьор". Офицер ихний говорит ему, мол, проси пощады, тогда помилуют. А Крокетт сначала смерил генерала взглядом, и говорит: "Это что ль Санта Анна? Я думал, он повыше ростом. Ну, если говорить о пощаде, то мои условия такие: если вы меня отпустите, сложите оружие и соберетесь в одном месте, я, так и быть, отведу вас к президенту Хьюстону и он, наверное, большинство из вас помилует". А потом так задумчиво добавляет: "А впрочем, Сэм – человек вспыльчивый... так что обещать ничего не могу!" Санта Анна разозлился и приказал его тоже убить. Но каков ответ, а?! После такого ответа и умирать не обидно! А ты спрашиваешь... Да ни один техасец не захочет, чтобы его называли мексиканцем после такого ответа!
  Ты спросил, а за что война-то была?
  – Как за что?! За Техас, йопт!
  Ты спросил, а чей был Техас.
  Коул чуть не поперхнулся.
  – Дарра, ты, главное, у техасцев такой херни не спроси! Техас. Всегда. Был. Наш! Понял? Даже когда тут кроме голожопых индейцев никого не было.

  А через несколько дней вы все-таки встретили тех самых "голожопых" индейцев. И ты поневоле узнал, как чувствовали себя парни в старом форте Аламо.
  Первыми их заметил ты. Ну, вернее, как и почти всегда в прериях на юге, заметил не их, а пыль.
  – Ни хрена эта пыль мне не нравится! – сказал Коул. – Поскакали резвее, только чтоб лошадей не загнать.
  Вы скакали, наверное, с полчаса, переходя то на рысь, то на галоп, пока твоя лошадь не начала отставать. Можно было уже различить, что индейцев четверо.
  – Етишкина-тишка! – сказал Коул. – Что, блядь, делать-то будем?
  Ты не знал. Во всяком случае вы оба понимали, что вариант "поторговать" тут вряд ли уместен к обсуждению.
  К великой удаче, вам подвернулся пригорок со скалой наверху. Он высился, как продолжение небольшого кряжа, как последняя его "капля", и подобраться к вам скрытно было неоткуда – вокруг рос только низенький сейджбраш, да и то редкий. Вы привязали лошадей к какому-то злобному растению, похожему на дикобраза – то ли кактус, то ли хрен его поймет – несколько "шапок" которого, как назло, росло с той стороны, где падала тень.

  Коул достал винтовку, дал тебе свой револьвер на всякий случай, а сам стал стрелять, каждый раз тщательно прицеливаясь и чертыхаясь. Он выстрелил раз пять, ни разу, конечно, не попал, но индейцы остановились. Трое остались караулить вас, а один поехал куда-то.
  – Сучонок! За подмогой поскакал! – сказал Коул.
  Ситуация была отчаянная. Вы понимали, что с такими лошадями, как у вас, индейцы перебьют вас в прерии своими стрелами, как котят. Индейцы сели в кружок под деревцем на практически недосягаемом для пуль расстоянии – их, кажется, жара вообще не напрягала. Воды у вас было немного, и Коул её почти всю отдал лошадям – вы сделали только по глотку.
  Подождали с час, но индейцы были там.
  – Ты что в жизни не успел сделать? – спросил тебя Коул. – Было у тебя желание, что прямо жалко, что не сделал? А хотя че я... у тебя вся жизнь – одно неисполненное желание... Эх, брат, попали мы. Ладно, хоть с девчонкой покувыркался напоследок. Уже не так обидно, а?
  Он помолчал, всматриваясь до боли в глазах в темные фигурки вдалеке.
  – Был бы у них гребаный индейский горнист, сейчас бы Эль Дегуэло как раз нам затянули...
  Потом он устал смотреть вдаль.
  – А я вот думал жениться... Думал, ща с Даррой денег заработаем гору. Поеду куда-нибудь, может, в Денвер, а может, не в Денвер... куплю магазин... а, херня это всё! Знаешь, вот честно если!? Я всю жизнь хотел себе крутого коня! Не, не просто там хорошего, а такого... Чтобы белый, ослепительно белый, и чтобы серебро у него на уздечке сверкало, и чтобы девки рты аж открывали, а пижоны всякие от зависти язык проглотили. А ноги чтобы точеные, и на седле чтобы тоже серебром, и всякие мексиканские побрякушки на груди. Благородного такого коня, чтобы, етишкина тишка, на нем работать было как бы сродни богохульству, понимаешь? Вот у Сибили есть конь, красивый, но не такой. У него конь добрый, но рабочий. А этот – чтобы только призы брал на скачках, шутя, и чтобы все ранчеры, кто лошадей разводит, в очередь выстраивались к нему с кобылами со своими. Мда...
  Подождали ещё. И вдруг индейцы поскакали куда-то во весь опор!
  – По коням! – крикнул Коул. – Может, они нас заманивают, конечно... Ну, сейчас и узнаем! Всё равно ни хрена мы тут не высидим!
  Вы вскочили в седла, готовые сорваться в последнюю скачку, и тут Коул придержал тебя за плечо.
  – Их, может, спугнул кто-то. Или что-то. Может, другие индейцы или команчерос... Слышь, давай потихоньку поедем. Всё равно нам от них не уйти если что. А так эти, новые, может, нас не заметили ещё. Не будем пыль поднимать.
  И вы поехали то и дело оглядываясь.
  Индейцев в тот день вы больше не видели, может, они решили, что с двух бездельников да ещё с такими дохлыми лошадьми и одной винтовкой на двоих взять нечего, а настроя биться за скальпы у них не было. Или их и правда кто-то спугнул – племена часто воевали друг с другом.
  – Слышь, Дарра! – сказал Коул вечером, когда вы отдыхали на жесткой земле, положив седла под головы (дежурили по очереди). – Мы сегодня второй раз родились, понял? В жизни так везёт раза два или три. Давай не спи, дежурь как следует. Глупо будет дурачком накрыться после такого. Ух, Дарра! Всякое в жизни было, но вот так вот никогда я с ней не прощался, как сегодня. А ты молодец! Ничего так держался.
  Больше вы по ночам не зажигали огонь, а спали так, на холодной ещё земле: днями было до плюс пятнадцати, а вот по ночам градусов семь-восемь, не больше. Был апрель, трава постепенно зеленела, по кустам щебетали степные птички.

  В какой-то момент у вас закончилась вся провизия. Хорошо хоть вы не сбились с пути и не очень страдали от жажды – собственно, тропа Гуднайта-Лавинга и была проложена между мелководными горными речками и источниками. Живность тут водилась – кабанчики-пекари хрюкали и шуршали в зарослях, но хер их было там поймать, даже с винтовкой. Поначалу-то вам с Коулом удавалось подбивать тетеревов или кроликов, но после встречи с индейцами вы боялись палить в прерии. Вы не ели уже трое суток.
  Но однажды вы увидели в прерии небольшое стадо диких мустангов. Их вожак, пегий жеребец с длинной гривой, гонял кобыл с жеребятами то туда, то сюда, то и дело поднимая голову и прислушиваясь.

  – А ну-ка! – сказал Коул. – Подожди-ка тут!
  Он погнался за мустангами на своей Голубке и нагнав одну, отбившуюся от стада кобылу, накинул ей петлю на шею.
  – Так вернее будет! – сказал он, вернувшись и ведя упирающуюся лошадь на веревке. Она была маленькая, злая, с длинными, не подпиленными зубами, скалила их, как собака и храпела, раздувая ноздри и поджарые бока, на которых проглядывали ребра.
  Вы зарезали кобылу, спустили кровь вниз по склону, а потом съели лошадь, как индейцы, без соли и приправ, зажарив самые жирные куски на костре из сухих веток кустарника. Мясо было жесткое, недожаренное, но с голодухи оно показалось не хуже говяжьего стейка! После ужина вы посмотрели друг на друга и ужаснулись – щеки и руки у вас были в крови, как у людоедов.
  – Зато брюхо сыто.
  Потом вы закоптили на костре полсотни полосок конины, бросили растерзанный труп лошади в прерии и поехали дальше. Над вами уже кружили грифы, и засиживаться с такой "рекламой" не хотелось. Эти жесткие, вонючие бурые полоски, отдававшие кровью и дымом, на вкус похожие на разрезанный ремешок, вы и жевали до самого форта Самнер, даже когда мясо начало портиться.

  В форт Самнер вы, изнуренные дорогой, обалдевшие от тухлой конины, пошли к коменданту. Тот сказал, что не может дать вам сопровождение, но на днях придет торговый караван, а потом он отправится обратно в Форт Кончо вдоль Пекоса, и вот караван уже будет с охраной. Вы решили добираться дальше с караваном, передохнули денек-другой и дали лошадям отъесться зерном, перековали расшатавшуюся подкову на ноге у Голубки, да и сами поели нормальной еды и купили табачку.
  В эти пару дней вы почувствовали, что солнце уже начинает припекать – ночи всё ещё были прохладные, но днём было жарко.
  Одежда и ваша уже порядком сносились. К счастью, что Техас, что Нью-Мексико были в те времена нищебродскими областями, и Коул задешево купил вам какие-то мексиканские серапе, в серую с оранжевым широкую полоску. Они были не новые, но... это же серапе! Чему там рваться-то? Рукавов нет, даже по краю бахрома, в общем-то, как раз для того чтобы было не видно, что край этот обтрепался. К тому же, в них было тепло ночью и не так жарко днем, как в обычном плаще.
  Там же он купил тебе карабин и три десятка патронов с медными гильзами. Карабин был забористой системы, какой ты никогда не видел – чтобы зарядить его надо было опустить скобу, и тогда вверх над затвором поднималась полочка для патрона, и туда патрон надо было вставить капсюлем вниз, вертикально. Патроны были в форме... кхм... ладно, сам реши, в форме чего! Зато карабин был легонький, удобный.

  – Этот карабин придумал один генерал янки, – сказал Коул. – Говорят, генерал он был херовый, зато карабины придумывал хорошо. Берна... Берни... забыл я. Короче, отличный карабин.
  Карабин был немного ржавый, но затвор работал нормально.

  Ещё в форте Самнер Коул подрался с солдатом – хрен его знает, из-за чего, ты так и не понял, почему оба вдруг завелись. Оба дали друг другу по роже, сцепились и основательно поваляли друг друга в пыли, мутузя кулаками. А потом устали и, видимо, остыли. Они расцепились, отползли друг от друга, и, сидя в пыли, стали переругиваться.
  – Сдавайся! – сказал Коул.
  – Сам сдавайся! – сказал солдат, парень чуть помоложе него.
  – Ты сдавайся, тебе тяжелее пришлось.
  – Тебе тоже тяжело пришлось.
  – Ладно, давай тогда я сдаюсь, а ты ставишь мне виски! – неожиданно предложил Коул.
  – Нет, давай я сдаюсь, а ты ставишь мне виски! – тут же подхватил идею солдат.
  – Если ты сдаешься, то так и говори: "Сдаюсь!" Тогда ты, раз проиграл, и ставишь виски! – снова перевернул всё с ног на голову Коул.
  – Что?
  – Что?
  – Так ты сдаешься?
  – Ты же у нас хотел сдаться!
  Тут за солдатом пришел его сержант, схватил его за шиворот, рывком поставил на ноги, и мирный договор так и не был подписан.
  – Если бы не сержант, я бы тебя ещё взгрел! – крикнул ему Коул вслед.
  – Я бы тебя ещё и не так взгрел, – буркнул солдат.
  – Цыц! – крикнул усатый сержант, и тебе вдруг нестерпимо захотелось спросить, нет ли у него дяди и не разводит ли этот дядя скот близ Денвера.
  – Пожалел его, – сказал Коул, вставая и отряхиваясь. – Сдавался все-таки уже. Боже мой, понабрали желторотиков на мужскую работу! Даже сдаться – и то толком не могут. И эти люди защищают нас от индейцев. Черт побери! Драный сержант! Ещё цыцкает мне тут! Аромат виски уже щекотал мои ноздри победителя, йопт! Ты чувствовал аромат виски, Дарра? Одна шлюха мне однажды сказала умную вещь: мол, от мужчины должно на четверть пахнуть дорогим табаком, на четверть дорогим бурбоном, на четверть дорогой кожей, и на четверть потом.
  Он понюхал рукав своей рубашки.
  – Черт, а от нас с тобой лошадьми пахнет. Ну и ладно, что нам теперь, стесняться что ли! Пошли, ещё один вечер проведем в трезвости и унынии. Но однажды мы купим себе бутылку скотча за тридцать, мать их долларов США! И будем пить её весь вечер, курить эти долбаные сигары с колечками из золотой бумаги, а на коленях у нас будут сидеть две пташки в одних панталонах. И, клянусь всеми ебучими кактусами гребаной территории Нью-Мексико, они будут моложе, чем гребаный скотч! Они будут мило щебетать, и, мать их, восхищаться, что им достались два таких роскошных джентльмена, а мы будем кормить их клубникой с рук! Вот так всё и будет! Просто надо потерпеть немного.

  В форте Самнер никаких "пташек" отродясь не было – это было суровое военное поселение, в котором жили охреневающие от скуки солдатики, сторожившие резервацию Боске Редондо, в которой свирепствовали голод и болезни. Агенты в форте были все сплошь жулики, которые, не особо стесняясь, обворовывали индейцев, так что в прошлом году апачи мескалеро плюнули на договор с белыми и свинтили из резервации, и там остались только навахо. С тех пор кавалеристы из форта лениво гоняли мескалеро по окрестным равнинам, а если натыкались на команчей или кайова, то и сами улепетывали обратно в форт что есть мочи.

  От Денвера до Форта Самнер вы проделали четыреста миль! Заняло это у вас три недели с гаком. И хорошо ещё, что Коул немного ездил по прерии раньше и ни разу сильно не заблудился, потому что как следует расспросил тех техасских погонщиков про путь.
  Объятия милой Фанни, смех Джудит, грустная улыбка Дей – всё это промелькнуло где-то в другой жизни и казалось тебе теперь сладким сном, от которого ты очнулся в Нью-Мексико. Мир превратился в бесконечную пыльную равнину, где если было можно встретить женщину, то какую-нибудь мексиканскую старуху разве что, такую же колючую и высушенную, как и местный кустарник... Ты бы лучше с кактусом стал обниматься!
  Оказывается, в Колорадо прерии были ещё ничего... приятные!

  С караваном вы двинулись вдоль Рио Пекос, и поначалу это показалось немного веселее – есть с кем поговорить, есть люди. Но погонщики были существами нелюдимыми: "По сторонам смотри!" – ворчали они. Все боялись нападения индейцев – мулы были для них лакомой добычей.
  Здесь местность была чуть более обжитая – мимо вас иногда, обгоняя или летя навстречу, проносились дилижансы, едущие в Калифорнию.
  – В Сан-Франциско твой едут! – говорил Коул. – Да шучу я, шучу. До Сан-Франциско там ещё три локтя по карте из того места, куда они едут.
  Караван пересек Пекос у Хорсхед Кроссин, но вы там от него отделились и двинулись дальше по дороге Смита-Уитинга.
  – Так все перегоны закончатся, пока мы доберемся! – ворчал Коул. – Не хочу я через форт Кончо ехать! Там кругаля придется давать через Остин. А в Остин нам не надо.

  Вы поехали по дороге на восток, в маленький городок Увальде, рядом с заброшенным военным постом Кэмп Леоне, заросшим пеканом. Тут повсюду рос этот пекан, а ещё мескит.

  – Дарра, ты к этим кустам не подходи! У них шипы. Занозишься – всё, капец. Нарывать будет, распухнет палец или там что. Я видел как-то. А прикинь, какие-то люди через эти заросли скот гоняют! Не, техасцы, канеш, ребята дубоголовые, но лихие! Их об колено не перешибешь.
  Ты спросил, ну это-то уже Техас?
  – Да уж давно! – сказал Коул. – Миль сорок на юг вон туда – и будет Рио Гранде. А за ней уже Мексика.

  А потом как раз из-за таких кустов мескита в узком проходе между крутым склоном лощины и скалой навстречу вам и вышли три человека – в выгоревших на солнце серапе, в больших обтрепанных соломенных шляпах. В руках у них были здоровенные ножи с закругленными концами – мачете, а у главного – ржавая двустволка.
  Коул успел выхватить револьвер и наставить на них, но они никак на это не отреагировали, главный даже ружье не поднял.
  Они смотрели на вас и улыбались не очень добро, а Коул смотрел на них со смесью тревоги, ненависти и торжества.
  – Буэнас тардэс, синьоры! – сказал главный, лет сорока, показывая ровные белые зубы. – Данос ту динеро, пор фавор. Мисамигос ий-йо тенерос мууууча амрэ! – он сказал это "муууча", как будто посмаковал кружку пульке, местной рыготины, которую в Мексике называли пивом. – Пор фаво-ор!
  – Пор фавор?! – переспросил Коул. – Да в жопу себе свой фавор... – начал было он, но видимо что-то прочитал в их жадных, смеющихся глазах. – ДАРРА СЗАДИ!
  Ты обернулся, уже с карабином наизготовку, и увидел, что к вам подкрадываются ещё двое – у одного в руках был топор для колки дров, а у другого – вилы или что-то вроде них. Они были совсем близко, ярдах в трех, когда ты наставил на них карабин.
  Они замерли. Ты замер. Всё у всех замерло и сжалось.
  – Сколько их там? – спросил Коул, сглотнув.
  Ты сказал, что двое. Ты первый раз в жизни целился в человека, при этом понимал, что убьешь одного (а скорее только ранишь) – и второй убьет тебя. Но из них двоих умирать не хотелось никому, а ранения без врача – это ж скорее всего отложенная смерть. Эти двое не улыбались – они были хмуры, с худыми, злыми, смуглыми лицами, похожие на псов или крыс.
  – Ну чё, кабальерос? Предлагаю ничью! – сказал Коул. – Мы поехали, вы потопали. Чоп-чоп!
  – Но интьендо! Но интьендо, синьор! – с деланой досадой заговорил улыбчивый: ты этого не видел, только слышал.
  – Ах, но интьендо? Ну, тогда передай-ка привет своей мамаше! Мы с ней на днях нежно полюбили друг друга за немножко динеро! Нет у меня теперь динеро, у мамаши попроси! Компрендэ?! – сказал Коул, явно сам не свой, заводящийся, на диком кураже. Мексиканец что-то заворчал угрожающе, но одновременно и испуганно. Ты чувствовал спиной, что там сейчас происходит – глаза в глаза, вожак против вожака. Вышло недоразумение – мексиканцы не смогли вас сразу убить, а вы не могли перебить их, потому что оставшиеся в живых вас бы зарезали. Коул хотел уехать без драки, но для этого надо было показать, что вы не боитесь, а мексиканцу было обидно вас так просто отпускать, и он хотел, чтобы вы испугались и хоть что-то отдали. Или подставились. Всё висело на волоске: дернется кто-нибудь – и пойдет потеха.
  Мексиканец ещё что-то сказал.
  – А?! Че, я не понял?! – вдруг торжествующе крикнул Коул, и голос его чуть не сорвался. Кажется, он победил. – Интьендо теперь, да?! Дарра, не бзди, я пальну в воздух, пугну их.
  Сухо щелкнул выстрел, пуля завизжала, отскочив от скалы.
  – Транкила! Транкила, синьор! – нехотя заговорил мексиканец, видимо, отступаясь.
  – Транкила? Сам давай транкила отсюда! С дороги свалил! – прикрикнул Коул. И потом добавил, – Дарра, я твой повод возьму, не дергайся, держи их просто на прицеле.
  У тебя уже начал уставать бок – ты сидел, развернувшись через левое плечо, и держа карабин на локте.
  – Аделанте! Аделанте! – сердито сказал мексиканец.
  Твоя лошадь медленно пошла вперёд. Ты всё держал и держал их на мушке, а бандиты медленно удалялись, провожая тебя взглядами. Один часто моргал, другой не моргал вообще, как змея, при этом лица у обоих не менялись – настороженные, хмурые и более ничего не выражающие.
  – Сука, что за страна! Что за народ такой! – выдохнул Коул, когда вы отъехали. – Ты че, как, живой? Фффууу! Вот что значит гребаное федеральное правительство! Рейнджеров техасских больше нету, этих гонять некому. Нищеброды, ходят тут... а ведь чуть-чуть – и развесили бы наши с тобой кишки прямо на меските.

***

  Запыленные, уставшие, голодные, вы ввалились в Увальде и долго пили мутную воду, черпая её по очереди ведром в глинобитном колодце, выпивая от силы десятую часть, а остальное проливая на себя.
  Увальде был основан белыми в пятидесятых, но жили тут сейчас в основном мексиканцы.
  – Комида! Комида! – приставал ко всем Коул, но они качали головами.
  Ты спросил его, он что, говорит по-испански?
  – Да три слова всего и знаю: комида, но компрендэ и чика-гуапа.
  Ты спросил, что они значат.
  – Комида – это "еда". Но компрендэ – "не понимаю". А чика-гуапа... ща. Покажу.
  Коул посмотрел по сторонам и увидел идущую по площади женщину. Ей было лет тридцать, а может, и сорок – у мексиканок не разберешь. Она была в белой рубахе, в поношенной цветастой юбке, с вязанкой хвороста на плече и с секачом в руке. У неё были большие губы, большие темные глаза и платок на голове, а ещё сильные, загорелые руки и морщинки вокруг смешливых черных глаз. Была ли она красива? А черт его знает. Пожалуй, нет.
  Коул подошел к ней сбоку, встал подбоченясь, так что она машинально повернула к нему голову.
  – Ай-яй-яй! Синьорита! – протянул Коул, подняв руку, словно выступал со сцены, и сокрушенно качая головой. – Ла чика гуапа! Ай-яй-яй!
  Женщина запрокинула голову и захохотала.
  – Синьорита! – Коул сложил пальцы в щепотку, поцеловал их кончики и раскрыл, а потом прижал руку к сердцу. – Ай-яй-яй! Ла чика гуапа! Шоб я сдох, ну?!
  Она громко сказала пару фраз с каким-то неясным упреком и нескрываемой иронией и ушла, кажется, то ли страшно довольная, то ли просто смеющаяся над двумя американцами.
  Вы ничего не поняли из её слов, сели отдохнуть, смочив шейные платки водой и прислонившись спиной к колодцу.
  – Переборщил с пальцами, может... – пожал плечами Коул. – Уф. Устал я что-то. Осталось миль сто до Сан Антонио. Зато Сан Антонио, брат... Там здорово. Не то что эта дыра. Здесь даже бабы страшные, как...
  – Ой-е! Гринго-о-ос! Бен аки! – закричал вам кто-то. Вы обернулись: это была всё она же, стояла, уперев руки в бока.

  Через пять минут за деревянным столом под навесом вы уплетали яичницу с гуакамоле и кукурузными лепешками, а женщина болтала что-то без умолку, горячо обсуждая вас с ещё двумя старыми мексиканками, то смеясь, то чему-то печалясь.
  – Беру швои шлова нажад! – говорил Коул с набитым ртом, кивая в её сторону. – Ошень даже нишево так леди... я бы даже это самое... ну, ты понял! Приударил бы!

***

  А Сан Антонио неожиданно оказался прямо-таки нереально прекрасным городом!
  Во-первых, он был большим, но не слишком – тут жило десять тысяч человек, и это не считая окрестных ферм.
  Во-вторых, тут было красиво: дома были изысканные, старые, времен испанского владычества, а новые – аккуратно отштукатуренные, ладные, не то что в Денвере. На улицах – немецкие пивные и чистенькие мексиканские кантины. Было казино, сквозь большие застекленные окна которого вы видели какие-то причудливые колеса с буквами, рулеточные аппараты и столы-ящики для игры в кости, обитые сукном. Женщины ходили по улицам в белоснежных чепцах и вполне кокетливых шляпках.
  В-третьих, город этот жил! Куда-то спешил, чего-то хотел, о чем-то спорил, чему-то смеялся: главная площадь (плаза) кишела повозками, дилижансами, людьми, вымирая только в полдень, во время сиесты. А ещё на ней был фонтан, в котором вода струилась с тихим журчанием. Всё это так контрастировало с убогими улицами Денвера и Де-Мойна и аскетичными, унылыми площадями гарнизонных городков при фортах, а что у тебя дух захватило. Там жизнь напоминала шевеление червей в разлагающемся трупе лошади, а тут – настоящая жизнь, как полет птицы! Та самая, сладкая и красивая! Ни один город, который ты раньше видел, не годился Сан Антонио в подметки!!! Так, неужели, Сан Франциско ещё красивее!?

  Ваше путешествие из Денвера в Сан Антонио заняло два с половиной месяца – вы выехали с Джей-Арроу в двадцатых числах марта, а в Сан Антонио въехали на первой неделе июня (сильно припозднившись и рискуя остаться без работы), отмахав вдвоем больше тысячи миль. В дороге вы потратили все твои деньги, полученные от Риггса, а ещё и деньги Коула: большую часть его сбережений за четыре года работы на Джей-Арроу. В основном они ушли на еду, кофе и корм лошадям, но ещё и на одежду, твой карабин (ну, он-то стоил пять долларов и ещё полтина за редкие теперь патроны) и всякие мелочи.
  Но ещё немного долларов у него оставалось, и на них вы как следует помылись, как следует побрились (у тебя за время путешествия выросла реденькая щетина на щеках, ты первый раз брился в цирюльне), как следует поели и выпили по кружке душистого немецкого пива – не ледяного, конечно, но такого вкусного, что аж под языком ломило. А уж потом, чистые и сытые, пошли искать работу.

  Ты спросил у него, сколько ты ему должен.
  – А хер с ним, ещё считаться будем! – сказал он. – Я же тебя не просто так позвал, а мир посмотреть. Это же деньгами не оценишь. Давай считать, что просто я их потерял или ты у меня их выиграл, и забудем. Деньги, Дарра, как приходят, так и уходят. Это у богатых деньги к деньгам вечно подлипают, а у нас, у голодранцев, они вечно сквозь пальцы утекают. Так какая разница? Ну, вернешь ты мне их, ну трахну я на них ещё пять разных шлюх или выпью сто стаканов виски или сколько там... Что это изменит так-то? Мы проделали охрененно большой путь. Поставим в нем на этом точку и посмотрим, что нам дальше готовит жизнь. Не может же она ни хера нам не готовить?
  С этой мыслью вы и стали искать работу.

  Сначала вы бесцельно слонялись по улицам, держа лошадей в поводу, и спрашивая про перегоны, но вам говорили, что все уехали неделю, две или три недели назад. А потом произошла сцена, как в кривом зеркале отразившая ту, что произошла в Мексике. Ты вдруг услышал женский голос:
  – Какой красивый мальчик!
  Тебя в жизни никто не называл красивым, но ты на всякий случай обернулся. Женщина действительно обращалась к тебе. Она стояла, опершись руками на забор около обычного сельского дома, и смотрела на тебя, словно бы любуясь. Она была одета вполне прилично, неброско, но щеки у неё почему-то пылали. А ещё ей было явно за пятьдесят – лицо её было в морщинах, но сохранило какую-то неясную, развязную привлекательность.
  – Мэм! Добрый день! А не подска... – начал Коул.
  – Я Мэри! – сказала она с вызовом и сразу смутилась. – Хотя что это я... я ж Люси теперь. А, к черту! Я Мэээээ-ри! – она поманила тебя пальцем. – Подойди-ка, милый.
  – Мэм, нам бы это самое... насчет...
  – Не мешай! – капризно оборвала его женщина и снова обратилась к тебе. – Какой ты красивый. А я из Калифорнии! – она глядела на тебя пристально, нескромно и многозначительно улыбаясь, и это совсем не вязалось ни с её обликом, ни с её возрастом, ни с тем, как выглядел её домом. – Ты был в Калифорнии, малыш? Я из самого гребаного Сан-Франциско! Шик, скажи? – она засмеялась. – Таа... Тапси... Хаус... на холме. М-м-м-м! Если не был, то уже там и не будешь! – и вдруг из глаз её покатилась слеза, а потом и другая. Она виновато развела руками. – Снесли Тапси-Хаус. И Челси умерла. Вот так и жизнь моя прошла, мальчик. Пора сносить, да? – губы её задрожали, она прижала платок к глазам почти театральным, вычурно-глупым жестом.
  На пороге дома показался пожилой мексиканец.
  – Люсия! – крикнул он скорее обреченно, чем сердито. – Ну, ты опять к людям пристаешь? Перестань, прошу тебя.
  Он вышел к забору и взял её под локоть. Она перестала плакать, одним движением вытерла глаза и пьяно мотнула головой. Только тут ты догадался, что женщина была, что называется, "в дрова".
  – Мужлан! Обожаю тебя! Только называй меня Мэри! – сказала она ему с жаром и попыталась впиться в него поцелуем, но он её мягко отстранил.
  – Джентльмены, прошу простить! – смешался он. – Очень неловко. Извините! – и потом, уже построже, сказал жене, – Пошли в дом!
  – А мы насчет работы...
  – Какой ещё работы? У меня нет работы! – насторожился он.
  – Мы искали, где тут нужны люди на перегоны.
  – А! Не знаю, попробуйте в "Желтой розе" спросить.
  – Спасибо!
  – Извините!
  – А мой племянник сидит в тюрьме! – крикнула, пошатнувшись, эта то ли Люси, то ли Мэри, когда он её уже уводил. – Вы передайте ему привет при случае! Он такой хороший... Он самый лучший! А они его...
  Муж принялся ей что-то шепотом выговаривать, и вы поспешили уйти.
  – Какая странная дама! – сказал Коул.

***

  "Желтая роза" оказалась пивной для погонщиков и возниц грузовых повозок. В неё не пускали ни мексиканцев, ни негров, ни метисов – только белых.
  Ты спросил, а почему тогда не "Белая роза"?
  – Да это ж Желтая Роза Техаса в смысле! – рассказал Коул, тыча пальцем в вывеску. – Ну, короче, когда Санта Анна взял Аламо, он двинулся на север, а Сэм Хьюстон пошел ему навстречу. Они должны были сойтись при Сан Хасинто. Но тут, накануне, к Санта Анне в палатку явилась женщина невиданной красоты, и отдалась ему. Хьюстон об этом не знал, но он напал на мексиканцев рано утром, неожиданно, и Санта Анна, утомленный горячей ночкой, проспал битву! Пока то, пока сё, его армию разбили без командира за четверть часа! Сбежал в одних портках, а потом хотел в толпе затеряться, только техасцы его распознали, потому как он один во всей армии носил шелковое белье, прикинь? Ну, а леди, получается, так сказать, пожертвовала женской честью ради родины. Кто она была? Одни говорят, что это была девушка по имени Эмили Вест. Другие, что никто не знает её имени. А третьи, что вся армия знала, как её зовут, но из уважения называли её с тех пор только Желтой Розой. Короче, я на самом деле не знаю, почему желтой. Может, потому что в Техасе люди разводят желтые розы? Или потому что белая – это как бы чистота, красная – страсть, а желтая... ну... честь? Жертва? Хер знает, я в цветах не особо разбираюсь. Лан, пошли! Пива хочется.
  Вы направились внутрь, и потолкавшись какое-то время, узнали, к какому человеку вам надо. Он сидел в углу, читал газету, а перед ним стояла наполовину пустая кружка. Вы подсели за столик.
  – Да, это я искал погонщиков, – сказал он. У него были русые усы, тяжелая челюсть и плосковатое лицо, а лет ему было под сорок. Серьезный дядька! У них было что-то общее с мистером Риггсом, но мистер Риггс был немного как папаша, чувствовалось, что если он и накажет, то для порядка, потому что добра вам, обалдуям, желает. А этот дядька, мистер Брэт Киммель, был строгий, но в другом смысле – даст по шее без предупреждения, и так даст, что навсегда запомнишь. Тяжелый у него был взгляд, тяжелая рука, да и сам он на фоне мистера Риггса казался каким-то налитым что ли.
  Он взял у официанта полотенце и вытер им вспотевшую шею.
  – Скот гоним на север, по тропе Шауни, четыре тысячи голов. Сейчас мои парни стадо тут собирают по окрестностям, выходим через пару дней. Для полной команды нужно ещё двое-трое. Плачу сорок баксов в месяц, плюс кормежка. Повар есть.
  – В Миссури погоним? – деловито осведомился Коул.
  – Ты че, газеты не читаешь? – спросил мистер Киммель.
  – Мы сюда из Денвера приехали. Спустились по тропе Гуднайта, потом до Пекоса и через весь Техас считай. Не очень-то много газет нам попалось на глаза, мистер!
  – Понятно. Поясняю. Миссурийцы, во-первых, не хотят, чтобы мы скот через их землю гнали, а во вторых, там нынче джейхокеры.
  – Кто? – спросил Коул. – Это индейцы такие?
  – Нет, дезертиры всякие. Ублюдки и недобитые конфедераты. Их никак всё не отловят. Короче, мы стадо гоним по тропе Шауни, но не по основной, а по ответвлению на Бакстер Спрингс, так что в Миссури мы не въедем. Из Бакстер Спрингс доведем в Канзас-Сити, там я его сдам заказчику, он со мной рассчитается, а я с вами. Так что, хотите?
  – Да, – пожал плечами Коул. – Мы за этим сюда и приехали.
  – Ну тогда пошли, – сказал мистер Киммель, допивая пиво и нахлобучивая шляпу. – Глянем, что вы за ковбои такие, из Денвера.
  Он кинул на стол монетку, махнул рукой парочке своих друзей за другим столиком, и вы вместе пошли куда-то. Как оказалось – к загону с коровами на окраине города.

  Таких коров ты прежде не видел – они не были похожи ни на джерсийских, ни на херефордских, а похожи были на лошадей с рогами, до того худые и костистые. Но вот зато рога были у них – у-у-у-у-у! У одного бычары рога были вообще такие, что ты бы расставленными руками не дотянулся до их концов.

  Вам вывели бычка поменьше, но всё равно рогастого.
  – Кто первый? – спросил мистер Киммель.
  – Я, – ответил Коул, уже сидя в седле и разбирая ларьят.
  – Ну, посмотрим, как быстро ты его вернешь в загон! – сказал босс, и один из ковбоев хлестанул быка по задней ноге плеткой. Бык ринулся вдоль пустыря, в сторону пастбищ, вскидывая крестец и обиженно мыча. Коул поскакал за ним и сделал всё так же, как когда показывал тебе – веревка хлопнула об ноги скотины, захлестнула их и вдруг обвила петлей. Гребаная веревочная магия!
  Коул подтащил сопротивляющегося, спотыкающегося быка назад. Вся операция заняла у него от силы минуту – животное даже до конца пустыря добежать не успело.
  – Принимайте работу, мистер Киммель, – сказал он и дотронулся до шляпы.
  – Умеешь, – ответил тот хладнокровно. – Сам-то откуда?
  – Арканзас. Но я в Техасе на ранчо работал, до войны ещё.
  – А зовут как?
  – Коул Фоулер.
  – Хорошо, Коул Фоулер. Ты принят, – сказал мистер Киммель, смачно харкнул на руку и протянул её. И коул сделал то же, только перчатку сначала с руки стянул. Они пожали руки.
  – Теперь давай молодой, – сказал Киммель.
  – Его Дарра зовут, – поделился повеселевший Коул и похлопал Голубку по шее.
  – Да хоть президент Вашингтон. Пока я не увижу, как он арканит скот, он никто. Давай, молодой, веревка есть?
  Тебе дали ларьят, ты приготовился. Ты решил не выпендриваться и кидать на рога – так было проще.
  Но вдруг оказалось, что петля маловата для широки техасских рогов. Бык убежал. Ты погнался за ним, кинул ещё раз, потом ещё – только с третьего раза накинул, и то петля затянулась криво – на один рог наделась полностью, а за второй только зацепилась. Ты повел его к загону, он упирался и мотал головой.
  – Эй, молодой, или как там тебя... ты в курсе, что ты так корове похлипче мог бы шею свернуть? – спросил Киммель, забирая у тебя веревку. – Ладно, всё. Гуляй.
  Тебя не брали. А Коула брали.
  Ты понял, что останешься в ближайшее время в Сан Антонио. Оно бы, может, и неплохо, но без денег...
  С другой стороны, хороший или плохой, ты теперь ковбой. Пока люди едят коров, а коровы бродят по неогороженным пастбищам, ты всегда будешь нужен. Но ты все же ощутил, какой этот край страны суровый. Техасцы, команчи, мексиканские бандиты... будет вообще кому спину-то прикрыть? Тут всё было в разы жестче, наверное, потому что сама земля была жестче, словно наброшенная на скалы простыня. Вот Коул тогда сказал, что так, как вам повезло с команчами, везёт два-три раза в жизни. Но тебе-то уже везло – когда ты выбрался всё-таки из прерий в Колорадо и когда попал к мистеру Риггсу. А сейчас повезёт найти кого-нибудь... да хотя бы просто нормального?
  И ещё ты подумал: а тебя точно на работу-то возьмут здесь, в этом штате, где, небось каждая девчонка умеет долбаный ларьят на рога лонгхорну набрасывать.
  – Босс, это... такое дело... мы вместе нанимаемся. Либо оба два, либо никого, – сказал вдруг Коул.
  Мистер Киммель обернулся на него, достал ножик, плитку табаку и отрезал себе кусочек.
  Пожевал.
  Потом пожал плечами.
  – Ну, прекрасно. Как скажешь! Тогда свободны оба.
  – Сэр! Ну, он же быка-то привел! Ну, все когда-то начинали! Ну, вы-то в его возрасте уже мастером были что ли? Я тоже не был! – сказал Коул. – Ему лет-то... сколько тебе лет?
  Ты сказал, что семнадцать.
  – Это меня не касается, – ответил мистер Киммель и сплюнул в пыль бурую жижу.
  – А он умеет на скрипке играть! Хоть парней развлечет. На перегоне же скучно. У него и скрипка есть.
  – Хоть на фортепьяне. Я нанимаю дроуверов, а не скрипачей. Если он такой хороший скрипач – так пусть идёт в кабак и там пиликает.
  – И ещё погоду знает. Приметы всякие! Он знаете как погоду предсказывает? Будь здоров!
  – Он хлипкий какой-то, – сказал один из его помощников.
  – Да это мы с ним схуднули просто слегка, пока добирались. Жратвы не было. А так он стойкий. Он в марте подрался с Недом Сибили и в нокдаун его отправил.
  – С Недом Сибили? Я про такого не слышал! – засмеялся кто-то.
  Но Киммелю эта история почему-то понравилась. Он щелкнул ножиком и убрал его в карман жилета.
  – В нокдаун, говоришь? – переспросил он.
  – Ага, – закивал Коул. – Ну, чего вы, мистер Киммель? Вам же два человека нужны.
  – Два, а не полтора.
  – Так кто-то должен лошадей вести. Поставим его рэнглером. Ему в самый раз будет.
  – Рэнглер у меня уже есть, – пожал плечами Киммель.
  – ВООБЩЕ ИДЕАЛЬНО! – воскликнул Коул. – Тогда они смогут меняться, и оба быстрее научатся!
  Мистер Киммель посмотрел на Коула со странным выражением то ли удивления, то ли пренебрежения, то ли ещё чего.
  – Мистер Фоулман, – сказал он вдруг подчеркнуто вежливо. – Вам когда-нибудь говорили, что вы много болтаете?
  – Мужчины – да, женщины – нет! – ответил Коул, и все погонщики с готовностью заржали в голос. Все уже поняли, что тебя возьмут, и на самом деле все хотели, чтобы тебя взяли – всем хотелось слушать скрипку вечерами у костра вместо завывания койотов. Но все молчали – не лезли Киммелю под руку.
  – Проблем из-за этого ещё не было? – спроси Киммель, снова переходя на ты, и даже улыбнулся. Выглядело это очень странно – как будто дубовая колода треснула. – Че молчишь?
  – Так это... пытаюсь болтать поменьше! – и все снова засмеялись.
  – Как там тебя... Дарра... ты ирландец?
  Ты сказал, что да.
  – Ну, ладно. Но если он меня не устроит, я его оплату из твоей вычту, Коул. То есть, за еду оба скатаетесь, понял?
  – Да понял, чего не понять, – ответил Коул.
  – Дарра, тебе буду платить тридцать в месяц. По рукам?
  Киммель плюнул на руку и протянул тебе. Такой уж обычай.
  – Добро пожаловать в команду.
  – А с лошадьми как? – спросил Коул.
  – Все лошади в ремуде общие, кроме моей и вон его, – он кивнул на одного из ковбоев. – У меня такой порядок. Но я вам выдам залог – если с лошадью что-то случится, пока она будет под другим седоком, то и деньги останутся у вас, а нет – вернёте мне в конце.
  На том и порешили. За Голубку мистер Киммель пообещал двадцать пять долларов залога, а за твоего мерина – только пятнадцать, уж больно он отощал на техасской траве, пока вы добирались до Сан Антонио.
  – И парни... Купите одежду себе поприличнее, а то вы в этих драных мексиканских тряпках непойми на кого похожи!

***

  Пару дней вы прожили, слоняясь по Сан Антонио. Денег на девчонок и дорогие заведения у вас не осталось, так что вы сняли комнаты в дешевом отельчике, ели фахитас в мексиканской кантине, и развлекались, как могли – ходили по городу и глазели на петушиные бои (эта забава была прямо-таки визитной карточкой города), на товары в витринах, на изящные колоннады старых гасиенд, лакомились продававшимися на улице сладкими тамалес. А ещё съездили посмотреть на развалины той самой миссии и форта Аламо – они были рядышком с городом.
  Эти пара дней безделья были очень своевременными – вы выдохнули и приободрились после опасного, голодного, унылого перехода из Денвера. Но потом Коулу надоело, он опять пошел в "Желтую Розу." Босс сидел там же на том же месте.
  – Чего хотел? Выступаем завтра утром, – сказал он.
  – А можно ремуду посмотреть? – спросил Коул. – Надо же с лошадьми познакомиться.
  Киммель пожал плечами, мол, разумно.
  Вы нашли нужный корраль на окраине, и один ковбой, Рич по кличке Рин-Дин-Дин, показал вам, какие лошади ваши и чего от них ждать. В основном это были простые рабочие лошадки – в основном морганы, но попадались и низкорослые мустанги, недобро косившие на вас глазами, и была пара хороших лошадей, получше, чем Голубка: один был конь Киммеля, мерин, помесь араба с берберской породой и, наверное, с какой-то ещё, и Коул присвистнул – это была правда дороговастая лошадка, она легко потянула бы долларов на двести. Вторая – помесь квортера с какой-то индейской породой, с темными, умными глазами и смешной челкой.
  – Это кобылка Прикли, – сказал Рин-Дин-Дин. – Он у босса правая рука, ходил уже с ним по ответвлению на Бакстер в прошлом году. Зовут её Джуно. Самая хорошая лошадь тут, не считая боссового красавца. Очень хорошая, я лучше лошади для работы не встречал. Но вы её не берите, если не приперло, Прикли сердиться будет.
  – А твоя которая?
  – А вон та, с пятном на башке.
  – А как зовут?
  – Да никак не зовут. Мы её купили в форт Уэрт по дороге сюда, я её чет и не назвал даже.
  – Ну, давай придумаем.
  – Ну, давай.
  – Это же кобыла?
  – Ну, да.
  – Ну, так Звезда!
  – Нееее, Звезда уже есть. Вот та, помоложе. Да и какая она звезда...
  – А почему тебя самого-то так зовут?
  – Меня зовут Ричард Ринггольд, Ар-Ар. Дик Ринггольд, но дразнили Рин-Дингольд, а потом перешло в Рин-Дин-Дин***.
  – Тогда Дина! – сказал Коул. – Легко запомнить.
  – В самый раз, пожалуй.
  – Дарра, а ты чего ворон ловишь? Запоминай. Тебе же их гнать. Ты как про них говорить будешь? "Вон та, с пятном на башке"? Так всех не упомнишь.
  Ты спросил, зачем их помнить-то?
  – А, всё увидишь, – сказал Коул. – Запоминай давай.
  Потом, по дороге в отель он сказал:
  – Не хотел тебя пугать раньше времени, но ты настройся серьезно. Перегон – это, брат, не шутка. Поверь, то, что мы с тобой из Денвера ехали – это так, прогулочка была, не считая пары эпизодов. На перегоне мы попотеем. И знаешь, я вот на перегонах-то сам не был, но говорил с парнями, которые были. На перегоне песчинка в сапоге превращается в камешек. Не запомнил, как лошадей зовут – потом намучаешься. Перед перегоном надо от всего освободиться, из-за чего намучиться можешь. Перегон – это дело серьезное.
  И в последнем он был прав.

***

  Следующая неделя была одной из самых тяжелых, что ты помнил. И хорошо, что вы проехались до этого по прерии, и ты знал, что от неё ждать, потому что чего ждать от перегона ты не знал. Это было не сравнить с работой на ферме, не сравнить с работой на ранчо, да вообще ни с чем... Хотя не. Стоп. Это было похоже на то, как черти в аду вкалывают на Сатану!

  Началось всё с того что ты увидел его – СТАДО. Я сказал стадо, как будто бы это было что-то обычное, ну, охватываемое взглядом. Но поначалу когда ковбои собрали его, ты просто смотрел, раскрыв рот. Четыре тысячи коров заполонили всё от края до края мира бесконечной рекой, то сужавшейся, то разливавшейся. Они выглядели не как стадо, а как нескончаемый поток, как косяк рыбин, толкущихся на мелководье.
  Четыре тысячи лонгхорнов! Четыре тысячи голов бредущего неизвестно куда тупого, бодливого, упрямого, четвероногого мяса. Ты просто представить себе не мог, сколько же это в стейках или хотя бы в долларах. Ты ведь и считал-то так себе...
  – Дарра, не зевай! Ты ремуду гонишь сегодня! Тебе Крэк покажет, где твоё место.
  Место твоё оказалось в сторонке, очень удачно на первый взгляд – пыль из-под копыт, которая поднималась над прерией несусветным покрывалом, тебя не накроет. И вообще тебе показалось, что все просто и зря Коул что-то там вещал – подумаешь, табун лошадей гнать! Лошадей у вас было голов тридцать. И с ними и правда было проще, чем с коровами – они были поумнее, не разбредались, а шли себе и шли. Первый день вообще прошел без проблем – ехали и ехали. Вечерком вкопали шесты, взятые из повозки, вокруг табуна, натянули на них веревку, и так и оставили на ночь этот веревочный корраль.
  Но вот на второй день начались сложности: ковбоям постоянно нужны были свежие лошади. Иногда тебе казалось, что они специально подъезжают, чтобы пофилонить, дескать, лошадь надо сменить. Чет не выглядели их лошади изможденными! А тебе каждый раз приходилось доставать из табуна нужную и принимать уставшую, после того, как очередной дроувер их переседлывал. Ты даже поворчал, чего вы сами-то себе лошадей не достанете?
  – Ты поумничай ещё, зелень! – сказал тебе Прикли свирепо. – Шевели мозгами и работай!
  А на третий день тебя поставили дрэгом. Но тут надо рассказать, как шло стадо и кто какие обязанности выполнял.



  Итак, в команде было десять человек:
  - Босс Киммель,
  - Повар Герби – второй по авторитетности человек, после босса,
  - Прикли – старший погонщик босса, у него никакого формального звания не было, но все его слушались.
  - Шесть линейных работников, в том числе Коул и Рин-Дин-Дин.
  - И два рэнглера – то есть вы с Крэком, которого так звали за привычку лузгать подсолнечные семечки, которых у него были вечно полные карманы. Рэнглерами называли младших, неопытных ковбоев.

  Места назывались так: впереди шли пойнты. Главным пойнтом был либо босс Киммель, либо Прикли. Они менялись каждый день, пока один вел стадо вперёд, второй объезжал его вокруг и смотрел, как у вас дела. Секрет был в том, что в стаде имелся один "ведущий бык" – у вас это был спокойный, флегматичный рыжий бычара по кличке Мистер Кортес. Остальное стадо постепенно привыкало брести за ним. Главный пойнт следил за тем, чтобы этот бык шел, куда надо, ну и в целом за тем, куда идёт стадо, а боковые – за тем, чтобы первые ряды коров образовывали "голову" хорошей формы. Это была физически несложная работа, но очень ответственная. Если бы главный пойнт сбился с пути – всё это несметное полчище коров могло бы забрести хер знает куда – поэтому абы кому его не доверяли. Боковых пойнтов обычно держали двух, но вы обходились одним.
  Позади пойнтов, условно говоря "на передних углах" стада (у которого, конечно, не было никаких углов), то есть, если проехать от ведущего быка треть дороги вдоль края стада к его хвосту, ехали два свинга. Свинги были тоже важными ребятами – они следили, чтобы фронт стада не растягивался, а также помогали пойнту, когда требовалось стадо завернуть – чтобы оно делало это медленно и плавно, а не смешивалось и не начинало давить само себя. Это тоже была очень ответственная, но хорошая работа – пыль в основном летела мимо них, назад.
  Ещё на треть к хвосту ехали с каждой стороны по одному флэнку. Флэнк смотрел, чтобы в задних рядах не было сильной давки, и чтобы основная масса стада не разбредалась по бокам, завидев сочную травку. Вот там уже помотаться приходилось основательно. Туда чаше всего ставили негра Галливера, Коула и Рин-Дин-Дина.
  И, наконец, в самом конце стада, ехали два дрэга – один из них обычно был либо Джош-индеец, либо какой-нибудь провинившийся ковбой. А второй – либо Крэк, либо ты. Дрэг просто подгонял отставших коров. Это была наименее ответственная и самая физически трудная позиция, потому что, во-первых, за стадом тянулся шлейф пыли, а во-вторых, шлейф навоза. Вонь стояла не то чтобы убийственная, но за день она надоедала – начинало казаться, что ты вообще не понимаешь, есть запах или нет, и это бесило.
  Однако, когда я говорю "просто подгоняли" – это не значит, что подгонять было просто! Потому что в растянувшемся стаде на четыре тысячи голов постоянно кто-то отставал, и приходилось носиться туда-сюда через пыль, вглядываться в её облака, настигать тупоголовую корову, гнать её свистом, гиканьем, шляпой или концом повода к стаду, а если она упрямилась или пугалась и бросалась наутёк – накидывать ларьят и тащить лошадью "домой через не хочу". Коровы, надо сказать, не стремились облегчить вам задачу. В общем-то, это не сильно отличалось от того, как вы гоняли мелкие стада на ранчо у Риггса, только тут из-за того, что стадо было огромным и постоянно двигалось, приходилось крутить башкой и мотаться галопом туда-сюда вдоль него, а если тупанёшь, то пока будешь возвращать одну отставшую, отстанут и другие. Морока! А если сверху это всё припорошить пылью – у-у-у...
  К тому же на ранчо вы работали каждый в своём темпе, и можно было похалявить, притормозить, поподкатывать к приехавшей на пастбище Джуди и вообще передохнуть. Здесь же в постоянном напряжении вы носились вокруг стада по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки, без перерыва на обед – вы ели только утром и вечером.
  ...А ещё сгоняй пару раз к ремуде лошадь поменяй. Менять надо было обязательно, и не когда лошадь уже всё, а когда она ещё живчиком. Потому что кормить лошадей было некогда, некому и нечем – вы не могли с собой ещё и сена с зерном на тридцать голов тащить. Лошади паслись по ночам и жили на этой ночной траве весь перегон, а с такой кормежкой лошадь не может отпахивать столько же, сколько человек, которого она носит.
  ...А ещё пересчитай коров вечером– поначалу это казалось тебе абсолютно невозможным, но потом Рин-Дин-Дин научил вас с Коулом считать их сотнями, помогая себе двумя пальцами.
  ...А ещё ночная смена, когда надо не спать и высматривать в ночи индейцев или джейхокеров, позарившихся на скот или лошадей.

  Кстати, да, чужие незнакомые лошади из ремуды тоже добавляли проблем. Одно дело – та лошадка, к которой ты привык за месяцы пути из Денвера: ты её знал, она тебя знала, вы оба знали, что звезд с неба не хватаете, и были в целом друг другом довольны. Морганы и Голубка тоже хорошо себя вели, а если тебе случайно перепадала Джуно – это был целый праздник. Но такое произошло только раз или два за перегон – Прикли очень сердился, если кто брал его лошадь, а уж лошадь босса не брал никто. Куда чаще тебе доставались мустанги, и это было сущее наказание. Мустанги, конечно, были объезженные, но хитрые, и так как ездил ты средне (ну, по ковбойским меркам, конечно), они это чувствовали. Стоило дать слабину – они могли вытворить что-нибудь: дернуться в сторону, заупрямиться, встать на свечку без спросу – ты был у них "любимым" ковбоем по части свечек. И говорить им "будь хорошим мальчиком" было бесполезно – они все до одного были очень, очень плохими мальчиками и девочками.
  Да, сука, о чем я!!! Форменные бандиты и бандитки о четырех копытах они были – так тебя изводили! Одного из них, со шрамом через храп, звали Пиратом, и он был самый злой, самый дерзкий и самый непослушный. Один раз он тебя сбросил к чертям, а в другой – когда ты вел его в поводу, невероятным образом изогнул шею и очень больно укусил за жопу.
  – За кобылу тебя принял! – пошутил Рин-Дин-Дин.
  Болело адски, ощущение было, как будто Пират откусил тебе к чертям пол-жопы, как крокодил какой! Ты бы его пристрелил (Пирата, а не Рин-Дин-Дина), если бы не ощущение, что этим ты подведешь всех ребят и больше всех Коула, который за тебя поручился.
  Скрипка... ты про неё забыл с того момента, как отдал повару. Ты выматывался так, что по вечерам падал на землю, пристраивал голову на седло и засыпал, как убитый, а утром буквально отлеплял себя от жесткой земли и шел прилепляться к очередной кляче.
  – Держись, Дарра! – говорил Коул. Ему было тоже непросто, кстати, но полегче – он и ездил получше, и лошадь у него была резвее, если доставалась своя, и сам он был старше, опытнее и выносливее. – Скоро проще станет!
  – Да не станет проще! – смеялся Эл Плэйнвью, заносчивый, безжалостный ковбой, лихой наездник и неприятный, жесткий тип. – Не обнадеживай пацаненка!
  – Проще быть и не должно! – говорил босс. – Если ты не устал, значит, честно деньги не заработал. Усталостью надо гордиться.
  – Станет-станет, – говорил Коул.

  Однажды ты так вымотался, что заснул прямо во время ужина, с миской в руках. Вот, пожалуй, единственное, что было неизменно хорошо – так это жрачка, чак на языке ковбоев. Она была простая, сытная и незамысловатая, может, не такая вкусная, как у миссис Риггс, без всяких соусов, зато как надо посоленная, как надо поперченная, и иногда менялась – то рис вместо бобов, то бобы вместо риса, то картошка, то горох. Неизменной оставалась только говядина, потому что повозку для подбирания телят ещё не изобрели, а стадо "роняло" по дороге десятки телят. Ни подбирать, ни выкармливать их ни у кого не было времени, Герби отправлял в котел или на вертел тех, которых вы ему привозили, а остальных... За вашим стадом бежали стаи койотов и летели стаи грифов. Молодые, полуслепые телята были им доброй поживой.
  Надо сказать и о поваре. Босс был головой команды, а Герби – её душой. Ему было лет пятьдесят, он выглядел таким оптимистичным бородатым мужичком с десятью руками, который всё успевал и никогда не жаловался, да ещё и шутками-прибаутками сыпал направо и налево.
  – Дарра, отгадай загадку. Старый ковбой въехал в городок в пятницу, и выехал через три дня, и опять в пятницу. Как ему это удалось?
  – Не знаю, – отвечал ты, подумав.
  – Его лошадь звали Пятницей!**** На, возьми кусок пирога, сынок, лучше соображать будешь!
  О, пироги он готовил отменно!
  Он был вам вместо мамы. Нытиков, конечно, не любили, но если что случилось или просто хотелось поговорить – с ним это всегда было можно. Ехал он рядом с ремудой, подальше от пыли, "на фланге", в своем новеньком вагончике. Вагончик так и назывался – чак-вэгон, "жрат-фургон". Придумал его конструкцию все тот же Чарли Гуднайт, и придумал гениально. Задний борт у этого вагончика откидывался, и образовывал "стол", на котором можно было готовить, разделывать и шинковать, а все полочки с едой и ящички были прямо перед глазами.

  Под днищем повозки был поддон, называвшийся "живот опоссума", в который Берги собирал попадавшиеся по дороге дрова и бизоньи лепешки, а потом разводил из них огонь во время привала. Вы тоже привозили ему топливо, если находили. Вообще работа у него только на первый взгляд казалась проще вашей – ему надо было просыпаться раньше всех, мыть за вами миски после завтрака (после ужина вы делали это сами в особом корыте), готовить всё точно в срок, ухаживать за мулами, быстро собираться и сниматься, чтобы не задерживать стадо, а по вечерам – даже обгонять его и искать место для привала. И, конечно, следить за запасами воды и топлива.
  В вагончике помимо припасов, везли бочку с водой, голландскую жаровню*****, револьверы (у тебя револьвера не было, но ты хорошо представлял, как "приятно" мотаться за коровами по прерии с двух-фунтовой железякой, хлопающей тебя по бедру), скатанные постели, патроны, подковы, иголки с нитками и вообще все личные вещи, даже деньги многие хранили в нём же. Ну, а ты хранил скрипку. А ещё там перевозились лекарства, и Герби знал множество рецептов "народной медицины": как приготовить отвар из Индейского Табака, куда какие листья прикладывать, что на чем настаивать. Он был мастер на все руки: мог человека постричь, побрить и даже однажды вырвал Рин-Дин-Дину разболевшийся зуб щипцами.
  С вагончиком был связан нехитрый свод правил:
  – Не подъезжай к нему верхом с наветренной стороны, а лучше вообще не подъезжай.
  – Не трогай ложки-поварешки без спросу и не используй "стол" повара без разрешения.
  – Если повар зовет – все бегут есть бегом, опоздавших не ждут.
  – Ешь пальцами, если хочешь – еда чистая, вылизывай тарелки, если надо – повару только приятно будет. Главное – молча, все разговоры потом. А вот еду на тарелке не оставляй – иначе в следующий раз получишь меньше.
  – Кому не нравится еда – тот либо молчит, либо готовит себе сам.
  – Последний кусок можно взять только когда все остальные разошлись или закончили есть.
  – Если наливаешь себе кофе, а кто-то крикнет "Человек на раздаче!" – налей всем желающим. Это была вроде как игра, и даже Эл Плэйнвью нехотя подчинялся её правилам.

  Надо сказать, что хотя команду босс наполовину собрал в Техасе, настоящий техасец в ней был только один – Плэйнвью. Он вообще-то был объездчик – он и продал боссу мустангов. Ему просто надо было в Канзас-Сити, вот он и нанялся, чтоб "порожняком" не ездить. Почти на всех, кроме Прикли, Босса и ещё одного парня, он смотрел, как на коровье говно, особенно на вас с Крэком, на негра и на индейца. С негром Галливером он даже однажды подрался. Ну, как подрался... Хлестанул его ларьятом по роже так, что тот упал на землю – на этом драка и кончилась. Даже здоровенный Галливер с ним связываться побоялся.
  Драки в нерабочее время не запрещались, просто особенно ни у кого на них не оставалось времени, ну, и пределы надо было знать – за нож не хвататься, лежачих не бить. Спиртное было строго запрещено, карты разрешены только вечером, но всем так хотелось спать, что никто не играл. Ты помнишь эти теплые, душные техасские ночи, когда встав отлить, видел безбрежное звездное небо и слышал тоскливый, тревожный вой койотов и меланхоличное разноголосое пение. Это пели ковбои, которые следили за стадом. Оно звучало, как перекличка – один дроувер выводил голосом куплет какой-нибудь песенки, потом подхватывал другой.
  – Пение успокаивает коров, – сказал тебе Рин-Дин-Дин. – А успокаивать их надо. Иначе может случиться стампид.
  – Что? – не понял ты.
  – Стампид. Ну, гон. Когда всё стадо вдруг берёт и несётся само не знает куда. Это и днем-то жуть, а ночью так вообще караул! Ты такого никогда не видел? Вот молись, чтобы так это и оставалось. Я видел однажды. Знаешь... я однажды видел женщину-навахо с отрезанными грудями и губами. Так вот, я бы лучше на неё ещё раз посмотрел. Стампид – это страшнее, парень!
  Ты попробовал представить этот стампид и не смог. В отличие от изуродованной женщины навахо.

  Джош был индейцем, но ненастоящим. В смысле, он был индейцем кикапу. Его родители жили в резервации, родители его родителей жили в резервации, и он не умел стрелять из лука и не умел читать следы, как индеец. Зато он знал торговый язык, на котором общаются все племена.
  Над Джошем все смеялись, часто поддевали, хотя казалось бы, почему? Он был чуть старше Коула, и работник хороший, честный, добросовестный. Но просто всем этим парням было несладко, а когда несладко, хочется кого-нибудь "ущипнуть", чтобы отвлечься. Они задирали его по очереди.
  – На хера ты в ковбои-то пошел? Воровал бы лошадей, как все индейцы, – говорил Плэйнвью.
  – Как дела в резервации, вождь? – спрашивал его Коул. – Кикапу уже начали штаны носить?
  – Мне один навахо говорил, что все женщины кикапу – шлюхи и спят с команчи. Это правда?
  – Ты снял хоть один скальп? Ну хоть маленький такой? Гы-гы-гы!
  Но Джош переносил всё это, молча, и лицо его при подколках становилось не воинственным, не гордым, чего все ждали от индейца, а грустным и немного жалким.
  Только один раз он сказал с вызовом:
  – В резервации голод и болезни. Моя тётя умерла от голода, а мой маленький брат – от холеры. Я стал дроувером, чтобы однажды начать водить туда стада. Я не хочу, чтобы они голодали. В чем наша вина? Кикапу голодают, потому что агенты обворовывают нас, а правительство врёт. Наш народ никогда не хотел воевать и обворовывать соседей, а хотел стать, как белые – возделывать землю и разводить скот. Потому что мы не злые. Но белые всегда считают добрых слабыми. Почему?
  – Потому что так и есть. Аминь! – сказал Плэйнвью и щелкнул себя по полю шляпы, была у него привычка так делать, когда он что-то утверждал.
  – Значит, если мы станем, как белые, мы тоже станем злыми? – допытывался Джош.
  И на этот раз ему никто не ответил: слышно было только, как Крэк остервенело лузгает свои семечки.
  – Ты нас ненавидишь? – спросил тихонько Рин-Дин-Дин.
  Джош посмотрел на него пристально и не сказал ни да, ни нет.

***

  Ты пропустил момент, когда стало легче – то ли в конце второй недели, то ли в начале третьей. Во-первых, ты притерпелся, а во-вторых, притерпелся скот. Коровы уже так привыкли каждый день брести за Мистером Кортесом, что стали отставать реже. Лошади тоже присмирели, чуя, что за выкрутасы можно и кулаком в зубы получить. Все вы вошли в ритм, как команда корабля, которая тянет канат. Ииии–ррраз! Ииии–ррраз! Так, на ииии–рраз! вы и одолевали переходы, переправы, повороты стада.
  И где-то, наверное, в это же время тебя настигло осознание, почему эти люди считают, что перегоны – это намного круче, чем пасти коров на пастбище у мистера Риггса. Почему Коул хотел в них поучаствовать, почему потащил тебя за тысячу миль через три штата, и почему рэнч-хэнды – это все же "младшие братья" дроуверов, и получают на пятерку, на десятку или на полтора десятка долларов меньше.
  Потому что вы делали невозможное. По безлюдной прерии, где всё и вся сходило с ума от жары (уже заканчивался июнь) вы гнали ту самую "бесконечно большую" массу коров на север, преодолевая утомление, пыль, жажду, слепней, реки, вонь стада и собственный страх.

  Вы были героями. Обычными такими героями, которых никогда по заслугам не оценят. Так, отсыплют денег щедро, но и не горы золотые. Но вы гоните стадо, потому что его нужно отогнать, потому что кто-то его ждет, а кто-то будет потом есть эту говядину, а если вы не отгоните – не отгонит никто. И вы делаете эту сложную, выжимающую все соки из человека работу, и не ноете.
  Потому что вы – мужчины. Настоящие мужчины.
  Возделывать землю может, в принципе, каждый, вон даже кикапу – и те пытаются. Разводить свиней может каждый. Рубить лес или класть шпалы может каждый, кто топор или шпалу эту поднимет. А гнать стадо через голую прерию – не каждый. Тут нужен характер. Тут нужен стержень. Тут нужно сказать себе: "Не бзди! Раз прошел здесь Гуднайт, Чисхольм или Лавинг, значит и мы пройдем и проведем упрямых лонгхорнов, как бы они ни выделывались." Словно корабль, лавирующий между мелей и рифов и везущий зерно в осажденный город. Как те парни, что шли драться с Санта Анной после Аламо. Как Льюис и Кларк, разведывавшие Америку для нескольких поколений потомков. Кто угодно такое не сможет!
  И за внешней грубостью и лихостью дроуверов ты разглядел, может, самое главное – что ты им свой. Ты прошел посвящение, ты не скис, ты не сдался. Да, тебя сбрасывал на землю Пират, и ты стонал, отбив спину. Да, ты криво метаешь лассо. Да, коровы срать хотели на твой слабенький посвист, и приходится чуть ли не пинками гнать их обратно к стаду. И да, тебе говорили: "Это делай так, а это так не делай, дубина." Но никто не говорил: "Дарра – никудышный ковбой" или "Дарра – слабак", даже Плэйнвью! Ты был юнгой на этом корабле, но ты был частью экипажа, а не балластом, который не жалко и за борт сбросить. Ты был своим.
  Здесь, в прерии, где лошадей каждое утро били коленями в живот, чтобы потуже затянуть подпругу, где коровам подсекали петлей ноги "чтоб не выебывались", где телят бросали на съедение хищникам, где все задирали индейца просто за то, что он индеец, не было любви. Но тут было братство. Ты был не "эй, ирландская морда, поди сюда!" Ты был дроувер – а значит, достоин пусть минимального, но уважения. А так-то, по-честному, тебя хоть кто-то уважал раньше в жизни, не считая тех трех индейцев, что поделились едой в Колорадо?
  Однажды вы сидели вечером, покуривая папироски – тихие полчаса, чтобы переварить ужин, потом спать, потом – ночная смена.
  – Эу, Джош! – позвал кикапу техасец. – А скажи...
  И вдруг ты, сам не ожидая от себя такой смелости, перебил его:
  – А хотите я вам на скрипке поиграю?
  И все сказали: "Да!" – всем давно надоело издеваться над Джошем, это делали-то уже скорее по привычке.
  Ты взял скрипку и стал пиликать свои незамысловатые мелодии, а ковбои наперебой говорили: "А это можешь сыграть? А это?" Они напевали мелодии, и ты как мог подбирал их на слух – получалось плохонько, но получалось! Они пели, смеялись, а Рин-Дин-Дин выкидывал уморительные коленца адской джиги под завывания твоей скрипки, весело топая сапогами по сухой земле, как будто весь день не ехал флэнком, а потом ещё не считал коров, получив нагоняй от Прикли за двух отбившихся тёлок. И не слышно было осточертевших всем кайотов, и даже индеец Джош смеялся.

***

  А потом настал день, когда ты посмотрел на небо и понял – будет дождь. Не, даж не так: будет гроза.
  – Какая тут гроза в июле, дурачок! – сказал тебе Прикли.
  В Техасе твои приметы обычно работали через раз – какие-то да, а какие-то нет. Но ты уже провел на юге несколько месяцев и сейчас был уверен. Правда, ни одной грозы за эти несколько месяцев не было...
  – Да, дождь будет, – сказал босс, сам неплохой знаток погоды, осматривая небо. – Но вряд ли гроза. И ехать все равно надо. Дождь прибьет пыль, это хорошо.
  – Я люблю работать в дождь! – подхватил Рин-Дин-Дин.
  Вы свернули лагерь и поехали.

  А тучи надвинулись быстро, как несметное небесное воинство, как стадо серых, злых быков. Горизонт от края до края заволокло, и было видно только небольшую полоску чистого неба, а всё остальное смотрелось мрачно и величественно. Порывистый северный ветер истерично рвал с лиц платки, с макушек – ваши стетсоны, и уносил облако пыли куда-то в сторону. У всех песок скрипел на зубах.
  – Начинается! – крикнул Прикли.
  Ты в этот день был рэнглером, а потому смотрел больше с любопытством, чем со страхом. Лошадей-то уж всегда собрать можно, их же не четыре тысячи.
  Упали первые капли. Громыхнул пока ещё далекий гром, и лошади в ремуде прижали уши, а Джуно выпрямила свою красивую шею и встревоженно посмотрела на север, туда, откуда ползли тучи.
  – А, черт! Плохо дело! Разделите стадо и укройте в лощинах! – крикнул мистер Киммель и поскакал вдоль линии дроуверов.

  Но вы не успели.

  В последние минуты перед бурей гром начал шарашить так, словно ты оказался на войне, на поле боя под Виксбергом, под жерлами двадцатифутовок конфедератов, там, где твой покойный брат бросил истекающего кровью Кита Донахъю. И ты понял, почему он его там бросил. Не шарпшутеры его там напугали, а беспомощность перед масштабом происходящего. Вдалеке сверкали какие-то чудовищные молнии.
  Драба-бааам! Ба-бааам! Ба-ба-бааам! – прокатывалось по прерии снова и снова. Лошади сбились в кучу: мустанги фыркали и скалили зубы, а кобылы испуганно приседали крупами к земле, жалкие, потерянные.
  Команда попыталась разделить стадо, но это было непросто. Лонгхорны вращали налитыми кровью глазами, упирались, мычали.
  На вас опустилась Тьма – стало сумрачно и страшно. А потом гроза обрушилась на стадо так же яростно, как Господь Бог на Содом и Гоморру. Вода хлынула разом, без раскачки, как будто небо опрокинулось. Капли забарабанили по натянутому тенту чак-вэгона, неистово стали хлестать по крупам лошадей, дождь заливал вам лица несмотря на шляпы. Земля превратилась в чавкающее, булькающее месиво из травы, воды и навоза.

  И вдруг всё вокруг стало на секунду белым и бесцветным. Ты не сразу понял, что это, а потом увидел такоооооое...
  Ослепительная до синевы в глазах молния прочертила темное небо над головой совсем рядом, и с треском ударила прямо в Мистера Кортеса! И пошла, пошла бить сгрудившихся вокруг него бычков и коров. Цепная, мать её, реакция! Если бы кто-то рассказал тебе, что так бывает, ты бы не поверил, но ты видел это собственными глазами – молния рикошетировала от коровы к корове.
  БАБАААААААМ! – врезал гром над самым ухом.
  Запахло озоном и паленой шерстью.
  – МММыыууууу! – истерично замычал какой-то бычок, сходящий с ума, потому что произошедшее не могло вместиться в его коровьи мозги. – Ммммыыыыыуууу! – и побежал куда-то, смешно размахивая толстым хвостом, который тоже, похоже, сошел с ума, причем отдельно от своего владельца.
  – М-м-м-м-м-м-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-у-у-у-у-у! – вторило ему стадо, и это мычание обреченных заглушило шум дождя.

  И ты услышал гул, жуткий, неимоверный, нарастающий, сначала только услышал, а потом и почувствовал, как дрожит земля под копытами стада.

  Коровы пришли в движение, взволновались и побежали по прерии в едином порыве, и не было силы, способной остановить их.
  Ваша команда отличалась от корабельной тем, что везла "в трюме" своё живое море. А теперь ты увидел шторм на этом море.
  Это был стампид.

  Как завороженный ты смотрел, на стадо, которое захлестнуло животное желание спастись, и все четыре тысячи коров, или сколько их там теперь уже осталось, устремились в одну, случайно выбранную сторону.
  Не в силах прогнать оцепенение, ты у, увидел как Галливер оказавшийся у них на пути рогатой стихии, попытался развернуть лошадь и что-то крикнул, но невозможно было за шумом дождя и топотом тысяч копыт разобрать, что именно. А может, он просто кричал от страха? В секунду негр вместе со своей лошадью исчез под массой четвероного мяса, поверх которого громоздился и покачивался лес неуклюжих рогов.
  – Мммыыыу! – "спасааайсяяяя!" – стучала кровь во взбунтовавшихся коровьих сердцах.

  Дроуверы заметались, крича друг на друга. Под не перестающим хлестать дождем, в грозовом полумраке, они пытались что-то предпринять – ты не понимал, что именно.
  Мог ли ты, семнадцатилетний мальчишка-рэнглер, хоть что-нибудь сделать тогда?

Музыка цвайхавера закончилась и Кейт, улыбнувшись на прощание крепкому белобрысому парню, незаметно вытерла пот со лба. Ткань платья на спине тоже была мокрая и липла к коже. Дышалось тяжело, «Эдельвейс» был битком набит народом, да еще несло табачным дымом от трубок и сигарет тех сейчас кто пил, а не танцевал. Кавалер, имя которого она даже не пыталась запомнить, успел во веря танца, словно случайно, прихватить мозолистой ладонью ее грудь. А его вторая рука во время вальса так и норовила опуститься с поясницы пониже. Да, и целых три комплимента. Получалось как раз по пятицентовой монетке за комплимент. Прямо обидно до чего дешево. Вот если бы с каждого танца ей шел хотя бы доллар, о, тогда бы они со Сьюзькой давно накопили денег на билет. Почему в Сент-Луисе нет золота и золотоискателей? Нет, как только будут денег на билет, надо отсюда уезжать. Иначе придется все-таки мыть посуду. Работать шлюхой Кейт все еще решительно не хотела.
Тут к ней подошел следующий парень, который изо всех сил старался быть или, хотя бы, казаться джентльменом. Правда при его нескладной фигуре, а он оказался выше девушки почти на голову, это у него получалось плохо. Ну, и, конечно, этот кавалер взял ей и себе «шипучку». Эту пародию на игристое вино Уолкер любила меньше всего, она и само-то шампанское не жаловала. Лучше уж чай с глотком сидра для запаха. Тоже та еще бурда, но хоть слаще. Вообще тридцать с лишним раз хлебнуть за вечер было тяжело. Того и гляди из ушей сочиться начнет. А сходить попудрить носик, значит пропустить танец и заработать меньше. Неудивительно, что Кейт при таком питье сильно потела от веселых танцев.
Тут заиграли райландер, и сразу стало не до размышлений и разговоров.
Парень под музыку ухватил Кейт а обе руки и стал крутить вокруг себя.
Размытых лиц круговорот вокруг.
Потом Кейт прыгала и хлопала под музыку.
И думала при этом о том, чтобы жетончики не выскочили из кармана, а то потом не соберешь.
А потом следующий парень и следующий жетон.
И посетители вокруг пьянеют прямо на глазах.
Да и сама Кейт давно навеселе. Глоток, глоток и глоток, и вот спирт уже горит в крови и желудке.
Танцы, танцы до упада, и если уже падаешь, все равно танцуешь. Только тогда приходится покрепче держатся за парней, а они и рады.
И так, пока не закончиться вечер.
Работа вместо удовольствия.
И приклеенная к губам улыбка...

Честно сказать маленькая Кейт мало что запоминала из рассказов и проповедей преподобных, да и из уроков в школе. Но вот сложилось у нее твердое убеждение, что древние цари и герои обожали жечь свои собственные корабли и рушить мосты, чтобы было некуда возвращаться. И у нее сейчас тоже самое! Вся жизнь девушки прошла около Большой Реки и она первый раз уезжала от нее так далеко. На Запад! Йохоу!
Первые подозрения, что это будет сложно начались еще в холодном поезде. Отдавать Сьюзке ее же сьюзкину муфточку и мерзнуть решительно не хотелось, приходилось каждый раз буквально отрывать пушистость от сердца. От этого сразу мерзли руки, а пар изо рта выходил, что с муфтой, что без. Вот не мог этот олух Шрайфогель потерять кошелек летом?!
Путь от Сент-Джозефа не мог бы присниться Кейт и в кошмарном сне. Хотя ей было легче, чем подруге, после того как она выжила на улицах в последний военный год. И все равно, было тяжело.
Бегать искать кто подвезет от городка из десяти домов, до местечка из пяти. Иногда просто стоять у выезда в грязи с поднятой рукой и улыбаться, может кто-то возьмет в свою повозку. Иногда, казалось, что проще дойти до следующего места ножками, но одежда. И, особенно, обувь девушек к этому была решительно не приспособлена. Деньги таяли, словно снег в тепле. Кейт пыталась заработать как могла, то есть пела хриплым голосом и танцевала. Иногда за это даже что-то давали, кроме улыбок и слов. Еще, по старой памяти, она прихватывала что-то чужое, но только если это было совершенно безопасно и можно было отговориться «Нашла, думала брошенное лежит». Один раз приобретя плохую репутацию Кейт твердо решила больше не попадаться, и не рисковать из-за мелочи. Сьюзи вон сама кошелек не вернула, чем она хуже? Тем более, что у них все было на двоих: дорога, холод, голод и неизвестность впереди. Если в Сент-Луисе они подружились, то по пути на запад стали практически сестрами. Когда вместе преодолеваешь сложности и спишь в одной постели это сближает, может и получше чем кровное родство. Иногда хотелось решить вопрос с деньгами самым простым путем, но Кейт держалась. Может она немного и воровка, он точно не шлюха.
Единственно, она расцеловала так и не представившегося бородатого хозяина магазинчика в Форт-Кирни,который, неожиданно, выступил в роли местного святого. Потом Кейт не раз воспоминала его спасаясь от холода внутри бизоней шубы. А загустевшая от холода сладкая сгущенка, которая липла к ложке, казалась лучшим блюдом на свете.
В какой-то момент Кейт, во время пути а очередной телеге, стало казаться, что они никогда и никуда не доедут, и всю оставшуюся жизнь проведут в пути до этого богом забытого Джусельберга. Будут скитаться по Западу пока не умрут от старости или не замерзнут. Захотелось поднять голову к низкому ночному небу с тяжелыми тучами и завыть как зверю. Но потом наваждение сгинуло, и девушка прижалась поближе к телу подруги, чтобы сохранить побольше тепла.

После этого пути ранчо Си-Овер-Даблью-Бокс оказалось просто землей обетованной, даже не пришлось добираться сорок лет. Да и Картер Уоррен ей сразу понравился, настоящий пионер, прямой и решительный, но не без галантности. Было в нем что-то первобытно правильное, от чего сердце Кейт начинало биться быстрее. Так что она искренне завидовала Сьюзке. Особенно ночами, слушая через стену ночные звуки из спальни молодоженов. Ей самой уже хотелось замуж, аж невтерпеж было. Да не за кого тут было. Такая красотка как она не для работников. Приходилось ждать железную дорогу. За исключением этого, все было «зашибись», если использовать словечки Картера. Крыша над головой, тепло и бесплатная еда, так что даже деньги были не особо нужны. Кейт помогала подруге по дому и ухаживать за скотиной. Последнее было для дочери лавочника делом непривычным и не слишком нравилось, так что она больше напирала на домашние дела. Ну и в карты резалась до упада, а что еще делать. При этом она нет-нет да поминала Кину, которая тоже отправилась играть, да и заигралась где-то на просторах Нового Света. Получалось у нее хорошо, так что скоро она скопила целую горку спичек, хоть продавай.
Вот только такая жизнь леди, которая и в чем не нуждается, как-то резка пошла наперекосяк после беременности Сьюз. Точнее с того ее момента, когда они с Картером перестали заниматься любовью. После этого не замечать и игнорировать взгляды мужчины уже не получалось. А там и до прикосновений дело дошло. Когда мужчина облапил ее сзади, она вполне почувствовала его напряжение, сквозь ткань брюк и платья. Причем Кейт видела, что и лихой Картер сам не считает заигрывание с подружкой беременной жены правильным. Только поделать с собой ничего не может. Слишком привык добиваться своего. В общем Кейт поняла, что пора сматывать удочки и плыть в другое место. Не хотела она портить счастье своей подруге, с которой столько вместе пережила, да и ссорить ее с муженьком ненужной и болезненной правдой. Неправильно это было. Не так как в разных душеспасительных брошюрках пишут, а просто неправильно. Хотя и хотелось, что уж тут себе врать.
Правда и уходить с ранчо без гроша в кармане девушка не хотела. Поэтому, уже вечером после обнимашек с ружьем и его хозяином она предложила Картеру сыграть на желание. И на естественный вопрос какое, ответила:
- Куколке нужен револьвер! Ты же меня стрелять учишь, значит мне свой нужен. У тебя же он явно не один, а мне и старый сойдет.
Она подмигнула мужчине и добавила:
- Но ты же можешь и выиграть.
А на следующий день пришлось говорить со Сьюзькой. Кейт ее аккуратно обняла, прижавшись грудью к груди и ощущая через ткань выросший живот.
- Прости, - сказала, - Не могу я уже ждать, пока сюда железная дорога женихов привезет! Пойду себе искать своего Картера миссис Сью Уоррен , - и улыбнулась. - Загостилась я у вас. Вот будет у меня дочка, точно назову Сьюзен.
Ну и попросила у подружки немного денег на дорогу.
- Я отдам. Пришлю с письмом. А может и в гости буду ездить, если устроюсь неподалеку.
Потом выбрала время поболтать наедине и с Картером. Он был мужчина прямой, поэтому и говорила с ним девушка прямо. Ну, почти.
- Картер, ты же не мормон?! - спросила, - значит тебе одна жена положена, а не две. Так что давай, довези меня до Джулесберга, а дальше я сама. А так как ты хороший, да еще меня кормил - поил полгода, то там в городе и попрощаюсь с тобой хорошо.
Очень уж ей хотелось попробовать наконец мужчину и Картер представлялся для этого хорошим выбором. Один раз не считается, да и Сьюз никто не расскажет, так как на ранчо из города гостей ни разу не бывало. Ей же легче будет, что муж выпустит пар и перестанет на некоторое время бесится, лезть на стену и стрелять в индейцев.
Девушка понятия не имела где искать свое счастье, так что решила в городе доверится судьбе. В ту сторону куда подвезут, туда и поехать.

  Камилла д’Арбуццо мертва – в ту ночь, когда Лэроу играл с мисс Грейвз, Кина это поняла окончательно. Вот только когда это случилось? Там, на «Султанше», когда голодное пламя лизало носки туфелек, или уже потом, в холодной воде? А, может, чуть позже, когда она приняла решение отправиться в Сент-Луис и поставить свою дальнейшую жизнь на игру в карты? Или потом, когда сидела нагой перед Уильямом, пытаясь сосредоточиться на игре, но не на стыде? А, может, она тихо ушла в прошлое где-то в дороге, когда между флиртом в салоне парохода и быстрой партией в покер на чемоданах?
  Как бы то ни было, Милли Дарби, Камилла Тийёль, урожденная д’Арбуццо, стала мертва окончательно и бесповоротно – она бы никогда не привыкла к такой суматошной жизни, где вместо дома есть только дорога, и где благосостояние зависит лишь от собственных сомнительной законности умений. Да, Мила была шпионкой, и неплохой – но он не был самой жизнью, он лишь привносил в нее смысл и ощущение важности. Она бы смогла так жить – и спасибо дедушке за то, что тот за год сделал из Камиллы Кину: та способна куда к большему и гораздо более гибка, чтобы выжить одной, надеясь только на себя.

  Теперь есть только Кина – и ей снова предстоит принять судьбоносное решение. Оставшаяся еще от Милы ответственность вопияла о том, что уговор дороже денег, и Лэроу, что бы он не говорил, еще два года должен быть ее напарником. Любопытство звало в Париж – и действительно, почему бы не посмотреть Европу и не попробовать себя там, за океаном? Наконец, интуиция звала на Запад – это было опасно, ведь приличной леди не место среди нуворишей золотодобытчиков и скотовладельцев. Но там, где рождалась цивилизация, крутились деньги и пьянил риск, и это был шанс расправить крылья и взлететь выше – ну или потерять все: и жизнь, и достоинство. Там не было крупных городов, не было манящего комфорта, не было светского лоска – это останавливало. Но зато там можно было танцевать по лезвию ножа и каждый день музицировать риском на нервах, и это манило, как манит мотылька пламя свечи.
  Кина уже знала, какое решение она примет, но никак не решалась признаться в этом себе. Утопая в удобном кресле с гнутыми ножками на балконе гостиничного номера, она задумчиво смотрела в ночь, вертя в руках бокал с вином и изредка, не глядя, тасуя карточную колоду. Несколько раз девушка порывалась постучаться в номер Лэроу и уведомить напарника, что остается, но каждый раз останавливала себя – не время. Душа и разум еще не пришли в согласие, а картежник и без того дал ей карт-бланш на вольное плавание.

  Авантюристке было страшно до одури – стоит ей расстаться со старшим товарищем, и она останется совершенно одна. Подле нее всегда кто-то был: отец, муж, дед. Пускай не о всем можно было рассказать, не на любую тему можно поговорить, но все же рядом была живая душа. А теперь, стоит сесть на поезд, и она останется одна против целого мира. Можно попытаться забрать Кейт из той глуши, куда ее занесло, но это требует времени и усилий. Да и согласится ли она?
  Грядущее одиночество пугало и одновременно манило. Как птенец однажды вылетает из гнезда, так и ей, видимо, настала пора жить своей головой, а уж что из этого выйдет – Господь свидетель. Отставив бокал к полупустой бутылке, Кина поднялась на ноги и, пошатнувшись, облокотилась на перила, глядя на спящий город. Увидит ли она его снова, вернется ли он в принципе когда-нибудь в большой город? Нервно кусая губы, девушка еле слышно говорила о чем-то, понятном только ей, и выглядела абсолютно потерянной. Наконец, так и не найдя равновесия в себе, она снова упала в кресло и, плеснув себе еще вина, закрыла глаза, углубившись в воспоминания – единственным шансом собраться с духом оставалась попытка прожить вся заново, вспомнить все те перипетии, что привели ее в просторный номер гостиницы Аллертона.

  Вероятно, тем камешком, что столкнула с горы лавину, была та игра, где Кина в одних чулках сидела перед своим наставником, не избавившись еще от опасений, что платой за учебу будет ее тело: ведь до этого момента она могла еще отказаться, восстать против таких требований и обратить свои стопы прочь от унижения. Но она согласилась – и именно тогда в мир легкой летящей поступью вошла Кина МакКарти. Человек приходит в мир нагим – и нагой же родилась та, что сначала была только именем, личиной, за которой скрывалась она прежняя.
  Многое ей пришлось выслушать, пока Лэроу отвлекал ее от игры, многое вызывало негодование и трепет. Но она бы не была собой, если бы чужие слова не стали пищей для разума – потом, по возвращении в свою каюту, ей пришлось провести немало часов, пытаясь найти ответ на кажущийся таким простым вопрос: «почему вы разделись, почему согласились на навязанные условия?».
  Многие ответы при чуть более глубоком приближении оказывались ложью, и, наконец, остались только два – желание хорошо жить при минимальных усилиях и тяга к тому, что будоражит кровь. Первое могло бы решить замужество – красота и образование должны были в этом помочь, но вот второе было тем ядом, что исподволь впустил в вены майор Деверо – удовлетворить ее чинной и мирной жизнью благовоспитанной леди было невозможно. Оставалось только одно – идти вперед и не оглядываться, веря в свою счастливую звезду. А если для этого придется переступать через то, что раньше казалось незыблемым… Что же, c'est la vie, чем-то приходится жертвовать. Стыд и скромность – не семья, не Господь, не внешность и не разум, без них можно жить, и жить неплохо. А значит, если для дела нужно, настала им пора не уйти, нет, но отступить в сторону и не мешать творить новую себя.

  Откровенно говоря, игра увлекла девушку достаточно быстро, чтобы забыть о своем неподобающем виде. Лэроу напомнил – и смущение вернулось, но когда речь зашла о том, как ему удалось провести напарницу, весь дискомфорт снова позабылся. Кошачье любопытство взяло вверх – и сразу же все остальное померкло. Само осознание, как можно так просто и уверенно задурить голову другому человеку, тем более ожидающему подлянку, пьянило не хуже бурбона. И наставник был, безусловно, прав – без демонстрации она бы не поверила в такую возможность, гордо считая себя внимательной и зоркой. Что же, это был хороший урок даже не смотря на сопутствующие ему странности!
  - К черту так к черту! – азартно хлопнула она ладонью по столу. – Если что-то мешает, подобно веригам, то это действительно надо отбросить! Я же, - закинув ногу за ногу, Кина откинулась на спинку стула, резким жестом цапнув бокал мадеры, - не предаю Бога этим, против морали не иду и вообще, - повела она рукой, - ничего плохого не делаю. Грешу, правда – но кто не без греха? Отмолится. – картежница старалась казаться уверенной и, по совету Лэроу, прячущей себя за «ширмой», но пылающие щеки выдавали, сколь не просто ей было казаться уверенной и беззаботной.
  Посмеявшись вместе с «учителем» над незамысловатой историей, как мошенник провел мошенника, итало-ирландка отметила для себя, что сам подобный подход к дурению ближнего и дальнего своего ей близок: но для того, чтобы владеть им сколько-нибудь успешно, требовались непробиваемая самоуверенность и умение актерствовать – в этом мог помочь Уильям – и недюжинная фантазия, способная прямо из воздуха создавать новые схемы и делать это быстро, без долгих размышлений. И вот с последним-то и могла оказаться беда: стоило рассудительности взять вверх над горячностью, как вдохновенный экспромт уступал место долгим сомнениям. Наверное, это было все же не лучшей чертой для авантюриста – следовало поучиться хватать удачу за хвост. Для этого Кина видела только один способ – перестать бояться рисковать.

  Уже потом, одевшись и почувствовав себя увереннее, девушка вернулась к оброненным между делом словам коллеги:
  - Мистер Лэроу, и все же. Вы упомянули об Игре, когда у человека можно получить… скажем так, что-то нужное, действуя не по заранее продуманным правилам, а вдохновенно, придумывая способ на ходу. Вы привели историю с цыганской цепочкой: ее, в принципе, можно отнести к тому, что вас привлекает больше карт, верно? Но это случайность, удача, которой сумел воспользоваться находчивый человек. А что о том, что можно спрогнозировать «на берегу»? Мне, честно говоря, мало что приходит в голову. Например, - воздев очи горя и сморщив нос, - Кина медленно начала рассуждать, - можно запастись рекомендательными письмами от уважаемых людей Юга – не важно, подлинных или нет, а там уже ездить по городам и поместьям недовольных, организуя антиправительственные ячейки, которые будут готовиться к вооруженному выступлению по команде, и собирать взносы на… ну, например, диверсию.

  От Игр с большой буквы разговор закономерно перешел к альфе и омеге их взаимодействия – покеру. Начинающая картежница, хоть и без особого желания, была вынуждена согласиться со старшим товарищем, что для зарабатывания денег игрой тяга к риску излишня. Однако чего-то, столь же будоражащего кровь, как шпионские игры, хотелось – но его явно придется искать в других сферах: не след мешать способ хорошо жить и щекочущее нервы удовольствие.
  Когда же Лэроу перешел к определению типов игроков, все прочие мысли мигом покинули очаровательную головку Кины. Прикрыв веки, она внимательно слушала напарника, анализируя тех профессионалов, с кем им приходилось сталкиваться за время обучения. Заодно представляла и собственную реакцию – в соответствии со словами старшего товарища она видела себя сидящей за очередной партией и ведущей себя так или иначе в соответствии с типами оппонентов. Легкая загадочная улыбка, касающаяся краешков губ, выдавала живейший интерес, резко контрастировавший с внезапной серьезностью, когда речь зашла о том, что для покера лучше всего быть «кавалеристом» - там, где была суть всего, места для шуток не оставалось. Ей придется быть одной, но казаться при этом другой, притом всякий раз разной – непростая задача, но, как ни крути, интересная сама по себе, даже без финансового поощрения за блестящий образ.

  Дальше – больше: играть приходилось в любых, даже самых стесненных условиях. Станции и каюты, экипажи и тесные номера, день и ночь – если есть время, надо играть. Привыкать к картам, чувствовать карты, становиться картами. Оттачивать до автоматизма движения и мимику, ощущать соперника и запоминать его реакции, анализировать, анализировать и еще раз анализировать. Быть готовой всегда и везде, уметь менять личины от раза к разу и жить какое-то время тем образом, что выбран. И, конечно же, не обращать внимания ни на что, что может помешать – “ширма” должна быть плотной и надежной.
  С последним было тяжелее всего: каждый раз, когда Кина уверялась, что ее незримая броня непробиваема, Лэроу находил новый ключик. Насмешкой ли, нарочитой грубостью, огульными обвинениями или неожиданным ворохом комплементов он раскачивал душевное равновесие, как волна раскачивает корабль, и, отыскав брешь, был в нее, выводя девушку из себя и заставляя ту ярко и бурно эмоционировать или, напротив, закрываться в себе, словно в раковине. Но вода камень точит – и со временем итало-ирландка научилась терпеть любые действия оппонентов за столом, и улыбка Джоконды не сходила с ее лица.

  Правда, когда Лэроу начинал шутить вне игры, когда Кина не ожидала никаких подколок – вот тогда природные горячность и эмоциональность брали вверх, и ответом картежнику становились то искреннее, неприкрытое веселье, то бурное раздражение, подчеркнутое торопливой речью и активной жестикуляцией. Одной из таких тем для ёрничанья была, например, гитара, купленная Киной взамен безвременно почившей в огне. Сколько было сказано слов об несоответствии облика благородной молодой леди стаскаемым за собой музыкальным инструментом – не счесть! Но тут в девушке проявилось дедушкино упрямство – она ни в какую не желала расставаться с музыкой, и в свободные от игры и отдыха часы нередко перебирала струны, уверенно заявляя, что ее это успокаивает и настраивает на гармоничный лад.
  Впрочем, для душевного равновесия использовалась не только и не столько гитара: самой великой панацеей, настоящим даром Асклепия был благословенный лауданум. Сколь страшны и тяжки были сны без него, сколь тревожны и подчас громки были пробуждения, столь же спокойно и плавно они текли после принятия эссенции. Ничего такого, о чем писал де Куинси, и в помине не было – никаких иллюзий, никаких таинственных образов и фантастических происшествий, потусторонних звуков и запахов и в помине не было. Было ли это следствием осторожности в лечении или преувеличениями автора, девушка не знала, и любопытство подталкивало ее разобраться, однако рассудок останавливал от таких экспериментов. В итоге девушка продолжала употреблять свое волшебное зелье по-прежнему аккуратно: не каждый риск стоит того, чтобы к нему прикоснуться.

  Карты оказались хорошим уроком жизни, полезным не только за зеленым сукном, но и во всех прочих ситуациях. Но этим Лэроу не ограничился – как оказалось, первоначальный уговор не есть нечто монолоитное и неизменное, но динамичное и подверженное пересмотру. Для Кины это было немалым удивлением: досель она продолжала считать, что обещанное есть константа, и человек приличный и уважающий себя – а девушка несомненно относила себя к таковым – будет держаться своего слова сколь то возможно, особенно если такая честность не угрожает жизни, здоровью и душевному спокойствию. Но если уж мистер Лэроу допускает возможность пересмотра соглашения...
  Пришлось пересматривать свое отношение к ранее достигнутым договоренностям и убеждать напарника, что пора бы уже досрочно перейти к следующей стадии – игре на деньги, благо она уже достаточно наловчилась для того, чтобы испытать себя в реальной игре и, более того, почувствовать, что означает настоящий выигрыш. Пришлось немало постараться, но это стоило того: ведь сама перспектива так или иначе склонить чашу весов себе на пользу всегда манит и чарует! Убедить человека пересмотреть взгляды, стать чуть более благосклонным, пойти на встречу, наконец – не было ли это отголосками той Игры, которую ее наставник ставил превыше предопределенного покера?

  Проницательностью Уильяма можно было только восхищаться: в очередной раз картежник смог удивить Кину, продемонстрировав завидную наблюдательность. Сама же девушка вновь расстроилась: ее маскировка, кажущаяся такой надежной, не выдержала более пристального внимания, и посыпалась как карточный домик под порывом ветра. Наставник угадал все: родной город, достаток, даже характер отца! “Ах, - сокрушалась Кина, - мне бы научиться также глубоко и пристально читать людей! Это же талант – узнать о собеседнике все то, что он скрывает! Узнать – и обернуть к своей пользе! Но как же хорошо, что даже такой талантливый человек, как он, не узнал, что я... то есть я прошлая, запятнала себя смертным, несмываемым грехом!”.
  В тот вечер Кина впервые за долгое время вошла со склоненной головой под церковные своды. Стоя на коленях, она истово молила Господа о милосердии, просила о прощении ее грехов и говорила, что душе ее до сих пор больно от сделанного. Но молитвы ей было мало: чувства и эмоции клокотали, как суп на забытой кухаркой кастрюле, и были готовы сорвать крышечку. Ей надо было поговорить хоть с кем-то, хоть как-то выплеснуть все то, что переполняло сердце. Будь здесь дедушка, или Кейт, или Нат, она бы вволю поплакала бы у них на плече, делясь всем происходившим: дурным и хорошим. смешным и страшным. Но она была по-прежнему одна, и некому было выслушать о наболевшем: право дело, не мистеру же Лэроу изливать душу?
  Сидя в исповедальне, она рассказывала обо всем, каялась, что живет неправедной жизнью, что фактически предала пускай постылого, но супруга. Рассказывала о том. что живет обманом и не видит в себе сил вернуться к тихой жизни домашней матроны, рассказывала, что испытывает тягу к бесовскому развлечению - картам. Она каялась и просила отпустить грехи, но в глубине души знала, что ни от одного из них не откажется - жизнь без них толкнула бы ее на еще большее преступление перед Богом - в тоске и унынии она бы просто наложила на себя руки. О многом она поведала, но в самом тяжком признаться не нашла в себе сил. Что же, оставалось только жить с этим вечным тяжким камнем на душе, с этим непоправимым, невосстановимым деянием, и надеяться, что раскаяние в сердце и искренность молитв будут однажды услышаны.

  А на утро все продолжилось по-прежнему. Кина терпеливо училась фальш-тасовкам и секретным знакам для напарника, учила фразы, которые, выглядя совершенно невинно, полностью раскрывали бы для партнера ситуацию. И каждое новое открытие. каждая новая победа затягивали все глубже, словно омут - случайного путника. Она горела, она желала узнать, что еще можно сделать и, главное, как. Но, помимо проклятого кошачьего любопытства, была еще и гордость за себя: умелую, быстро обучающуюся. артистичную. Такая самоуверенность была не лучшей чертой для профи - но полностью избавиться от нее картежница никак не могла. Ей хотелось одобрения и, когда она не получала его от Лэроу, то хвалила себя сама. Мысленно, конечно же - хвастать в слух казалось чем-то диким. Впрочем, Кина старалась, чтобы подобное самодовольство не переросло в самоуверенность и, садясь за карточный стол, старалась по совету напарника избавиться и от этих чувств, оставляя их все за той же ширмой.Это помогало - кажется, мало-помалу гордыня стала отступать.
  Помимо же покера, периодических походов в церковь и гитары, ее действительно волновало только одно: судьба дорогих сердцу людей. С майором Деверо все контакты были утеряны. и приходилось с этим смириться, а вот судьба Хогана и Китти беспокоила ее куда как больше. Молчание деда вызывало обоснованные опасения - не молодой уже, чай, к тому же живущий бобылем. А ну как что случилось, а она далеко? Несколько раз Кина порывалась потребовать от Лэроу съездить на ферму, но каждый раз не находила в себе ни сил, ни аргументов убедить напарника потратить бесценное время на то, что нужно только ей. Да и, если уж быть честной с собой, раскрывать родню коллеге она не собиралась: не настолько уж у них доверительные отношения.
  С Китти же все было немногим проще: та смогла отыскать-таки свою довоенную подругу и теперь собиралась переехать в какой-то Джулесбург, вернее в его окрестности. Полюбопытствовав, где же находится подобный городок, Кина уверилась, что это - глушь несусветная, к тому опасная и полня дикими аборигенами, убивающими мирных людей и сжигающими их дома - ужас! Вот уж действительно, ее случайная подружка была девушкой отчаянной - вот уж кто в картах без труда станет "кавалеристом"! Тем не менее, за Кейт можно было только порадоваться, о чем авантюристка не преминула написать. Но в длинное, пространное письмо - экономить на переписке Кина не собиралась - пришлось добавить и ложку дегтя, а скорее целый половник: пришлось признаться, что обучение тонкостям игры займет года три, а не несколько месяцев, как на то рассчитывала "ирландка". Впрочем, добавила она после горького признания, это ни в коей мере не станет помехой обещанию и дальнейшим планам: коли предложено, значит, будет исполнено., только с вынужденной отсрочкой. Предупредила девушка и о том, что впредь будет писать в Джулесбург, а обратным адресом все также предложила указывать Сент-Луис, заметив, что из-за постоянных переездов не сможет отвечать часто и своевременно, но как только окажется в окрестностях города святого Луи - непременно поспешит на почту в ожидании ответа. В конверт, помимо самого письма, она вложила пятидесятидолларовую купюру с последнего выигрыша - надо же было как-то оправдаться за вынужденное неисполнение обещаний? А коли расстояние мешает сделать это как-то иначе, то остаются или слова, или вот такая дружеская помощь.

  Как выяснилось вскоре, написанные для Кейт слова о нечастой возможности посетить Сент-Луис оказались более чем пророческими - ей предстояло оставить старый добрый Юг и отправиться в далекий, находящийся на другом конце страны Чикаго. Не то, чтобы Кина была сильно против, но путешествие на север вызывало смутное беспокойство: почему-то казалось, что сначала все будут тыкать в нее пальцами, как в южанку, а потом в сопровождении взвода солдат заявится некий усатый лейтенант, который в фантазиях девушки щеголял сабельным шрамом через всю морду, и заявит, что арестовывает ее, как шпионку. Но ведь невнятными страхами нежелание не оправдать, не так ли? К тому же, чтобы перестать беспочвенно опасаться, был только один рецепт - ехать туда и все узнать самой. К тому же перед носом маячил сладкий подарок: возможность попробовать себя ведущей, а не ведомой. Это, хоть и заставляло нервничать не меньше, чем выдумки, манило, как манит пчелу прекрасный цветок.
  Решение было принято и, как оказалось, оно было совершенно верным: плевать Чикаго хотел, откуда приехали гости города. Уильям поразительно быстро нашел выходы на респектабельное общество - вот чему, кстати, следовало бы у него поучиться! - и вот тут-то и начался настоящий экзамен! Поначалу Кине казалось, что она поседеет за неделю: как же можно решать самой такой ворох дел? Но на практике все оказалось не так уж плохо: хотя благодарить за это стоило не в последнюю очередь Лэроу, всегда страховавшего ситуацию. Уверенность начала возвращаться - а вместе с ней голова начала думать о чем-то ином, кроме как о потугах не опростоволоситься. И сразу оказалось, что в городе немало мест, где может отдохнуть благовоспитанная юная леди: можно фланировать по парку, посетить оперу, прогуляться на лодке по озеру - у самого берега, естественно, а то вдруг вода решит взять свою ускользнувшую было добычу, полюбоваться прекрасными цветами в оранжерее и отведать утонченные блюда в роскошных ресторанах - всего не перечесть!

  После такого отдыха открывалось второе дыхание, и девушка была готова играть ночь на пролет: самым важным становилось просто настроиться на нужный лад и поймать кураж - фактически, взбодрить себя, после чего блефовать становилось проще простого. Да и удача под такой настрой сама шла в руки: деловой подход деловым подходом, но толика вдохновения никогда не станет лишней. Тем более, что старший товарищ честно говорил, что у многих профессиональных игроков есть свои ритуалы, помогающие в игре скорее на духовном, чем на практическом уровне: почему бы не отнести к ним отношение к себе, как к гитаре, на которой перед исполнением новой песни после перерыва не помешает подтянуть колки?
  Все шло своим чередом, и Кина жила, не думая о завтрашнем дне, целиком и полностью отдавшись времени сегодняшнему. Она была уверена, что завтра,равно как и через неделю, и через месяц, будут продолжаться учеба и парная игра. Но человек, как известно, предполагает. а Бог располагает - никто не застрахован от случайностей. которые могут в один миг перевернуть все с ног на голову, став внезапно той соломинкой, что ломает спину перегруженному верблюду. Так случилось и на сей раз, и именем этой случайности было "мисс Грейвз".

  До этого Кина видела только, как за зеленым сукном играют - теперь же она стала свидетельницей войны. К тому же не просто битвы, но столкновения между вчерашними, как минимум, союзниками - а заодно увидела, какой может стать, если продолжит обучение у своего партнера. И нельзя сказать, что увиденное ее не радовало - "мисс Грейвз" была настоящим виртуозом, и их пикировки с Лэроу можно было описать одним лишь эпитетом - нашла коса на камень. Ни одна из сторон не была слабее другой, ни одна не собиралась сдаваться. Кине, которая к третьему часу ночи и Бог весть какой партии начала соловеть, пришлось даже пару раз просить короткого перерыва, чтобы выйти на улицу и немного проветрить голову - мысли начинали путаться, а держать лицо становилось все труднее. В один из таких выходов картежница даже закурила, хотя прежде баловалась табаком всего несколько раз. Небольшой перерыв, скрашенный бокалом горького ароматного фернета, помог восстановить силы и продолжить игру.
  Как вскоре выяснилось, просить прерваться было правильным выбором: первой ошиблась все-таки не она, а напарник Грейвз. И как ошибся! За такое в чуть менее приличном обществе сразу били канделябром по морде, а в совсем неприличном - начинали стрелять. Уильям давил, оппонент отнекивался, ситуация накалялась. Кина раздумывала, какой бы компромиссный вариант предложить, вроде того, что если Лэроу ошибся, потерпевший подозрения забирает удвоенный кон, как вдруг вечер, вернее ночь, перестала быть томной. Напарник, поняв, что словами дело не решить, решил привнести в изящную атмосферу "Леди Озера" немного нравов портовых кварталов. Услышав щелкнувший курок, ирландка вжала голову в плечи и затравленно посмотрела на старшего: ужели он будет стрелять?
  Но незадачливый шулер на стал доводить ситуацию до крайней точке, и предпочел спасовать - и тогда стало ясно, что все было лишь блефом. Поняв это, Кина откинулась на кресло, утерев покрытый холодным потом лоб - да уж, она бы ни в жизни не смогла действовать столь хладнокровно и изобретательно! Дальнейшее было делом техники - вдвоем разгромив единственную соперницу и принудив ее к капитуляции, напарники завершили сегодняшнюю игру, после которой девушка чувствовала себя, как выжатый лимон.

  Едкие слова мисс Грейвз, сказанные на прощание, пробудили в Кине, кажущейся самой себе скорее заводной игрушкой, чем человеком, немалый интерес: да что же это за Игра-то такая?! Она явно была направлена на получение денег, но, видимо, менее прямолинейным способом. Думавшая спросить коллегу о случайно затронутой тайне, картежница была шокирована, что ей предоставят право дальше двигаться по жизни самой: а именно так и никак иначе она восприняла слова Уильяма, подчеркнувшего, как он устал от покера. Это была возможность - но мог быть и тупик. Если она переоценит свои силы, если, очертя голову, ринется в неизвестность. то все закончится крахом. Но может, венцом самостоятельного путешествия станет и исполнение всех мечтаний - про то один Вседержитель ведает. В общем, тяжелый день принес с собой не только немалый доход, но и дал немало пищи для размышлений, чем сразу же как рукой снял всякую сонливость.
  После долгих мысленных сражений, фланговых обходов и ретирад победа осталась за авантюризмом: раз уж в раскладе ее судьбы выпала картав свободы, то она будет дурой, если ей не воспользуется. И если уж рисковать, так на все деньги - ехать на Запад, где опасность разлита в воздухе. Роскошь и сияние больших городов манили, Париж пленил неизведанностью - но если уж настала пора вскрываться, то надо отправляться туда, где рождаются и проигрываются состояния. На Запад. На пугающий фронтир. Но прежде чем с головой ринуться в водоворот, Кина собиралась навестить дедушку: коли не доходят письма, она явится самолично! А вот от идеи забрать Уолкер из Джулесбурга она отказалась - ехать чертовы три с половиной сотни миль туда и обратно выглядело форменной глупостью. К тому же, прежде, чем тянуть подругу к себе, сначала следовало хоть немного освоиться в этой Terra Incognita и убедиться, что она на что-то способна без посторонней помощи.

  Решено - значит, будет сделано. Завтра, а вернее, уже сегодня утром остается купить билеты на поезд и прости-прощай, Чикаго. А раз уж восток уже розовеет, то и смысла спать нет - надо собирать вещи и, конечно же, написать прощальное письмо напарнику, в котором извиниться за столь спешный отъезд, поблагодарить за науку и выразить надежду, что когда-нибудь их пути вновь сойдутся. И, конечно же, оправдаться, в первую очередь в своих глазах, тем, что не хочет неволить учением в карточные премудрости человека, который от них устал. Аргумент слабый и надуманный, но pourquoi pas?

  Вы стали играть. Игра быстро увлекла тебя, и ты через некоторое время с удивлением обнаружила, что нет-нет да и забываешь, в каких экзотических условиях она происходит. Несколько сдач вы вы сыграли почти наравне – спички то перекочевывали из его кучки в твою, то наоборот: ни дерзких блефов, ни высоких подъемов ставки, ни глупых ошибок.
  Но Лэроу не дал тебе окончательно расслабиться.
  – Я вот всё думаю, а почему вы, собственно, разделись? – спросил он вдруг, тасуя карты.
  Ты спросила в ответ, в смысле "почему"? Он же сам тебе сказал так поступить!
  – В этом и дело. Я сказал, ну и что? Вы меня едва знаете, вы пришли ко мне в номер и ни слова не возразили мне. А вас, между тем, не назовешь натурой покорной. И ладно бы я вас убедил или уговорил, но вы даже спорить со мной не попытались. Ни слова толком не возразили. Разве это не странно?
  Он пожал плечами.
  – Знаете, мисс МакКарти, меня не очень интересуют деньги, иначе я выбрал бы другую профессию. Меня не очень интересуют карты – это довольно скучная материя. Меня не особенно интересует политика. Но люди, люди меня всегда интересовали! Вот взять вас? Что это? Откуда в вас взялась мысль, что раздеться в номере едва знакомого мужчины, потому что он так сказал – это допустимо? Тяга к греху? Нет, я бы заметил. Страстное желание научиться играть? Да ведь вы и так умеете, пусть и на любительском уровне. Будете меня вскрывать?
  Ты уравняла ставку, вскрыла его – и неожиданно для себя проиграла.
  – Мне говорили, что во мне есть некоторый магнетизм, который действует на женщин, как гипноз, – сказал Лэроу несколько, как тебе показалось, хвастливо, и отдал тебе карты, чтобы ты их сдала. – Но, думаю, это – полный вздор. К тому же, вы не похожи на тех, на кого действует чей-либо магнетизм. Или вы поспорите с этим? – спросил он, пасуя, как только взглянул на карты.
  Он болтал, не давая тебе опомниться, а кучка твоих спичек становилось всё меньше. Вероятно, он так тебя отвлекал от игры, и если да, то у него получалось – не реагировать, когда говорят о тебе, сложно, тем более когда сидишь в одних чулках.
  – Кстати, знаете, что будет, когда у вас закончатся спички?
  Ты не знала. Лэроу вгляделся в твоё лицо, самодовольно прищурился и сказал:
  – Аааа, Боже мой! Я нашел ответ. Вам нравится само чувство стыда! Греши и кайся. Чем сильнее грех, тем слаще покаяние! Ох уж эти католички!
  Это был, пожалуй, перебор. Хотелось ответить ему что-то хлесткое, весомое, сбить с него спесь, но чтобы это звучало действительно сильно, надо было выиграть, а выиграть не получалось. Было ощущение, что этот жук вообще не блефует. Или ему так везет? Ты стала следить, не прячет ли он карты в рукавах, но Лэроу, перехватив этот взгляд, засмеялся, медленно снял сюртук и демонстративно засучил манжеты.
  – Ну что, последняя сдача! Что поставите потом, мисс МакКарти? – спросил он издевательски.
  Ты не знала.
  – Что ж, значит, потом и разберемся! – и он тебе подмигнул.
  И сдача действительно была последняя – ты её тоже проиграла. И что дальше?
  И вдруг он переменился у тебя на глазах, с него вмиг слетела веселая колкость.
  – Играете вы неплохо, – вдруг сказал он. – Для любителя, во всяком случае – так прямо отлично. Но все же у вас не было и шанса.
  Ты высказала предположение, что он, наверное, использовал фальш-тасовки, или, может, карты краплё...
  Его открытые карты с последней сдачи лежали на столе, он кончиком пальца тронул одну, и ты увидела, что под ней лежит другая.
  – Я просто сдавал себе каждый раз по восемь карт – четыре вместо трех в начале. А вам семь, – заметил Лэроу, пожав плечами. – Вскрываясь, подкладывал её под другую, а когда сдавали вы – чаще пасовал. Вот и всё. Вы ни разу не просмотрели внимательно на мои карты после шоудауна.
  Это было так просто, что ты сначала не поверила своим глазам.
  – Вы поняли, что я хотел вам этим сказать?
  Ты сказала, что да: надо быть внимательнее, стыд мешает замечать даже самые простые...
  – Да к черту стыд! – махнул он рукой. – Я не пытаюсь научить вас не быть обманутой. Я пытаюсь научить вас, как обманывать. Вот составляющие хорошей схемы. Неверные ожидания. Сильные эмоции. Оппонент знает достаточно, чтобы искать, но ищет не там, где надо – надежнее не слишком сложный трюк, а слишком простой. Это работает везде, не только в картах, карты – это так, для примера. Хотя, конечно, вы правы, в обратную сторону урок тоже работает. К черту стыд, к черту всё, что внутри вас. То, что внутри вас – от этого вы не избавитесь, и это нестрашно. А страшно – когда оппонент навязывает вам любые чувства. От них нужно отгораживаться, как... как ширмой! – он отвернулся. – Каждый раз, когда это почувствуете, вспоминайте эту ширму, за которой так уютно и мерзкий мистер Лэроу не может проникнуть за неё своим холодным взглядом и ощупать ваше прекрасное тело. И никто не может. У вас есть такая же ширма внутри, за которую никому нельзя лезть, если вы не пустите. Пока вы не пустили за неё человека, его слова – это просто потревоженный воздух. Теперь одевайтесь.
  Как? Все это было чтобы продемонстрировать такую простую вещь?!
  – Пффф! Лучший способ убедить – дать убедиться, – усмехнулся твой "учитель". – Скажи я вам, что вы не заметите, как я пять раз раздам себе лишнюю карту, вы бы не поверили! Некоторые вещи нужно ощутить изнутри, чтобы понять, как они работают. Ну, или, возможно, я – бессовестный сладострастник, которому нравится играть с обнаженными дамами, и я придумал всё это просто чтобы посмотреть на вас в одних чулках. Выбирайте ту версию, которая вам больше нравится! – он принялся набивать спичками свою маленькую серебряную спичечницу с крышечкой на пружине.
  Ты спросила, а как же быть со всем, что он тут наговорил, про стыд, и про католиков, про восемнадцатый век, и так далее?
  – Конечно, это полный вздор. Я просто нёс первую пришедшую на ум чепуху, – пожал он плечами. – Ваша вера тут не причем. Вы сделали, как я сказал, потому что вам было любопытно, потому что следовали уговору и потому что вы доверяли мне! Вот и всё. Вы готовы обманывать, но обладаете способностью доверять. Если вдуматься, это отличное сочетание качеств для работы в паре.
  Чуть погодя Лэроу добавил:
  – Хотя мой вам совет – никогда сами первой не раздевайтесь, тем более в чужом номере. А впрочем, это не моё дело, да и, возможно, я просто отстал от жизни! Сейчас так принято? – не удержался он, чтобы не вставить шпильку. – Что поделаешь, мы стареем и наши правила устаревают вместе с нами.
  Чтобы не молчать, одеваясь, ты спросила его, почему он считает карты скучной материей.
  – Потому что в правила карточной игры с самого начала уже заложено согласие расстаться с деньгами. В процессе игры мы только устанавливаем финальную сумму и решаем, где нарушить правила, а это – вещи технические. Вот заставить человека расстаться с деньгами без каких-либо заранее придуманных правил, без априорного согласия – вот это Игра! Может быть, вы однажды это сами поймёте. Ну, или нет! И тогда вам надоест старый добрый Лэроу, и вы уйдёте. Риск, на который я согласен! – и он опять засмеялся. – Будете мадеру?
  За рюмкой он рассказал тебе ещё кое-что.
  – Хотите ещё один пример классической схемы? Однажды мой, хм... знакомый повстречал цыгана. Цыган предложил ему купить золотую цепочку, явно ворованную. Он запросил за неё шестьдесят долларов, но мой знакомый стал торговаться и снизил цену до тридцати пяти. Он вручил цыгану стодолларовую купюру, тот отсчитал сдачу, и цепочка сменила владельца. Нужно ли говорить, что цепочка оказалась фальшивой – оловянной, покрытой тонкой позолотой, и цена ей была доллара три от силы.
  Ты спросила, в чем же тут схема? Цыган просто впарил бедолаге фальшивый товар в десять раз дороже настоящей цены. Хорошо ещё, что на шестьдесят не согласился!
  – Так-то оно так, – кивнул Лэроу. – Только стодолларовая купюра была тоже фальшивая. А вот шестьдесят пять долларов сдачи – настоящие. Цыган заподозрил бы неладное, если бы мой родственник согласился, не торгуясь. Возможности человека ограничены – когда он устремляет всё своё внимание на что-то одно, он пропускает другое. Ваша задача – направить его внимание на это "другое". И это тоже причина, по которой карты скучны – ведь часть внимания всегда сконцентрирована на самой игре.

  Ты оделась, и он начал объяснять основы карточной игры. Для начала он стал рассказывать, как выиграть честно.
  – А зачем? – спросила ты. – Вы же сами сказали, что я неплохо играю.
  – Видите ли, мисс МакКарти, – ответил он. – В тридцать пятом году, когда я был робок и молод, я стал свидетелем того, как в Виксберге разъяренная толпа повесила четырех шулеров. Вероятно, бог, если он существует, пытался намекнуть мне, чтобы я не мухлевал в карты, но соблазн оказался сильнее меня. Однако в моей жизни кроме игры, в карты и не только, вероятно, ничего интересного не будет, а в вашей ещё может. Так что рекомендую вам прибегать к уловкам только в самом крайнем случае.

И вообще, игра в покер имеет две стороны – для одних это удовольствие и наслаждение риском, для других – не более, чем работа. Если вы хотите наслаждаться риском, то желаю вам удачи, но так вы будете проигрывать. Если вы хотите научиться этой игре, как работе, то увидите, что стабильный заработок исключает и большую часть риска, и большую часть удовольствия. Что ж, приступим. Я приготовил для вас блокнот, возьмите его. Кое-что из того, что я говорю, придется записать.

  Он объяснил тебе, как рассчитываются вероятности выигрыша с той или иной рукой, и научил, как прикинуть их грубо, но быстро, зная открытые карты оппонента.
  – Однако это – полдела. То, что вы получили сейчас – голые вероятности, без учета того, что игрок, который дошел с вами до шоу-дауна, вероятно, сделал это не с пустыми руками. Поэтому сейчас мы их усовершенствуем. Для этого нам понадобится обсудить типы игроков.
  Ты сказала, что помнишь типы – он их называл на пароходе: профессионалы, азартные любители и показушники.
  – Ну, все несколько сложнее, – ответил Лэроу. – Это были типы, с помощью которых мы определяли, стоит ли вообще с ними играть или нет. Есть и типы, которые описывают стиль игры. Основных – пять. "Петух". Петух клюет всё, что оказывается у него под носом. Петух обычно сам не повышает, не увидев всех улиц, но как только увидит у себя хотя бы пару – так у него крылья и отрастают, и он мнит себя птицей и хочет непременно сыграть. У него есть запал драться до конца, но слабые когти, и нет понимания, когда нужно остановиться. Петух редко блефует, поэтому блефовать против него не стоит, однако пока он не дошел до седьмой улицы, его легко отпугнуть ставкой. С ним не надо играть сложно, он сам убьется об вас, если у вас есть, чем защититься. При умеренно хорошей руке делайте большие ставки – и вы его зажарите и съедите. Просто следите за его открытыми улицами – чаще всего если в них что-то есть, и он сильно повышает – у него сильная рука. А если нет – то нет. Следующий тип – "кот". Кот аккуратен, не делает резких движений, никогда не угадаешь момент, в который он прыгнет, но если прыгает – всегда накрывает лапой мышь. Это – сложный противник, они будут часто сбрасывать, но если следуют за вами по пятам или поднимают сами – сбрасывайте при малейшей неуверенности. Как говорится, если черный кот перешел дорогу – уйди с улицы на соседнюю. Коты – перестраховщики. Они не блефуют почти никогда, не потому что боятся, а потому что без хотя бы средней руки не доходят даже до шестой улицы. Если у вас средняя рука и не жалко денег – поторгуйтесь один круг после седьмой. Но на второй не заходите с ними никогда – кот не пойдет на второй без хотя бы стрита, а чаще всего у него фулл-хаус, да ещё и такой, какой вы не прочитаете из открытых улиц. Зато его просто отпугнуть до седьмой улицы. "Охотник". Охотники, как известно, склонны к преувеличениям. Охотника надо ловить на слове – он будет сразу вешать вам лапшу на уши о том, какие у него сильные карты. Это человек, который на пятой улице начинает повышать, как ненормальный, с одним королем или парой троек на руках. Он тоже плохо сбрасывает. Знаете, вот вы, мисс МакКарти, девушка завлекательная, перед вами мужчины часто распускают хвост – вот он как раз из таких. С охотником надо играть, представив, что вы – девушка приличная, ни на какое его хвастовство не вестись, пока у вас не будет хорошей руки. Наплюйте на то, что вы ему отдадите, пасуя между пятой и шестой улицей. Когда вы припрете его к стенке стритом, он отдаст вам ВСЁ с лихвой, поверьте. И никогда не блефуйте с охотником, вообще никогда. Просто будьте аккуратны, внимательны – и всё, рано или поздно вы поймаете его на вранье. Однажды я раскрутил охотника на шесть тысяч долларов, которые он поставил на пару тузов и пару троек – у меня было три шестерки, и я играл, как будто ангел прошептал мне его карты на ушко. И ещё два типа, "пехотинец" и "кавалерист". Пехотинец – это выдержанный парень. Это "кот", который играет чуть смелее обычного кота, но так же аккуратно. Он не дергается, он четко знает, при каких картах ждать до шестой улицы, при каких – начинать торги только после седьмой, до скольких гоняться, а до скольких не стоит. Его сила в том, что он часто сбрасывает в начале, но если не сбросил – идет до конца, даже если рука слабовата. Вот кот – с ним ты знаешь, что если он зашел на второй круг после всех улиц, то всё, у него что-то есть тяжелое. А у пехотинца – нет, не знаешь. Скорее всего есть. Но не факт! С пехотинцем опасно сходиться врукопашную, он почти всегда готов к бою. Но если не готов – ты об этом не догадаешься. А "кавалерист" – это тот, кто бьет вас, пока вы слабы, но не бьет, когда вы сильны. Натан Бедфорд Форрест, если вы понимаете, о чем я. Он похож на охотника, но его байки – не для того, чтобы потешить свою самолюбие, а чтобы потешить ваше. Он очень хорошо читает ваши сомнения, и давит, давит, если он почувствовал момент – он зайдет и на третий круг, и зайдет смело. Кавалерист – это тот, кто блефует и смотрит на реакцию. Пехотинец агрессивен после седьмой улицы, а кавалерист – до седьмой. Но после седьмой он не бросается на укрепления в лоб, понимаете? Он развязный, но резко становится аккуратным, как только чувствует, что ввязался в бой. Кажется, что так легко проиграть все деньги... Да нет же! Он перебивает своими уверенными ставками вас в самом начале, хотя у него ещё ничего нет. А потом, так и не собрав сильной руки, спокойно сбрасывает, не кидаясь грудью на редуты. Правило кавалериста: "Я проигрываю битву, отступая перед корпусами, но выигрываю войну, когда дивизии разбегаются от моей роты." И выигрывает он её, мисс МакКарти, потому что на карточном поле боя корпуса собираются редко.
  Он вдруг посмотрел на тебя, улыбнувшись, как не улыбался раньше.
  – Если ты хочешь зарабатывать, Кина, ты должна стать "кавалеристом". На сегодня – всё.
  Он первый раз назвал тебя по имени, и в следующие вечера уже не называл так, а только "мисс МакКарти". Но зато он начал шутить. Шутки его часто были в виде подколок, такого рода, которых не ожидаешь от благообразного мужчины лет под пятьдесят. Иногда ты смеялась над ними, иногда чувствовала, что был бы он помоложе, ты бы треснула его чем-нибудь, а иногда – и то, и другое. Бывало, что он пародировал встреченных вами людей, бывало, что подшучивал над твоим акцентом, а бывало, что и над людьми вокруг вас. А потом – напускал на себя всё тот же холодный, подчеркнуто вежливый стиль, и было трудно поверить, что ещё утром он стащил ложку, подложил её в карман официанту, с возмущением потребовал другую, а потом подложил ему же в другой карман.
  Лэроу развлекался – в этом, похоже, был смысл его жизни. Но в отличии от других людей, которые тратят её на развлечения, его развлекала та игра, которую он придумывал сам.

  Вы играли ещё много-много раз. Играли, и ты вслух объясняла свои действия. Играли, и он прикидывался игроком одного из типов, а ты должна была определить, "кот" он сейчас или "пехотинец". Он назвал тебе другие типы, которые были подтипами предыдущих, основных: был там и "рыбак", и "палач", и "клиппер".
  Вы играли у него в номере, у тебя в номере, в каютах пароходов, в купе поездов, на пристани, положив карты на крышку чемодана, за завтраком, после обеда, перед самым ужином, до рассвета и даже в экипаже.

  – Блеф не должен быть результатом ваших карт или вашего настроения или ставок игроков в этой игре. Блеф должен быть ответом на поведение других игроков в ходе всего вечера, – говорил он.
  – Смотрите на то, как они играют. Но прежде всего смотрите на то, как сбрасывают. Когда человек повышает – это может быть обман, но когда он сбрасывает – это всегда искреннее. Он должен быть невероятно сильным игроком, чтобы сбросить хорошую руку специально, чтобы запутать вас. Я таких встречал, может, пятерых за всю жизнь. Смотрите, сбрасывает он до шестой улицы или после, повышает ли сам перед сбросом, сбрасывает ли после пятой. Запоминайте такие вещи. Запоминайте, кто ведет себя обыкновенно, а кто необычно.

  Однажды ты спросила его, когда тебе можно будет играть на деньги.
  – А я вам запрещал? – спросил он.
  Ты сказала, что он ведь не даёт тебе денег.
  – А почему вы не просите? – спросил он.
  Но таковы были правила, на которые вы договорились! Он не выплачивает тебе содержания до того, как пройдет год.
  – Мисс МакКарти, вроде, смысл был в том, чтобы я научил вас нарушать правила, а не следовать им? – усмехнулся Лэроу. – Вы выполняете обещания, это хорошо. Но мы же с вами жулики! Конечно, обманывать меня было бы ошибкой. Но уж точно моё слово – не нерушимая скала. Переубедите меня, на худой конец, сманипулируйте так, чтобы я рад был повестись. Пробуйте, только осторожно. Правила, господи ты боже мой! Вы же обожаете их нарушать, разве нет?
  Ты спросила, из чего это так очевидно.
  – Фальшивое имя, – пожал он плечами.
  Ты спросила, с чего он взял, что у тебя фальшивое имя.
  – Вы из Нового Орлеана, причем из небедной семьи, – ответил он. – Ваши родители были люди практичные, судя по вашему характеру. В Новом Орлеане девочке они дали бы имя, которое похоже на французское, на случай, если ей придется выходить в свет или замуж за француза. Мэри, Элизабет, Дороти. "Кина" же звучит по-французски, как начало вопроса. Например, qui n'a pas ni foi ni loi?* – пошутил он.

  Потом, когда вы освоили игру (это заняло несколько месяцев), он стал учить тебя обману.
  – Мисс МакКарти, запомните навсегда: никаких устройств. Никогда. Крапленые колоды – только при игре с простофилями, и лучше крапить прямо во время игры ногтем. Потому что всё это улики – а пойманных с поличным вешают или бьют. Нам остаются сигналы для парной игры и фальш-тасовки для любой. В рукаве вы карту с вашими платьями не спрячете, увы, оставьте это мужчинам. Но есть много других способов использовать платье – особенно в сочетании с муфтой. Все будут думать, что вы прячете их в муфте, а вы спрячете в прическе, например. Но это потом, для начала хватит с вас и фальш-тасовок.
  Тут для тебя открылся целый мир. Дедушка показал тебе простейшую тасовку, в которой колода делилась на четыре части, внешне выглядело, как будто они тасовались, а на самом деле верхняя часть оставалась неизменной. Дед даже не знал, что придерживание "снятой" части колоды безымянным пальцем называется джогом.
  – На четыре части делят только дилетанты. Все же видно! – укоризненно сказал Лэроу. – Однажды я играл в Калифорнии в брэг, и там какой-то венгр сделал "четверочку" так неумело, что остальные участники были оскорблены этим. Ему отрезали безымянный палец за такие низкопробные фокусы. Остальные делали хотя бы "шестерочку", просто из уважения друг к другу.
  Ты узнала, что такое "Пальма", "Подъем", "Флориш", "Лестница", "Вольт" и много чего ещё. Смысл был всегда один – чтобы ранее замеченная карта оказалась там, где тебе надо, и была роздана либо тебе, либо напарнику.

  Но это было только начало, как ни странно, самая простая часть.
  Потом вы разработали (ну, у Лэроу уже была готовая система) язык, которым могли "переговариваться" и сообщать друг другу о своих картах или о картах соперника. Язык это был хитрый – комбинациям или картам там соответствовали слова, причем были особые слова и жесты, переводившие вашу "беседу" в режим, при котором они что-то значили. Например, "досадно", "так-так", или складывание карт на столе особым образом, или взгляд на игрока справа и обращение к оппоненту слева или накручивание пряди на палец. Самое любопытное было в том, что тебе не обязательно было что-то говорить Лэроу, чтобы отправить ему "послание", ты могла заказать у официанта бокал вина – и он понимал, о чем речь. Одни слова, употребленные во фразе обозначали комбинацию, а целые фразы – руку, например, по первым буквам каждого слова, которое обозначало ту или иную карту.
  Вначале ты сказала, что это слишком сложно, и ты не запомнишь НИКОГДА!
  Потом оказалось, что это куда проще, чем двойной подъем карт из колоды.

  На это тоже ушло несколько месяцев. За эти месяцы ты играла – играла и честно, и нечестно, Лэроу говорил, с кем можно, а с кем не стоит. Бывало, что ты проигрывала, а бывало, что и он.
  – Карта капризна, – говорил Лэроу. – Иногда надо просто вовремя остановиться. И никогда не брать в голову. Удачи не существует, мисс МакКарти. Судьбы не существует. Бога... ну, на бога я не замахиваюсь. Но я знал одного человека, который отвечал на вопрос "почему тебе идет такая хорошая карта?" – "потому что я молюсь перед игрой!" Я не знаю, молился ли он взаправду, но то, что он был мастером эффектных флоришей – это факт**.

  Так и пролетел этот год – за бесконечными тренировками, повторением пройденного, разучиванием, закреплением, практикой.
  Вы наведывались в Сент-Луис нечасто, поэтому поддерживать переписку было трудно. От дедушки пришло одно письмо – он явно написал его не сам, а надиктовал кому-то, до того ровный был подчерк. Письмо было короткое – он говорил, что всё выяснит. Больше писем от него не было – ни одного. Может, не дошли, а может... да всё, что угодно могло случиться.
  От Кейт тоже было письмо и тоже короткое. Она написала, что едет с подругой, которая выходит замуж по переписке, в Колорадо, в окрестности Джулесбурга. Про Джулесбург ты знала из газет – это был тот самый городок, который сожгли дотла вышедшие на тропу войны шайенны в феврале, ещё до твоего бегства из Нового Орлеана. Кейт, видимо, была девушка рисковая. Точнее адрес она пока указать не могла – "где-то в окрестностях Джулесбурга".

  С помощью настойки опия тебе удалось справиться с кошмарами. Опий был спасением – чтобы хорошо осваивать карточную премудрость, нужна была чистая голова, а для этого необходимо было как следует высыпаться. Раз в неделю ты разводила настойку, выпивала стакан – и жуткие сны, в которых ты видела, как языки пламени лижут руки несчастных, отступали. Аппетит улучшился. Опий выглядел, как идеальное решение – он приносил умиротворенное спокойствие, даже веселость.
  Лэроу об этом знал – ведь тебе нужны были деньги на настойку, пусть и гроши. Он относился к этому с пониманием – о катастрофе на "Султанше" писали в газетах много.
  – Лауданум – это "виски для женщин", – шутил он.

  Ты присмотрелась к нему получше, и решила, что его слова о "скучности" игр – это, вероятно, какая-то странная поза. Он столько рассказывал об игре в карты, столько припоминал случаев, столько знал трюков и хитрых приемов, что ты была уверена – от карт он, должно быть, без ума, или хотя бы они владели его разумом, когда он был моложе. И кроме того, он мало чем увлекался помимо карт. В веселые дома он не ходил (хотя иногда мило и довольно невинно флиртовал с дамами на твоих глазах), пил мало, может, пару рюмок или около того. Он читал газеты, но не слишком внимательно, скорее просматривал их. У него были какие-то дела, в которые он тебя не посвящал, видимо, со старыми знакомыми – всеми до одного приличными, благообразными людьми, но, кажется, ничего серьезного.
  Но было кое-что, что тебя удивляло. Казалось, что та часть, которая началась до игры в карты, теперь почти не использовалась. Игра в карты, такая, которой учили тебя, не подразумевала обмана помимо ловкости рук и обмена информацией. Конечно, ты чувствовала себя проще и увереннее, зная, что чувствуют люди по отношению к тебе, что они из себя представляют, и так далее. Но казалось, что те месяцы, которые ты провела, угадывая, кто перед тобой – были стрельбой из пушки по воробьям. Это не особенно помогало выиграть. Зачем в таком случае он обучил тебя этому? Ты задала этот вопрос.
  – Это что-то вроде фундамента, – пожал плечами Лэроу. – Рано или поздно это пригодится. Есть практика, когда вы делаете именно то, чем будете заниматься дальше. А есть практика, когда вы набираетесь опыта, просто глядя на мир другими глазами. Этот опыт впитывается в вас сам, но он не впитается, если вы не будете знать то, о чем я рассказывал. Не переживайте, пригодится.
  Но что-то говорило тебе, что все не так просто.

  Была весна шестьдесят шестого, и до конца первого года вашего "сотрудничества" оставался месяц с небольшим, когда однажды вечером он постучал в твою дверь, вошел, и, спросив разрешения, сел в кресло.
  Ты спросила, не случилось ли что-то.
  – Ничего, – ответил он. – Я решил, что вам пора перейти на новый уровень.
  Ты спросила, в каком смысле.
  – Думаю, вы и сами догадались. Раздевайтесь! – сказал он. – Шутка, шутка! Я пришел, чтобы сказать, что завтра мы едем в Чикаго.
  Ты спросила, почему именно туда?
  – Чикаго был юн и неопытен, а сейчас окреп и стал силён. Мы не успели оглянуться, война отвлекла нас – а у него уже выросли усы, мускулы и носит он цилиндр вместо мальчишеской матросской шапочки. Вот и вы тоже... как бы это сказать. Оперились! Обменяли некоторое количество времени на некоторое количество опыта. Пора проверить, на чего он стоит, не так ли?

  Вы поехали в Чикаго на поезде. Раньше ты тут не была. Чикаго был теперь и правда огромным городом, больше, чем Новый Орлеан, и возможно даже больше, чем Сент-Луис. Его огромные фабрики ещё не изгадили красоту озера Мичиган, и тебе, никогда не видевшей моря, оно казалось безбрежным океаном. О, как поднималось над ним солнце, рассыпая драгоценные блики по тронутой ветром воде!
  Да и сам город мог удивить. Здесь были не только фабрики и не только паровозные депо и бесконечные линии железных дорог, терминалы, склады, водонапорные башни, цистерны, пристани... да, впрочем, этого добра хватало.

  Но была опера! Были десятки парков, занимавшие сотни акров земли. Были экипажи, и их было столько, что рябило в глазах. Были театры, оранжереи, здания, выстроенные "как в Париже", ажурные перила мостов через реку Де-Плейнс (которая называлась так, потому что текла "с равнин"). Если не заходить в заводской район у порта, Чикаго был как Новый Орлеан, только с французским лоском, а не с французской развязностью, а также без болот, бесконечных дождей и убийственной жары. Чикаго был гораздо строже (без пышновато-пошловатой колониальной архитектуры), но в то же время посвежее. В нем было меньше напускного и больше настоящего. Это был город дела, но он не забывал думать и о внешнем виде.
  – Посмотрите вокруг. Чувствуете за всем этим тайну? – поделился с тобой Лэроу и перешел на шепот. – Главная тайна: почему до сих пор столица Иллинойса – Спрингфилд, а не Чикаго? Заговор республиканцев, не иначе!
  Первым делом вы заказали тебе новое платье – теперь уже на твой собственный вкус и дороже всех предыдущих, а также посетили городские достопримечательности.
  – На первый взгляд получить приглашение в приличное место в городе, где тебя никто не знает, сложно, – пояснил Лэроу. – Хах! Гораздо сложнее в городе, где тебя знают хорошо, как вы понимаете.

  Ты спросила, что вы здесь будете делать.
  – Здесь мы сыграем в одну любопытную игру, – сказал Лэроу. – Признаться, вы отлично освоили всё за этот год. В Чикаго вы будете главным в паре, а я побуду шиллом. Как вам такое?
  Конечно, сначала ты испугалась – мало ли что! А вдруг ты всё испортишь?
  Но, конечно, Лэроу не собирался полностью устраняться от принятия решений. Ты говорила ему, что делать – он делал. Найти места, где играют в карты – готово. Вывести тебя в свет, завести знакомства – выставки, благотворительные вечера, театры – готово. Подать тебе сигнал, за какой стол садиться – сделано.
  Ну, а дальше – осталось только применить навыки, иногда советуясь с ним.
  Вы играли в клубе "Аметист", и в казино "Четыре звезды", и в отеле "Леди Озера". И там-то, в "Леди Озера", и произошла Встреча. Вы с Лэроу пришли в разное время, как люди, лишь слегка знакомые друг с другом. Поиграв за разными столами, вы оказались за одним. Там же была и девушка, представившаяся "мисс Грейвз", ей было лет двадцать пять, она была красива, как греческая богиня, весела и непринужденна. Но когда она посмотрела на Уильяма, на секунду маска слетела у неё с лица, и ты поняла, что она – это ты, а ты – это она. То есть, та, которая была до тебя, которая "уехала покорять Запад". Потом она справилась с собой.
  Лэроу улыбнулся ей в ответ. Он сразу согласился на игру: он делал вид, что с ней не знаком, а она делала вид, что не знакома с ним.
  Ты быстро поняла, что это ни в коем случае не дружественная игра старых знакомых, а смертный бой двое на двое.
  "Леди Озера" был пафосным местом, где игроки покупали себе модные керамические фишки, зал был залит светом газовых фонарей, а карты сдавали дилеры в коротких сюртуках с вензелями и в козырьках. В виду последнего факта тасовки и подрезки не работали, а можно было полагаться только на обмен сведениями. Но у "мисс Грейвз" тоже имелся шилл – развязный парень чуть старше неё, брюнет, выглядевший глуповато, что было, конечно же, тоже очередной маской. Он был "пехотинец" – играл в основном хорошие руки, но играл так, что у тебя каждый раз ёкало, когда он начинал торговлю, а ты сидела с одной парой на руках. "Мисс Грейвз" была "кавалеристом".
  Примерно через сорок минут остальные двое участников были обыграны в пух и прах и бежали от вашего стола, как от чумы. Вы остались вчетвером, и игра стала осторожной, "на кончиках пальцев", как называл такое Лэроу.
  Было понятно, что тот язык, который Лэроу практиковал с тобой, был не тот, которым он пользовался ранее с "мисс Грейвз", но и она со своим напарником выдумала собственный. Лэроу и "мисс Грейвз" отчаянно пытались разгадать шифры друг друга, а потому пользовались ими редко.
  Потом вдруг что-то треснуло – и оба, Лэроу и "мисс Грейвз" начали говорить колкости друг другу, одну за другой. И почти в каждой было зашифровано послание или тебе, или её напарнику. Их обоих забавляло это хождение по краю – это была игра над игрой. Эмоции бурлили, а из кучи долларов, лежавшей на столе, от одной пары к другой переходили крохи. Никто не ошибался.

  И только под утро, часа в четыре ночи, когда все вы устали, когда за вашим столом сменился второй дилер, Лэроу вдруг рискнул. Он, видимо решил, что понял их послания.
  "Мисс Грейвз" что-то сказала после седьмой улицы, брюнет ответил, она немного поторговалась и спасовала. Дальше торги резко пошли в гору. Лэроу поставил почти всё, что у него было, а брюнет ещё поднял ставку.
  – Уравниваете?
  – Замрите, – ответил Лэроу неожиданно для всех.
  – Что?
  – Замрите и послушайте меня. У вас, молодой человек, на руках сейчас восемь карт. Либо устали вы, либо наш дилер.
  – Какого черта?
  – Мисс Грейвз только что сообщила вам своей невинной фразой, что на руках у неё туз. У вас же на руках их было три: два я вижу на открытых улицах, и один на закрытой. Вы своей фразой попросили её спасовать, потому что с тем тузом, который вы добавили к этим трем, у вас получилось каре.
  – Мистер, вы, видимо, очень устали, и несете какую-то околесицу. У меня семь карт.
  – Я вам предложу, молодой человек, два варианта. Вы сейчас спасуете и оставите половину фишек нашему дилеру, который помолчит об этом инциденте, а мы оставим ваши карты не открытыми и откроем новую сдачу свежей колодой. Либо мы посмотрим, так ли белоснежны ваши манжеты внутри, как и снаружи.
  – Дедуля, ты меня сам что ли заставишь их показать? – насмешливо спросил парень, который был довольно рослым.
  Ты глянула на Уильяма и только сейчас заметила, что одну из рук он держит под столом.
  – Да, только Отче Наш сначала прочитаю. Сэмюэль Кольт, иже если на небеси, – продекламировал Лэроу и все отчетливо услышали из-под стола металлический щелчок.
  Оружие в "Леди Озера" было строго запрещено, и напряглись все, включая вашего дилера. Это место было настолько приличным и сверкающим, что сама мысль о выстрелах и пороховом дыме здесь казалась неуместной.
  Брюнет побледнел, подумал и... спасовал.
  – Аминь! – сказал он негромко, кивнув с деланой улыбкой. – И правда, что-то я устал! Немного джина с содовой мне не помешает. Прогуляюсь к бару! Хорошей игры, леди и джентльмены.
  "Мисс Грейвз" хорошо владела собой, но даже она не смогла сдержать досаду, когда Лэроу, дождавшись, пока брюнет отойдет, кинул на стол серебряную спичечницу с крышкой на пружинке.
  – Les absents ont toujours tort,*** – сказал он. – Но тем не менее: я так понял, на спички вы, мисс Грейвз, с ним ни разу не сыграли? Зряяя!
  Мисс Грейвз продолжила играть с вами какое-то время: она билась отчаянно, но против двух противников, действовавших заодно, ей было не выстоять. Вы выиграли у неё две трети оставшихся денег, прежде чем она сдалась.
  Но прежде, чем она ушла, Лэроу поклонился ей, сгреб фишки со стола, бросил одну дилеру и тоже пошел в бар. "Мисс Грейвз" сидела, устало подперев лоб рукой.
  – Он хорош, конечно, – глядя вслед Лэроу, сказала "мисс Грейвз" тебе, а может, и не тебе вовсе. Прятаться уже не было смысла, а может, у неё пропало желание. – Даже слишком. Старая гвардия и все эти манеры... Но когда карты ему надоедают, он начинает заниматься всякой чепухой, – она бросила это зло, с разочарованием. – Я такое не люблю. Я люблю деньги, а не то, что он вокруг них накрутил со своей Игрой.
  Потом она бросила на тебя последний взгляд, уже неприкрыто неприязненный, отчего её красивое лицо сделалось противным, и сказала:
  – Прощайте! – и ушла.
  Ты так и не поняла, для кого было всё это разыграно – для тебя, для неё или для самого Лэроу, и даже не поняла, знал ли он заранее, что она здесь будет, или нет.

  Вы взяли экипаж и поехали в отель. Выигрыш был ого-го – под десять тысяч долларов, из них почти четыре были у тебя в кошельке, уже обменянные на наличные. Но твой напарник не выглядел обрадованным. Наоборот, ты в первый раз за всё время увидела Уильяма Лэроу грустным: не холодным, не хмурым, не презрительным, а разочарованным, слегка даже потерянным. Словно генерал, который дал трудный "бой за избушку лесника" и вроде бы победил, а теперь смотрит на поле сражения и думает, за то ли дело он сражается, и, может быть, хотел бы даже сдаться, но понимает, что некому теперь отдать саблю.
  – Как вам Чикаго, мисс МакКарти? – спросил он устало. – Понравился? Или может, вы хотите посмотреть другой город? Нынче чем дальше к Западу, тем больше денег на кону и тем больше дилетантов. А, может, вам хочется в Европу? Париж – сейчас тот самый город, от которого пляшут все остальные. А я, признаться, подустал от покера.
  Что это было? Благословение покинуть его и отправиться в одиночное плавание? Ведь Лэроу сам говорил тебе, что нарушать правила – это хорошо.
  Или что-то другое.

  Ну что же, коли у нас зашла такая беседа, то и я поведаю о годах своих, и не буду говорить, как это заповедовано, nil nisi vere, и, как добавлял пшаснышский канонник, sine ira et studiо. Он, правда, бают, дрянь человечишко был, но вещи подчас дельные говорил. Ну да полно говорить о нем: приступим, помолясь.

  Родиться мне выпала честь сыном вельможного пана Славомира Красиньского, человека vir rarae dexteritatis, что владел самым прекрасным местом в Мазовье, а то и во всей Польше – Красным. Хоть и был я байстрюком, или, как нынче принято говаривать, бастардом, мой добрый отец относился ко мне, как к родной крови: не хуже и не лучше, чем к законному сыну. А вот матушка моя приемная, стоило подрасти мне, не забывала напомнить мне о моем месте. Так, наверное, и дóлжно: коль не сподобил Господь меня родиться в законном браке, то суждено мне, грехи отцовы да материнские искупая, верно помогать брату сводному моему. Ну, это я сейчас так все понимаю, а по малолетству подобных мыслей в голове и рядом не бродило. Однако, клянусь распятием, понимание схожее было у меня уже в те чудесные годы: в детских играх наших я охотно признавал главенство Рослека, мня его шановным князем, ну а себя – княжьим воеводой, не меньше. Хоть я и старше летами был, и братец следовал за мной, решения, однако ж, мы принимали сообща, и к предложениям его я всегда прислушивался. Summa summarum, каждому было хорошо на его месте.

  Батюшка мой был зело охоч до забав рыболовских и охотных, и как только мы Рослеком стали постарше, то он нас приобщил к своему достойному увлечению. И пускай какой глупец ропщет, что охота суть vanitas vanitatum, я тому в бороду плюну – занятие это есть самое что ни на есть шляхтерское и почетное, упражняющее руку и причиняющее верность глазу. А уж рыбарьство – тем паче: в конце концов, сам апостол Петр был рыбаком, так что и паничу чураться этого дела негоже. К тому же рыбная ловля учит терпению и выдержке, что тоже есть христианские добродетели.
  Ergo, к благородному занятию этому я приобщился со всей охотой, с радостью помогая отцу и поддерживая во всех начинаниях брата. Ну и сам не без греха, немало азарта испытывал, гоняясь за зайцем або куницей и мечтая о том, что однажды выйду с одной рогатиной на кабана, а то и на медведя. Особливо, конечно, на тех здоровенных черных тварей, что в Карпатах обитают, потому что они не просто медведи, а самые что ни на есть лютые сатанаиловы отродья, звери рыкающие, одной лапой могущие разодрать и корову, и козу, сожрать их, а на последок закусить и пастухом. Ну да о чем мы только не мечтаем, пока еще за мамкину юбку держимся, даже если на охоту бегаем и возвращаемся с расцарапанными коленками и улыбкой в неполные двадцать зубов?
  В забавах охотничьих, само собой, дела не до чего не было, да и мыслей сторонних тоже: зверя бы загнать да поймать, вот и все желания. А вот сидючи с удочкой на бережку Вислока, можно было вдосталь поразмышлять да порассуждать, тянучи пескарей да плотвичку – ну или получая от отца подзатыльник за мечтания, когда рыба давно червяка объела.

  А помечтать мне было о чем. Предметом размышлений моих в те годы обыкновенно становились dictum отца Анджея, красненского священника: о Страстях Христовых, о блужданиях Моисеевых, о Ное с его Ковчегом, о Пречистой Деве да о святых подвижниках. Вот это, понимал я тогда, жизнь настоящая и правильная, и мотал на отсутствующий ус, что должно делать да как жить, чтобы плебан потом о тебе рассказывал. Ну и любопытно было к тому же: как там люди живут за Вислоком, чем шлензняк отличается от немца, почему мазовяки и куявяки похожи, но мы, мазовяки, всяко лучше, как ходят антиподы и псиглавцы, почему жыды есть в Библии, а их все одно хают, да как выглядят Ерусалем да Рим. Я, сказать по чести, представлял их тогда чем-то вроде Красного, токмо поболе да побохаче.
  Слушать ксендза и его истории было зело интересно, так что в свободное от дел домашних да семейных время я нередко заходил к нему, прося рассказать что-нибудь новенькое. И запоминал, конечно же: и самому хотелось помнить все, и перед другими щегольнуть, чего уж. К тому времени я, как человек любопытный, нахватал по верхам жменю латинских фраз и гордо почитал себя ребенком эдукативным, зная, что латынь очерчивает невежество и является мерилом пана от холопа. Это ныне понятно, как смешно выглядел мой тогдашний гонор, но, известное дело, люди разных возрастов смотрят на мир по-разному. Да и разных народов тож, не так ли?

  Ну и, само собой, любил я гулять по Красному гоголем: еще бы, я же молодой панич, благородная кровь да слава грядущая! Гонору того, в котором нашу шляхту любят обвинять огульно, у меня, однако, не было: я хоть и знал о том, что suum cuique, но с кметскими детьми играл, почитай, на равных, да и самих кметов за черную кость не держал. Но и не панибратствовал, само собой – я все же шляхтич, и имею право требовать, а они имеют обязанность слушаться и исполнять. Так Богом заведено, и менять сие – суть дьявольшина и haeresis maxima.
  Но детство рано или поздно проходит, как проходит gloria mundi. Мое закончилось на одиннадцатом году, когда отец уехал воевать прусов и поддержавших их моравов и ракусов. Уж так ли то было, не так ли – про то я не ведал, довольствуясь фантазиями о том, как батюшка igni et ferro разгоняет полщичиа врагов. Несметные полчища, стало быть – иного и быть не могло. А в том, что папа вернется с победой, я и не сомневался, жалея только об одном – что по малолетству я сам не могу быть христианейшим и славнейшим Роландом на поле брани: верилось мне, что я, будь чутка старше, показал бы надменной и чванливой немчуре, как дерется настоящий шляхтич!
  Само собой, тогда бы я взял в полон самого тевтонского магистра, одолев в славной битве трех его лучших рыцарей, а заодно освободил бы из лап какого-нибудь злокозненного колдуна прекрасную мазельку, которая стала бы мне коханкой. Зачем это нужно и что с ней потом делать, я не интересовался, довольствуясь знанием о том, что это – непременная часть подвига. Такая же, собственно, как спасение жизни нашего славного круля: токмо при спасении еще можно героически погибнуть так, чтобы об этом все знали и прославляли меня в веках. Одним словом, были у меня обыкновенные мечты молодого панича.

  Реальность, знамо дело, от мечтаний шибко отличалась. При папеньке в семье у нас царил полный consensus omnium, а когда старшей в доме осталась матушка, тут мне ощутимо поплохело. И то я должен был сделать, и се, и даже это. Мало того, что дела эти были непросты, они и длились не пару пажечей: не раз мне приходилось работать до комплеты, а то и после нее. Но что делать: коли сказано маменькой что делать, то я, как добрый сын, обязан все исполнять – ведь vir prudens non contra ventum mingit.
  А если кто скажет, что забор чинить да коров пасти – не панское дело, тому я куську оторву да сожрать заставлю, чтобы неповадно было. Посуди сам: коли шляхтерское хозяйство в запустении, так с чего бы простецам тужиться да за своей землей следить, если хозяин относится к наделу с небрежением? К тому же пан – всем пример, и во всем должен быть первым, собой показывая кметам, как должно делать. Дескать, раз сам пан старается, трудится да от дела не лытает, то его людям сам Бог велел стараться трижды и четырежды усерднее.

  Нельзя сказать, что все указания маменькины я исполнял от и до: где-то трудился, спустя рукава, где-то заместо дела в лес убегал птицу бить, где-то просто не сдюживал – силенки-то детские не беспредельны. Но по большей части, однако же, стремился все исполнять в точности: в том были мой долг и добродетель. Правда, говоря откровенно, не все я делал сам-один: в чем-то мне вспомоществлял Рослек, а на другие дела я панским именем своим да уверенностью, что право имею, скликал кметских детей, а то хлопаков постарше: нехай помогают, раз их господин трудится! А я ужо и сам руку приложу, и прослежу за тем, чтобы все было исполнено на достойном уровне.
  А наказания… Чего уж, Господь терпел и нам велел: ведь не от кого-то постороннего получаю, а от матери, пускай и неродной, да все же любимой. Вот если бы кмет какой, або пан чужой вздумал меня уму-разуму учить, тут бы я взъерепенился – нам, Красиньским, самого Вавжинца потомкам, не престало оскорбления терпеть. Но маменька, равно как и папенька – дело иное. Коль секут меня – пущай, надобно доказать, что я достойный сын и опора.

  Одним словом, детский мир мой был прост, как вот эта кружка, и понятен, как сливовица. Вот за это и выпьем, верно?

  Защищать тебя вызвался какой-то Франклин Дадли – человек лет двадцати шести. Он одобрил выбранную тобой линию защиты и уточнил, что выступит перед присяжными, а также заверил тебя, что имеет опыт, но ты понимал, что скорее всего это его первое крупное дело.
  В самом начале тебя допросили – во-первых, потребовали изложить, как всё было (писать ты не умел, так что записывал другой человек), а во-вторых, про то, кто ты и что ты, где родился и как тебя зовут. Потом доставили к судье (надев наручники и посадив в особый тюремный экипаж), он зачитал тебе список обвинений и спросил, признаешь ли ты вину.
  Обвинения были такие: "Попытка вооруженное ограбления в составе группы лиц, с использованием летального оружия, имевшая последствиями смерть четырех человек", три убийства при совершении этого самого ограбления и до кучи причинение тяжкого вреда здоровью мистера Гордона. Обвинения в попытке кражи федеральной собственности (лошадей) и нанесения ранения должностному лицу при исполнении (тому самому мистеру Гордону) тебе приплетать не стали – не федеральный же суд.
  Ты, конечно, вину не признал – за дурака что ли держат? Судья, которого звали Рубен Ривз, а называть следовало "ваша честь", был, что называется, не удивлен.
  Потом до суда ты ещё томился в каталажке месяц. Какого спрашивается, черта, тянули? Целый месяц просидел просто так, только адвокат к тебе и заходил пару раз – уточнял детали всякие, задавал вопросы, объяснил, что пока подбирают суд присяжных. Кормили... нормально кормили: рисом, чечевицей – получше, чем в армии.
  Наконец, подошел день суда: на тебя снова надели наручники и на особой тюремной повозке отвезли в суд – большое кирпичное здание с высокими окнами. После месяца в одиночной камере видеть столько людей было радостно, но мысль, что сейчас тебя будут судить и, может быть, приговорят к петле, не радовала.
  А ещё ты почувствовал разницу с первым разом: тот суд, которым тебя судили в Калифорнии, был, конечно, несправедливый (хотя как посмотреть), но какой-то человечий, что ли. Люди, которые там жили, не мнили себя вершителями Правосудия с большой буквы П, они просто нашли тебя с окровавленным ножом и решали, как им с тобой поступить, чтобы выжить, но и скотами не сделаться. А тут... все эти коридоры, зал с сотней стульев, позорная скамья подсудимых, на которую вас с Хьюзом усадили... больно важно всё! Казалось, за такой важностью люди и забудут, что человека судят.
  Тут, если по чести, было от чего оробеть. Ведь всё время до этого ты с этим самым государством, Соединенные Штаты Америки, сталкивался... когда на рейде Сан-Франциско стояли военные корабли? И то не сталкивался, а так, видел мельком. Всё остальное время ты видел, как люди, и довольно простые люди, сами решали свои проблемы. Ты был на войне, но там армия сталкивалась с армией, в сухом остатке – толпа вооруженных мужиков с другой толпой вооруженных мужиков, только с оружием получше и в форме поновее.
  Не так было в этот раз – пусть тебя и судил не федеральный суд, а штат, и всё же чувствовалось, что ты столкнулся с машиной, где есть люди-механики, а есть люди шестеренки. И тебя сейчас впихнут в отверстие на боку этой машины, а что выйдет из, так сказать, выходного отверстия – черт его знает.

  Было лето, стояла жара, народу было не очень много, и свободные места в зале присутствовали. Кажется, в основном собрались газетчики, ну и родственники убитых. Мистер Твоиг, дилижанс которого вы ограбили, на суд не пришел – ему было достаточно, что денежки вернули. Саламанки тоже нигде не было – либо ушел, либо убили. Привели Гарри: он был бледный, осунувшийся, нервный. Вам даже поговорить не дали, хотя сидели вы недалеко друг от друга. Была тут и его семья. В зале дежурили охранники.
  У Гарри был свой адвокат – пожилой, но бодрый сухопарый дядька в строгом костюме, поприличнее, чем у тебя.
  Судью ты уже знал – это был пузатый дядька лет сорока пяти, он сильно потел в своей мантии, вытирал лоб платком и остервенело лупил молотком по деревяшке.
  Сначала уладили какие-то церемонные формальности (господи, чего тянуть-то), привели к присяге (заставили положить руку на библию и сказать, мол, что обязуешься правду говорить, Господь пусть поможет), потом пошло-поехало.
  Суровый хмурый джентльмен рассказал, как было дело – вот, мол, ехал дилижанс, никого не трогал, на станции произошло то-то и то-то, потом дилижанс скрылся от погони, а потом нашли дилижанс и трупы, а означенных джентльменов выследили по следам. В целом, если честно, то, как он рассказал, отражало суть дела очень хорошо, он только сказал, что всех их убили вы на пару с Гарри. Для обоих он попросил за хладнокровное, хорошо спланированное ограбление с тройным убийством смертную казнь – в этом месте где-то в животе у тебя нехорошо ёкнуло.
  Сначала защищаться предоставили тебе.
  Ты сказал, что дилижанс тебя подбил ограбить Гарри. Что ты ни в кого стрелять не хотел, но пришлось защищаться от этого ненормального Пёрселла. Что ты поступил неправильно, но кто ж знал, что так выйдет?
  Когда ты закончил, ты глянул в сторону Хьюза. Лицо его пошло пятнами. Он смотрел на тебя, как на говно.

  Дальше слово дали твоему адвокату. Он попросил возможность выступить перед жюри – в жюри сидела дюжина человек, в основном мужчины от тридцати пяти до пятидесяти лет. Задал тебе несколько вопросов, попросил рассказать, где ты родился, как жил, ну и в целом, как дошел до жизни такой. Потом сказал, вот мол, жители штата Техас, человек за вас воевал верой и правдой, хоть и вообще из другого штата, потом остался не у дел, никто ему руку помощи не протянул, сбили с пути нехорошие люди. А человек хороший: заметьте, как он тащил раненого, рискуя собой! Нет, перед вами не хладнокровный убийца, перед вами – жертва обстоятельств. И так далее.
  Говорил он неплохо, да только больно напыщенно.

  – Генри Оливер Хьюз, вы готовы выступить в свою защиту?
  – Да, – глухо ответил он.
  – Вам есть, что добавить к словам подсудимого Финча?
  – Не, – нехотя сказал он. – Так всё примерно и было.
  – Ваша честь! – взвился его адвокат. – Позвольте мне...
  – Да сиди уже! – Гарри, на которого из-за раны не стали надевать наручники, махнул на него рукой. – Так всё и было! – повторил он угрюмо, но твёрдо. Адвокат аж побелел.
  – Таким образом, вы признаёте себя виновным в организации и совершении вооруженного ограбления?
  – Ну так, – набычился Гарри. – Ограбить ограбил. Но никого не убивал. Наоборот, меня самого чуть не убили. Желаете, я вам дырку покажу? – и скривился.
  Судья жахнул молотком по столу.
  – Посерьезнее! Вы стреляли в рядового Гордона? Признаёте?
  – Какого рядового Гордона?
  – Солдата из конвоя, которого ранили картечью во время погони.
  – А-а-а. Не. Я в воздух стрелял, так, отпугнуть. Дилижанс на кочке подпрыгнул, вот я и попал, видимо, случайно. Не признаю, короче.

  Потом приступили к допросам.
  Прокурор задал вам обоим по нескольку штук. Гарри он спросил, как давно тот был знаком с Пёрселлом и так далее. Гарри отвечал полностью равнодушно, немного даже пренебрежительно.
  Потом он спросил, готов ли Гарри раскрыть имя четвертого участника.
  – Да я и не помню, – сказал Гарри, и послышались смешки. Судья снова хлопнул по столу. Гарри стушевался, но потом продолжил.
  – Мы его все по кличке знали. "Дуранго" или как-то так. Я не знал, что он человека зарежет, я ему сказал только...
  – Довольно!
  Прокурор спросил, правда ли, что Хьюз убил человека в Мексике.
  – Протестую! – возразил адвокат. – Случившееся в другой стране...
  – Отклоняется, – возразил судья. – Мы пытаемся установить, способен ли подсудимый совершить преднамеренное убийство.
  – Ну, скажем, способен я, способен. Чего галдеть? – снова набычился Хьюз. – Но это не совсем...
  – Довольно! – прервал его прокурор. – Вы ответили. Ваша честь, если...
  – Эй, погоди! – крикнул Хьюз. – Тут моя семья в зале. Я хочу, чтобы они знали, как дело было, я им не рассказывал. Это недолго. Ваша честь, разрешаешь?
  – Хорошо, – согласился судья Ривз. – Рассказывайте, только покороче.
  – Короче, – кивнул Гарри и повернулся к отцу. – Он ударил одну дамочку по лицу, а я ему по морде дал. Он вроде сначала успокоился, потом достал нож, сказал, мол, пойдем-выйдем, а я ему говорю, мол, у меня другие планы. Он бросился на меня, а я его и застрелил. Вот и вся история, – он снова повернулся к судье, ища у того если не поддержки, то понимания. – Я не знаю, убийство это или нет. Он мексиканец был, вообще-то.
  – Есть ещё вопросы к подсудимому?
  – Как его звали? – спросил прокурор.
  – Кого?
  – Человека, которого вы убили.
  – Ой, да я не помню. Я же сказал, он был мексиканец. Что я, всех мексиканцев в Соноре знать должен?
  – Спасибо, Ваша честь, у меня всё, – сказал прокурор многозначительно, страшно довольный не то собой, не то ответами Гарри.

  Потом вопросы задавали тебе.
  Прокурор достал откуда-то твой револьвер и показал всем.
  – Это ваш револьвер?
  – Да.
  – Охрана, подержите мистера Финча – тебе на плечи легли две руки, придавившие тебя к скамье. Я поднесу револьвер поближе и покажу его подсудимому, для безопасности я снял капсюли с бранд-трубок. Подсудимый, возьмите его в руки, осмотрите. Не считая капсюлей, револьвер в точности в том виде, в котором его у вас изъяли? Так же заряжен?
  – Да.
  – Вы убили Шелдона Пёрселла из этого револьвера?
  – Да.
  – Это флотский кольт тридцать шестого калибра, господа присяжные. Он заряжен коническими пулями, найденными у подсудимого. И я обращаю ваше внимание, что согласно отчету коронера все три человека были застрелены такими пулями. А на теле Шелдона Пёрселла был найден флотский кольт, точно такой же, с той разницей, что заряжен он сферическими пулями.
  Черт бы побрал этого Пёрселла! Сдох, а в могилу тебя тянет! Кто мог знать, что у него там круглые пули!?
  – Адвокат, вам есть что добавить? – спросил судья.
  – Я в оружии не очень разбираюсь, ваша честь, – смутился адвокат. – Но наверное, при попадании пули могли сплющиться. Разве не так?
  Некоторые в зале снова хихикнули.
  – Эй, мне есть что добавить! – сказал Гарри. – Ваша честь! Можно? Там как дело было. Я был ранен. Пёрселл отобрал у меня револьвер, чтобы я не мог сопротивляться. Он в людей стрелял из моего. А потом мне его Блэйн назад отдал. А у меня как раз конические пули, или как их там. Остренькие которые.
  – В показаниях мистера Финча ничего этого нет! – строго перебил его прокурор.
  – Мой подзащитный просто не придал этому значения! – выкрикнул адвокат.
  Поднялся шум.
  Бум! Бум! Бум!
  – Следующий вопрос.
  – Подсудимый, – прокурор снова обратился к тебе. – Вы принадлежите к какой-либо политической партии?
  – Протестую! – возразил адвокат. С него пот лил градом. – Несущественный вопрос.
  – Принято. Следующий вопрос, мистер Тарвер.
  – Подсудимый, в каком полку вы служили?
  – Протестую! Несущественный вопрос.
  – Адвокат мистера Финча, ваша честь, в своей речи упоминал военную службу обвиняемого, значит, для него этот вопрос существенный.
  – Принято. Протест отклонен.
  – Так в каком?
  – В пятом кавалерийском.
  – В какой роте?
  Ты назвал роту.
  – Скольких человек вы убили на войне, мистер Финч?
  Ты сказал, что не помнишь, кто их там считает? Ну, может, нескольких.
  – С ваших собственных слов, в Калифорнии вы были рейнджером. На этой работе вы убивали людей?
  Ты ответил, что упаси Господи!
  – А индейцев?
  Ты ответил, что индейцев-то, конечно, да, ну на то они и индейцы!
  – Сколько?
  Ты сказал, что так вспомнить сложно.
  – Спасибо, ваша честь, у меня больше нет вопросов.

  Потом слушали свидетелей. Прокурор, оказывается, за месяц подсуетился, нашел людей, и даже перестраховался – свидетели давали показания по тем вопросам, в которых вы уже и так всё выложили.
  Свидетелей было человек пять, они говорили и говорили. Прокурор расспрашивал их о том, об этом. Адвокаты в основном молчали.
  Был среди свидетелей какой-то завсегдатай пивной, где вы в Сан-Антонио пили с Хьюзом, он подтвердил, что вы были знакомы до ограбления. Неизвестно, чем ему насолил Хьюз.
  Был свидетель, при котором Гарри трепался, что убил человека в Соноре.
  И был свидетель, который служил в пятом кавалерийском в твоей роте. Он сказал, что тебя запомнил плохо, потому что ты дезертировал в шестьдесят четвертом, а потом уже после войны объявился в Сан-Антонио. И ещё, что на тебя думали некоторые, что ты убил капитана Гиббса, но точно никто не знал.
  – Протестую! Это предположение! – взвился адвокат.
  – Это оценка личности подсудимого сослуживцем. Характеристика, если хотите.
  – Протест отклоняется, – согласился судья.
  Поднявший было голову стенографист снова зачирикал перышком.

  Потом были свидетели защиты. Ну, то есть, у тебя никаких не было, только у Гарри. У него там были какие-то друзья семьи, которые рассказывали, какой он отличный парень и мухи не обидит.

  Потом вам дали сказать последнее слово. Так и назвали, черт его дери, "последнее слово".
  Гарри обратился к своим родным, сказал, что ему жаль, что так всё пошло. Долго он рассусоливать не стал.
  Ну, а ты что сказал?

  Потом жюри ушло на совещание. Совещалось оно минут пятнадцать.

  Вас обоих признали виновными: Гарри в организации вооруженного ограбления с отягчающими и покушению на убийство солдата, а тебя – в ограблении с отягчающими и убийстве второй степени. За недостатком улик и учитывая показания Гарри, тех двух бедолаг на тебя вешать не стали, но зато и самозащиту при убийстве Пёрселла не зачли.

  Прокурор своё дело знал, а вот адвокаты – не очень.

  В итоге ты получил семь лет, а Хьюз – двенадцать.

  СЕМЬ. ЛЕТ. ТЮРЬМЫ.

  Тебе было двадцать шесть лет, а когда ты выйдешь, тебе будет тридцать четыре. Самые лучшие годы жизни пройдут за решеткой. Понял?

  – Заседание закрыто!

  Бум!

***

  Хантсвилль Юнит Тексас Стейт Пенитеншери – так её называли, или в простонародье "Застенок". Один раз увидев башню из красного кирпича, с часами наверху, что встречала каждого на входе, ты уже никогда не забывал, как она выглядит.



  Сюда тебя этапировали на особой повозке с решетками на окнах – из Остина пришлось ехать почти полторы сотни миль. Эх, предупредил бы ты Шефа, может, он бы как-нибудь тебя отбил... что-нибудь придумал... а так... не для того строили такие повозки, чтобы из них сбегать.

  Всё здесь было серое, неуютное, тоскливое. А не для того такие тюрьмы строят, чтобы в них было приятно!
  Можно было бы задаться вопросом, а почему в Хантсвилль? А потому что это была единственная исправительная тюрьма штата Техас. Была своя кутузка, конечно, в каждом городке, но это для пьяниц, мелких воришек да попрошаек. Были ещё работные дома – но это только для бродячих нигеров, которые рановато возомнили себя свободными.
  Но только в одной тюрьме в Техасе содержали убийц, воров и мошенников, у которых сроки исчислялись годами и десятилетиями – Ханствилль, "Застенок".

  Распорядок был не то чтобы суров, но для тебя, привыкшего "когда хочу встаю, когда хочу лежу" обременителен (кстати, армия не исключение – не считая активных кампаний, дисциплинка в транс-миссисипской армии, в которой ты служил, хромала).
  Вы спали по двое на жестких койках, под чего уж там, довольно тонкими одеялами. Камеры крохотные – летом даже вдвоем довольно душно. Кормили в основном разным дерьмом – не, ноги протянуть от такого, конечно, было нельзя, да и порции нормальные, но и в рот оно уже через неделю не лезло. Чечевица, ячка, кукурузная мука – и тому подобное. Давали сушеные овощи и фрукты, а также лимоны – чтоб цинги не было, но у некоторых все равно была. Вообще лазарет всегда был переполнен, как и сама тюрьма.
  Суть режима заключалась вот в чем: порознь спим, порознь отдыхаем, вместе работаем, вместе гуляем, но всё – молча! Серьезно, говорить между собой заключенным запрещалось. Конечно, вы перекидывались фразами в мастерских и на прогулке, но пошептаться можно было только в камере, да и то быть начеку – периодически охранник ходил и следил, чтобы вы не болтали.
  Мылись вы раз в неделю в особом помещении с деревянными бадьями, стоя в которых и положено было мыться. На помывку отводился кусок мыла и пять минут времени: не успел смыть – твои проблемы. Но иногда (опять же из-за наплыва "гостей") помывку задерживали – тогда две недели ходили не мытые. У некоторых были вши, но, благодаря изоляции, не у всех.
  Работа была необременительная – плести веревки и канаты, шить какую хрень, делать колеса для телег, а кто умел работать с металлом – обручи для бочек. Ты сначала и не знал, что есть что-то кроме верёвок, но это отдельная история. Платили за работу... 3 цента в день! Целых три цента!!! "Плюс кормежка, плюс ночлег, плюс всегда трудоустроен! Ещё и жалуетесь!" – говаривал старший надзиратель, посмеиваясь. Жаловались на оплату только новички – за это всегда прилетали неприятности. Скажем, пошел мыться, а у тебя пуговицу с одежды срезали. Расстегнута? Расстегнута! Наказание!
  Денег на руки, конечно, никто не давал – черта с два. Смысл был такой, что у многих из вас за душой ни черта нету, а так к моменту выхода подзаработаете – долларов десять в год выходило. Страшные деньжищи, как ни погляди!
  Ну, а хуже всего, как ни странно, было на прогулке. Думаешь, вы гуляли, как нормальные люди? Черта с два! Встаёте в цепочку, одну руку на плечо впереди идущему, другую на пояс, охранник стучит по деревяшке – делаете в ногу маленькие шажки. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук – бредёт человеческая гусеница по кругу. А если плохо шли – могли и цепью сковать. Но чаще просто били – когда не можешь дать сдачи, очень быстро доходит, чего от тебя хотят, если задача не сложная. Но даже не в этой идиотской многоножке была беда – тоскливо было видеть солнце, облака, птиц... И знать, что это всё не для тебя.

  Что ж ещё-то сказать, чтобы описать три года взаперти?
  Ха! Наказания, конечно! Самое простое – вас били. Били кнутом – но по закону нельзя было нанести заключенному больше шести ударов кнутом, вот незадача. Поэтому чаще били паддлом – специальная такая пластинка из дерева или из твердой кожи, иногда с заклепками, или же деревянными дубинками – не очень тяжелыми, что компенсировалось количеством ударов. Да и просто ногами били конечно же. Били в основном за разговоры, за нарушения распорядка, за расстегнутую рубаху и так далее. Били без ярости: обыденно, пресыщенно, но с неизменным злорадством – как будто херовые приемные родители наказывали плохих приемных детей. Охранники, для которых следить за вами было работой, воспринимали вас, как обузу, возможно, из-за количества. А может просто такая вот у них закваска и других не берут, а если и берут, превращаются они в бульдожек.
  На севере, говорят, ещё обливали водой, но в Техасе пойди эту воду достань, так что водными процедурами тюремщики вас не баловали.
  Бывало, что кого-то из заключенных переклинивало, и он лез в драку с охраной – вот таких били остервенело, как будто ждали специально этого момента, чтобы не сдерживать себя.
  Поскольку ты вёл себя послушно и сильно не быковал, тебя били редко. Один раз, правда, уже и не вспомнишь за что (кажется, стал спорить на помывке) посадили в карцер. Каменный холодный мешок, ни сесть, ни лечь как следует, хлеб и вода. Продержали недолго – пару суток, видимо, хотели просто посмотреть – как тебе оно? Любили эти мрази эксперименты над людьми ставить: сломается или нет, сдастся или нет, превратится в червяка или не сейчас.

  Но были и "развлечения".
  Читать ты не умел, но можно было ходить в воскресную школу – этим ты и занялся. Обычно по воскресеньям вам давали обед чуть получше – добавляли жира и масла в кашу, а ещё разрешали подольше гулять, ну и работ не было. Но ещё, если хорошо себя вел, можно было пойти в церковь, и даже поучаствовать в службе – и многие пользовались этим просто чтобы внести хоть какое-то разнообразие в свою жизнь.
  Священников было аж два на выбор – католик и пресвитерианец. Ты пошел к католику – всплыло почти забытое детское воспоминание – фра Бенито в разрушенной миссии. Фра Бенито был хороший, добрый человек, а этот, преподобный Джордж – тоже оказался ничего, только времени на всех у него не хватало. Ну, это легко решалось – кто себя "плохо вел", в воскресенье сидел взаперти.
  После утренней мессы проходили занятия – суровые мрачные мужики в робах сидели за столами и выводили на досках мелом буквы. Потом вы читали библию – сперва вслух, затем про себя.
  Наивно было бы думать, что ты научился писать таким образом – раз в неделю посещая воскресную школу в толпе страждущих. Но кое-что отложилось – ты мог написать своё имя, прочитать любой указатель и страницу из библии (не поняв где-то половину слов). Уже кое-что!

  Вторым развлечением были сокамерники. Вообще-то всё могло быть ещё хуже – попади ты в тюрьму на севере, в Нью-Йорке или около того, ты оказался бы в одиночной камере согласно правилам Обёрнской системы. Но на юге после войны заключенных было так много, что вас запирали по двое, и это было некоторым облегчением.
  Бывших сообщников держали не только в разных камерах, но и в разных блоках, так что Гарри ты за три года так ни разу и не увидел, разве что мельком. Вы могли бы пересечься на службе, но то ли он ходил к пресвитерианцам, то ли не горел желанием тебя видеть.
  Первый твой сокамерник был Калеб. Калеб – и всё. Его привезли вместе с тобой, посадили за то, что он убил полицейского. Через пару недель его заменили.
  Потом был какой-то скользкий тип, который подбивал тебя устроить побег – ну явно подсадной, и ты его послал. Фантазии у охраны было ни на грош.
  Потом был старикан лет пятидесяти, Илай Саммерс. С ним вы поладили – обоим было чего порассказать. Он сидел за грабеж, и сидел уже не первый раз. Илай был тихий, но болтливый дед. Обычно расселение бывших сокамерников по разным камерам воспринималось, как наказание: новый человек рядом с тобой – это всегда неуютно, да и после года в двухместной камере люди обычно воспринимали друг друга, почти как родственников, даже если и успевали возненавидеть.
  День за днём, шепчась с верхних нар на нижние и наоборот, вы рассказали друг другу почти всю свою жизнь – не охранников же в сотый раз обсуждать! И у него была жизнь не менее интересная, чем твоя. Были в ней и несчастная любовь, и предательство, и стычки с индейцами, и большие города, и разные выкрутасы судьбы.
  Илай тебя не осуждал.
  – Плохо, что людей ни за что убили, – пожимал он плечами. – Но я понимаю, не ты их с собой взял, а оставлять было стремно. Понимаю. Но ни за что убивать не стоит. Зато тех, кого стоит – тех и не грех убить, я так считаю.
  Он настоял, чтобы ты попросил у священника библию и смог читать её в камере, когда свет из окошка падал как следует. Вообще-то библии давали очень неохотно – ведь их могли и порвать, и, что хуже, пронести в них что-нибудь. Но при хорошем поведении многое разрешалось такого, чего не разрешалось другим.
  Ещё он тебя утешал. Утешение у Илая было одно – "могло быть хуже".
  – Вот, скажем, англичане знаешь, как делают? Ставят в камере машину – крутишь ручку, тяжело крутишь – шестеренки проворачиваются в ней. До щелчка. В день должен столько-то щелчков сделать. А не сделал – жратвы не получишь! К труду приучают так, суки. Англичане – самая поганая нация, прости Господи. Хуже них только коп-ирландец и торгаш-шотландец. Эти если споются – всем хана, всех в рог бараний скрутят.
  Но в шестьдесят седьмом Илай досидел последнее и вышел на свободу.

  Какое-то время ты сидел с одним воришкой-рецедивистом, Суинни Ласкером. Этот если и болтал, то не про своё прошлое – он был всегда начеку.
  Ну, а в шестьдесят восьмом, весной, его заменили на Билла Ягера. Билл был потомком немецких переселенцев, как раз из Сан-Антонио. Он был сильный, широкоплечий, здоровый малый лет двадцати пяти, помоложе даже, чем ты. Он получил десять лет за убийство солдата, которое, как он сам говорил, было непредумышленным, но ему там чуть ли не попытку мятежа приплели.
  Билл взял с тебя слово, что ты его не выдашь, и с помощью ложки сделал тайник в полу. Там он припрятывал какие-то детали, которые ему передавали разными способами с воли. Билл на многое открыл тебе глаза – у него брат был охранником в другой тюрьме в Луизиане, и он кое-в-чем понимал.
  – С воли многое можно передать, если знать, через кого. Только не на свиданиях! После свиданий раздевают полностью, а когда из мастерской идешь, обыскивают, но не так. Есть трюки всякие, как внимание отвлечь. Например, спрячешь клепку во рту, начнут обыскивать, а ты её вроде как выронил. Тебя побьют, конечно, не особо сильно. А в ботинок-то уже не заглянут! И так далее.
  Он же открыл тебе глаза на то, как попасть в мастерскую получше.
  – Дурачок, что ж ты им не сказал, что резать по дереву умеешь? Попросись в столярку!
  Ты сказал, что столяркой-то как раз не владеешь.
  – А, никто не владеет. Просто повод нужен, чтобы туда человека определить.
  Так ты попал в столярную мастерскую. Поскольку работать с лаками и делать шлифовку ты не умел, старшина решил посмотреть, как ты и вправду режешь по дереву. Тебе выдали резцы, и поначалу с ними было непривычно, но потом ты начал вырезать неплохие вещи – уточек, мыльницы, буквы, солдатиков. Поначалу это было просто избавление от плетения канатов. Но потом охранники стали тебе заказывать то или это – ты приноровился, и через некоторое время мог рассчитывать на особое отношение. Освоил приклеивание, собрал по фотографии настоящую модель дилижанса, что всех восхитило! Говорят, начальник тюрьмы (тот ещё упырь) поставил её себе в шкаф.

  И так ты смог попроситься в рабочую бригаду. Туда многие хотели попасть. Конечно, тебя не хотели отпускать... но ты был чертовски убедителен, и договорился, что раз в два месяца тебя будут в неё ставить. Рабочая бригада – это наемный труд. Тюрьма сдавала живую силу железнодорожникам, строителям дамб и другим организациям. Вы выезжали на неделю или около того, скованные в цепочку или попарно махали кирками и лопатами. Дробили камни, делали насыпи, клала шпалы и рельсы, мостили дороги, валили лес, рыли канавы. Работка была тяжелая, но за возможность побыть на воле, увидеть поле, лес или реку, многие готовы были на всё.
  – Эх, мне б туда попасть! – говаривал Билл, но его туда не назначали. Чуяли, падлы, что парень замышляет побег, только доказать не могли.

  Да, о посетителях! Думаю, не надо уточнять, что долгое время твоим посетителем была Мэри Тапси – ей, конечно, в Сан-Антонио всё рассказали. Посещения разрешались в зависимости от поведения – от одного раза в три месяца до двух раз в месяц, по воскресеньям. Мэри приезжала обычно в последнее воскресенье, привозила пирог (хоть его и протыкали шомполом надзиратели, а иногда и пальцами в нем копались, и кусок себе отламывали, он все равно был неимоверно вкусным). Свидание длилось сорок минут – в начале она всегда шутила и держалась молодцом, но через полчаса обычно начинала плакать. Спрашивала, что тебе привезти. Но чем можно было владеть в этой темнице? Да, практически ничем. Привозила табак – на него можно было в мастерской что-нибудь выменять. Курить заключенным разрешалось или во время свиданий, или раз в день, под присмотром, и только "привилегированным". И все равно табака чертовски не хватало – ведь он так напоминал о доме, о воле, о вечерней прохладе под козырьком крыльца, о кресле качалке! Всякий за него готов был душу продать!
  Иногда Мэри Тапси болела – тогда она не приезжала, а только присылала письмо. Ты уже мог кое-как разобрать его, да и она писала не сама. Письма были короткие – как дела да как поживаешь. Ну и что ответить-то?

  Но однажды посетитель пришел к тебе не в последнее, а в предпоследнее воскресенье.
  Ты вошел в комнатку для свиданий и увидел какого-то щеголеватого джентльмена – короткие пижонские баки, подстриженные аккуратные усы, котелочек, расшитый жилет.
  Ты раскрыл рот, чтобы позвать охрану и сказать, что вышла ошибка, повернулся к двери.
  – Малой! Ты что, не признал!? – спросила эта улыбающаяся морда. – Ты забыл что ли всё, да? Тебя тут по голове бьют круглые сутки, да?
  И ты вспомнил страшную весеннюю дорогу в Калифорнии, тебе семнадцать, ноги промокли, нос хлюпает. Мимо тебя проезжают один за другим головорезы Шефа. Один, с какой-то металлической херней в зубах, наклоняется и делает прямо тебе в лицо это свою "Ууу–уииииуууу!"
  – Завывала!? Итан!?
  – Он самый!
  Ты спросил, как и зачем он тебя нашел.
  – Скучно стало! Поехал в Техас почтовой линией. На станции дилижансов сижу, жду пока лошадей поменяют. Подходит ко мне какой-то замшелый дед. Разговорились. Не боитесь, говорит, индейцев, их тут в Техасе всё ещё много? Я говорю, ты че, старый, газеты не читаешь? В прошлом году команчи сдались у Медисин Лодж. А он мне – да не все сдались, и кроме команчей тоже много всяких ещё бегает. Я ему: "Да я в округе Мендосино этих индейцев штук сто перестрелял! Рейнджеры Барксдейла, слыхал?!" Ну, думаю, понятно, не слыхал, сколько лет уже прошло. И потом, где Мендосино, а где Нью-Мексико? А он вдруг: даааа, говорит, слыхал, сидел в тюряге пару лет назад с одним парнем вашего возраста примерно, он тоже из этой команды, Блэйн Финч. Я ему: "Брешешь! Не было такого у нас! Я ребят Барксдейла ВСЕХ знаю!" Он описал – и по всему ты и вышел! Я уж догадался, что ты имя сменил. Ну я и поехал проведать, как что. Ну, рассказывай!
  Ты рассказал, как нашел Мэри Тапси, как застрелил китайского босса в Сан-Франциско, как приехал в Техас, как воевал с команчами, а потом с федералами, и как попался.
  – Чет ты не больно весело пожил! – сказал Итан самодовольно. О своих приключениях он рассказывать не стал, видимо, они были не из тех, о которых распинаются в комнате для свиданий в самой страшной тюрьме Техаса. – Ты, брат, что-то явно не так делал. Ну, ничего. Это – дело поправимое, наверстаешь.
  Ты сказал – какой хер наверстаешь, четыре года ещё трубить тут.
  – А, – махнул рукой Итан. И понизил голос. – Тебя как, на работы гоняют в поле? Гоняют? Ну, полдела сделано. Дальше в игру вступаю я. Кстати, я теперь не Итан никакой, Рэмси Стоктон меня кличут, усёк! Вот так. Повтори-ка.
  Ты повторил и сказал, что в поле бываешь.
  – Пффф! – сказал Итан. – Ну тогда одной ногой уже на воле.
  Ты сказал, что там хер убежишь – охрана вооружена винчестерами, никого не подпускает.
  – Пффф! Бедный наивный Малой. У ларди-дарди подол задрался, тут её лави-дави и не растерялся! Короче, давай, через месяц опять зайду, выясню, что как, и сколько это будет стоить. Усёк? – и он подмигнул.
  Он хотел подкупить кого-то из охраны. Ты разочарованно сказал, что это наверное, не меньше пяти тысяч.
  – Ну, это мы посмотрим... за наличные в нашем деле обычно делают скидочку – и он тебе ещё раз подмигнул.

  Может быть, свобода была куда ближе, чем ты думал?

  Биллу ты пока говорить об этом не стал, но тут он сам тебя огорошил. Взял и достал из тайника... РЕВОЛЬВЕР! Самый. Настоящий. Револьвер. Конечно, не бог весь что, Смит-Вессон полуторной модели, тридцать второго калибра. Но всё равно, как он смог его пронести!!!
  Он, как оказалось, его и не проносил – он его собрал по частям, которые его родственники подкладывали в сырье для цеха. Парням из привилегированных было уплачено, чтобы посылка дошла до адресата.
  – В воскресенье вся охрана разбредается – больше половины людей идёт охранять тех, кто слушает мессу, да многие и сами идут к причастию. Во дворе всегда меньше народу. Возьму одного в заложники, дальше к воротам. У ворот в воскресенье всегда есть лошади или повозки посетителей. Ты со мной приятель? Стащишь шило в мастерской – будет нас уже двое вооруженных.
  План был сумасшедший – 1 шанс из 100. Нет! Из 1000! Ворота охранялись, как зеница ока. И все же... все же Билл решил попробовать.

  Много лет спустя ты будешь вспоминать эту сцену в отеле в Ницце с теплотой, но тогда у тебя что-то ёкнуло в животе и ты почувствовал, как пот выступает на спине, а руки начинают немного дрожать.
  – Боже, Уил! – кузен явно хотел засмеяться и с трудом удерживался. – Как ты... зачем ты... о, Боже!
  Он провел рукой по лицу, качая головой и не зная, смеяться ему или смеяться ещё сильнее.
  – Прости, но... это смешно, ну правда... это как... как... я даже слов подобрать не могу! Извини... Дааа, ты полон сюрпризов, кузен!
  Тебе стоило большого труда не убежать куда-нибудь, но бежать-то особо было некуда – в коридор что ли? В таком виде?
  Ты сделал непроизвольное движение рукой.
  – Нет, подожди! – вскрикнул Альберт, по-прежнему сдерживая смех. – Подожди... я... извини, я не хотел обидеть, но просто это... я... я ценю что ты... НО ГОСПОДИ БОЖЕ МОЙ, ПОЧЕМУ ПЛАТЬЕ ТАКОЕ ДУРАЦКОЕ!? – и он все-таки прыснул, очень искренне, что, наверное, было самое обидное. – Нет, подожди, не снимай!
  Ты бы сделал что-то – ответил ему, разозлился, вспылил или прогнал его или даже заплакал, или всё сразу, но тебя удержало тонкое, хрупкое ощущение, что вы оба чувствуете одно и то же: вам обоим неловко, но вы оба, и он и ты знаете, что если он просто посмеется, а ты просто переоденешься – это будет трещина навсегда. И он должен был сейчас найти какие-то слова, которые примирят тот факт, что ему смешно и странно видеть тебя в платье, и что он очень не хочет тебя обидеть, не хочет быть тем, кто тебя осудит, посмеется и оттолкнёт.
  – Знаешь, – сказал он, наконец справившись со смехом, – в конце-концов, ты же театральный человек. Пишешь пьесы, ставишь... В этом же, наверное, нет ничего такого, что ты захотел переодеться! В Древней Греции вообще все роли в театре играли мужчины!
  Он взял тебя за руку.
  – Я... нет, меня не задевает... если тебе нравится. Но просто если уж... то надо как-то как следует, я не знаю. А это выглядит просто странно и смешно. Хотя... хотя... в темной комнате тебя можно перепутать с женщиной. И вообще, ну-ка, встань эдак поувереннее. Сделай как будто ты веер держишь! Наклони немного голову! Посмотри в сторону, как будто ты актриса или я не знаю... хозяйка салона!
  Ты не очень хорошо знал, как это надо изобразить, но как-то уж изобразил.
  – А не так плохо! – сказал Альберт. – Просто понимаешь... это, ну... не в платье одном тут дело. Они не такие как мы, понимаешь? Они ходят по-другому, стоят по-другому. Но ты, может быть, и смог бы это изобразить.
  Он вдруг просиял.
  – А давай в Париже наймем тебе одну... я её знаю, уверен, она бы могла! Мадам Живо её зовут, она любит, чтобы всё затейливо было, у неё в заведении даже сцена такая есть для выступлений. Уж она-то болтать не будет. Она тебе объяснит, как... тут надо грим ещё, лицу как бы мягкость форм придать. У тебя могло бы здорово получиться! А платье можно тоже через неё заказать, чтобы слухи не пошли. Через неё, поверь, и не такое заказывали. Тебе бы, наверное, синий цвет пошел, а не эта уродливая клетка. Господи... Уильям, готовую одежду-то вообще носить нельзя! А уж... Я пойду, открою вино, давай выпьем. За творческие успехи!

***

  И вот теперь, в Париже, ты стоял на балконе с актрисой, имени которой никак не мог вспомнить, а спросить было вроде неудобно.
  Она выслушала тебя внимательно, кивнула.
  – Спасибо. Мне надо было это услышать от вас, – и улыбнулась несколько загадочно, и в то же время очень дружелюбно.
  Потом сделала паузу, разглядывая ночное небо – облаков почти не было, и звезды рассыпались по неблсводу, как холодные, даже для императоров слишком дорогие бриллианты.
  – Я пообещала открыть вам секрет. У вас, Уильям, очень проникновенные глаза, хотя вы их и прячете. Вот мой вам совет – если вы хотите чего-либо добиться от человека, просто посмотрите ему в глаза. Знаете, Шекспир говорил, что глаза – зеркало души. У большинства людей глаза тусклые, а их взгляд ничего не значит, и они глазеют направо и налево, и никому от этого ни горячо, ни холодно. А у вас глаза – глубокие. Если вам что-то нужно от человека – попытайтесь просто сказать ему об этом как можно спокойнее и посмотреть в глаза. Как можно спокойнее! Не заискивайте, не давите, не смейтесь притворным смехом. Просто сделайте это спокойно. А можете и вовсе ничего не говорить, если всё и так ясно! Многие люди спасуют просто потому, что не смогут вынести ваш чистый взгляд. Хотите верьте, хотите нет, уж я в этом разбираюсь.
  Ты засомневался, как может почти девочка, твоя ровесница, разбираться в таких вещах, но, в конце концов, она ведь была актриса. Может быть, она была права?
  Вы вернулись к общей кампании, и вскоре карусель веселого общения вас разделила.
  Только по дороге домой, когда вы с кузеном ехали в пролетке, ты спросил, как её зовут.
  – Сара. Боре... Бернар? Бернар, – сказал Альберт, припомнив. – И как она тебе? По-моему, играет так себе, а барышня интересная!

***

  Мадам Живо, которую пригласил к вам в дом Альберт, была полной, живой, улыбчивой женщиной лет сорока, не очень красивой, но очень располагающей к себе. Больше всего она напоминала слишком деятельную мать семейства, и уж никак не содержательницу веселого дома.
  Вы сели в кресла, познакомились и выпили кофе.
  – Так что же, месье, вам нужно от меня? – спросила она.
  – Видите ли, мадам, – сказал Альберт, как ни в чем не бывало. – У нас просьба весьма деликатного свойства. Нам нужно, чтобы вы научили моего друга, как сойти за женщину. В театральных целях.
  – В театральных целях? – переспросила она.
  – Ну да. Видите ли, он пишет пьесы, и иногда мы читаем их по ролям дома с друзьями. И там, ну, попадаются женские роли, и нам нужно для погружения в образы, чтобы их читал мой кузен. Нам нужно сшить для него платье и... чтобы вы дали ему несколько советов. Чтобы все выглядело убедительно. Но мы хотели бы, чтобы это было... конфиденциально.
  – А, вот как! – сказала мадам Живо, пристально, как тебе показалось, посмотрев на вас обоих.
  – Да, и мы подумали, что вы могли бы нам помочь.
  Мадам Живо расплылась в улыбке, игриво мерцая глазами, наклонилась к вам и заговорщицки положила свои руки на ваши, лежавшие на подлокотниках.
  – Жентльмены, – сказала она, полушепотом. – Вам крупно повезло. Ведь я просто обожаю театр!
  Она ободрительно хлопнула по вашим рукам и вновь откинулась назад, взяв чашку с недопитым кофе, а потом как бы невзначай бросила:
  – Триста франков вперёд, и я всё сделаю в лучшем виде!
  Альберт заплатил, не торгуясь, мадам Живо обмерила тебя портновским метром, который вы приготовили заранее, и удалилась, ещё раз заверив вас, что всё будет сделано как надо.

***

  Между тем надо было что-то делать насчет разрешения. Решили, что в мэрию пойдешь ты, как директор "театра".
  В мэрии ты сполна хлебнул французской бюрократии.
  Во-первых, тебе пришлось сидеть в оооочень длинной очереди просителей – в душном коридоре, где пахло потом, нюхательным табаком и едой, потому что люди, кажется, приходили сюда подготовленными просидеть весь день, но добиться своего. В первые два раза ты даже не дошел до столоначальника, который должен был принять от тебя прошение.
  Во-вторых, когда на третий раз ты, наконец, добрался до заветной двери, твоё прошение серьезно озадачило чиновника. Он явно не знал, что с тобой делать. Он заполнил какие-то гербовые бумаги и заверил тебя, что дело будет, безусловно, разобрано, но не очень быстро. Через неделю.
  И всё.
  Ты приходил пару раз справляться о том, что там по делу, но никакого определенного ответа не получил. Каждый поход был довольно-таки мучительным мероприятием: духота и болтовня действовали на нервы, а волокита страшно раздражала.

  Гораздо интереснее шло дело со стрельбой.
  Ты ходил стрелять в небольшой тир, расположенный рядом с оружейным магазином мсье Делора. Тир этот был предназначен для того, чтобы покупатели могли в нем научиться заряжать оружие и опробовать его. Помогал им в этом долговязый улыбчивый детина, которого мсье Делор обучил заряжать охотничьи ружья и револьверы, но о том, как стрелять, он имел только общие представления.
  – Наводите ствол на цель, мсье. Целитесь. Там такая мушка есть, вот она должна быть на цели. И нажимаете! Вуаля! – объяснял он.
  Но однажды мсье Делор, увидев, как ты пытаешься выхватить револьвер из кармана, подошел к тебе. Вы разговорились. Ты поведал свою историю, упомянув, как дрался на дуэли.
  – Да, увы! – сказал Делор. – Париж сейчас место небезопасное. Эпоха дуэлей, увы, ушла в прошлое. Но поверьте, гораздо чаще можно услышать о том, как человек подстрелил сам себя, чем как он кого-то ухлопал. Это оттого, что люди волнуются. Перед тем, как выхватывать оружие, вдохните и выдохните. И делайте это плавно. Всё надо делать плавно. Сделайте плавно, осторожно, крепко, но нежно, как если бы имели дело с девушкой. Сделаете плавно тысячу раз – и "быстро" получится само. Всё дело в практике!
  Дал он тебе и несколько советов о том, как лучше попадать в цель.
  – Весь секрет в том, как вы нажимаете на спуск. Прицелиться – дело нехитрое, и силы у вас в руке вполне достаточно. Встаньте-ка боком, левую руку положите на пояс, за спину. Ага. А теперь представьте, что не вы нажимаете на спуск, а к вашему пальцу привязана веревочка, и за неё тянет кто-то, кто стоит у вас за спиной. Ваш невидимый друг, или, если хотите, ангел-хранитель. У вас это кто, святой Гийом? Пускай он! Так вот, он тянет за ниточку, тянет, а выстрел пусть для вас самого произойдет сам, неожиданно! И ещё попробуйте посильнее надавить на рукоять средним пальцем. Да, вот так!
  Всё это казалось довольно нелепо – с чего вдруг ты будешь точнее попадать в цель, надавливая на рукоятку средним пальцем? И поначалу такие манипуляции стоили тебе больших усилий.
  А потом, спустя несколько раз, ты вдруг начал попадать, да так, что сам не поверил. С десяти шагов. С двадцати. И даже с тридцати!
  – Вот это другое дело! – радовался мсье Делор, причмокивая губами. – Да у вас, юноша, талант! Я вам в следующий раз вместо мишени карту пришпилю, посмотрим, что от неё останется.

***

  Альберт относился к твоей стрельбе скорее снисходительно – он видел, как ты обращаешься с пистолетом в жизни, и сомневался, что в трудной ситуации ты сможешь использовать его.
  Тем временем мадам Живо прислала записку, что всё готово. Альберт хотел присутствовать при твоём обряжении, но она сказала, что это дело деликатное, и попросила его не мешать.
  Она притащила с собой целый ворох вещей и еще саквояж, и это было так обстоятельно, что ты даже почувствовал себя неловко.
  – Мсье Ониль, – сказала она. – Вы, как я вижу, человек увлекающийся. Поэтому я спрошу вас, вы хотите перевоплотиться слегка, или, так сказать, в полном объеме?
  Ты спросил, в чем разница.
  – Разница в том, что мало надеть одно платье. Нам с вами понадобится целый день, но зато вам понравится результат. Я это гарантирую! Мадам Живо слов на ветер не бросает!
  И это было правдой.
  Тебе пришлось переодеться за ширмой в чулки и панталоны. К чести мадам Живо, она была серьезна и деловита, и, в отличие от Альберта, и не думала над тобой смеяться.
  Вы надели корсет, нижние юбки, туфли.
  – Если шнуровать не очень туго, вы можете это сделать и сами. А ну-ка, попробуйте!
  Оказалось непросто, но у тебя были ловкие пальцы. Корсет, конечно, мешал дышать, но жить, вроде, было можно – пока мадам Живо не надела на тебя нижние юбки, накрахмаленные так, как будто это были скорее доспехи, чем одежда.
  – Очень важна аккуратность. Любая небрежность будет смотреться странно. Помните, что женщины, увы, вынуждены быть вдвое аккуратнее мужчин.
  После этого вы занялись волосами.
  – Парик – это хороший вариант, если у вас нету времени. Но у вас и свои волосы весьма красивы. Их можно завить в локоны – это будет выглядеть весьма авантажно. Я покажу вам, как сделать это без всяких раскаленных стержней – понадобится только бумага и вода. Я вам объясню идею, а сделаете вы сами. Немного локонов спереди и накладной шиньон сзади: по-моему лучше не придумаешь!
  Ты пришел в замешательство от того, как она ловко расчесала и стянула тебе волосы: казалось, что кожа на лбу натянулась от этих манипуляций, как холст на мольберте.
  – Теперь лицо. В вашем случае главное – сделать ровно столько, чтобы это не выглядело вульгарно. Лучше меньше, чем больше!
  И она прошлась пудрой по твоим щекам, объясняя, как её наложить, чтобы черты стали более мягкими.
  – Румянами не пользуйтесь. Вы должны смотреться скромно, но слегка горделиво. Представьте, что у вас есть тайна, непростая тайна, но вы несёте её, как крест, как ношу. Румяна тут ни к чему! Никакой помады! А тушь... тушь определенно пригодится!
  И ещё сто пятьдесят тонкостей.
  Потом вы надели платье, у неё нашлись и особые подушки, чтобы очертить силуэт декольте.
  – Теперь, мсье Ониль, слушайте меня очень внимательно, – проговорила она, огладив складки платья. – Быть женщиной – значит нести тяжкую ношу – значит везде быть второй, но сохранять достоинство. Эту ношу мы принимаем со смирением. Поэтому держать себя надо не так, как держат мужчины. Мужчины при ходьбе расправляют плечи, прижимают подбородок, руки держат впереди, грудь выставляют напоказ – это нужно, чтобы придать себе решительности и продемонстрировать основательность. Вам же надлежит спину держать прямо, но плечи опустить. Голову склонить, но лишь слегка, со смирением, а не с целеустремленностью. Мужчины тяготеют подбородком вниз, смотрят же прямо. Ваш подбородок пусть лишь немного следует за вашим взглядом, а взгляд опустите! Но шея не должна горбиться. Шея должна держать голову ровно и хорошо, и в то же время оставаться мягкой. Это нелегко, но у вас получится. А вот это, – она дала тебе бархотку, – скроет особенности вашего горла. Либо используйте шарфик. Теперь пройдитесь по комнате. Присядьте.
  И ещё сотня наставлений о том, как садиться, как вставать, как ставить ноги, как держать руки.
  – Вы должны смотреться скромно, но слегка горделиво, – не уставала она повторять.
  Наконец, видя, что ты утомился, она закончила.
  – У вас отлично получается, – заверила она тебя. – Но, конечно, мастерство полного перевоплощения не приходит легко. Если мне будет позволено вам это предложить, я бы рекомендовала поупражняться самостоятельно неделю или две, а затем я приду к вам и скажу, что еще нужно поправить. Это будет стоить всего пятьдесят франков. А все вещи, которые я принесла, можете оставить – они уже включены в цену. Если же вы хотите перевоплощаться по щелчку пальцев, я советую вам выбрать себе женское имя и называться им про себя. Голос же у вас довольно мелодичный, но если желаете, мы поработаем и над голосом. Теперь желаете ли вы, чтобы я помогла вам разоблачиться?
  Она ушла, а ты остался перед зеркалом. На тебя оттуда смотрел... смотрело... смотрела? Да, пожалуй, смотрела. Ты нахмурился - и она нахмурилась. Ты улыбнулся - и она улыбнулась. Ты слегка приоткрыл рот - и её губы разомкнулись. Ты медленно повернулся, пытаясь найти изъян, пытаясь увидеть что-то такое, что закричит: "Глядите, это – переодетый мужчина!" И не нашел. И еще вдруг заметил то, о чем говорила Сара – у этой девушки в синем платье, с немного нескладной фигурой, и правда был глубокий, пронзительный взгляд.
  Мадам Живо брала дорого, но брала не зря.

  К сожалению, волшебство рассыпалось уже на следующий день, когда ты попытался повторить все сам – нет, не то, не так, криво, не по-настоящему... Как ловить решетом воду! Альберту решил пока ничего не показывать – рано. Нужно было во всем разобраться.

  За упражнениями и походами в мэрию тебе стало на время несколько не до театра – в конце концов, разве не для этого ты нанимал Буле, чтобы получить возможность делать то, что тебе хочется? Он отрапортовал запиской, что взятка успешно дадена, и все в порядке. Теперь ты чаще всего гулял по городу один, присматриваясь к женщинам: как они ставят ногу или как говорят друг с другом, как смеются, едят или как строят глазки. Тебе открылся настоящий новый мир! Раньше ты волей-неволей воспринимал их скорее как соперников, теперь ты чувствовал в них незримых, тайных союзников, которые могут, пусть и невольно, тебе помочь.

  Высидев в мэрии новую очередь (вот была бы потеха нарядиться в дамское платье и прийти туда!), ты узнал, что мэр затрудняется дать ответ по этому делу и требует разрешения посольства. Надо было записываться на прием, а это – опять терять время, которое можно было провести с большей пользой. Ты решил отложить свой визит ненадолго... а может, и вообще не ходить? Раз всё улажено!

  Мадам Живо заходила ещё несколько раз и нашла твои успехи выдающимися. Возможно, этой похвалой она хотела подбодрить тебя, а возможно, что это была чистая правда. Она рассказала тебе, что если произносить фразы слегка нараспев, твой голос вполне сойдет за то, что у женщин называют "грудной". В другой раз она принесла с собой несколько флаконов духов – чтобы дать тебе попробовать, и посоветовала "Герлен" с тонким ароматом сирены и роз ("духи этого мастера использует сама императрица!"). Кажется, её и саму увлекал процесс твоего перевоплощения.

  И тут... случился твой день рожденья!
  Дома в Америке вы не особенно праздновали дни рожденья – отец считал, что уместнее собираться на Рождество (День Благодарения ещё не вошел в моду) и праздновать всем вместе.
  Но Альберт сказал, что раз вы на чужбине, нельзя отказывать себе в таком поводе!
  Он хотел было собрать пирушку, но ты отказался. Это ведь был... отличный повод, чтобы попросить себе подарок, не так ли?
  Альберт подарил тебе маленький английский револьвер – Смит-Вессон. Он был пятизарядный, чуть длиннее ладони, разламывался пополам вверх стволом, и был лишен этих дурацких шпилек – патроны были гладкие, без всяких выступов.
  – Тебе он будет больше по руке! – сказал кузен. И это, кстати, была правда – такой ты мог легко носить даже в кармане брюк или во внутреннем кармане. И ещё он был страшно красивый: блестящий, никелированный, с щечками из слоновой кости, с литерами W. O. на рукоятке. Револьвер был в коробке из черного дерева, выложенной красным бархатом, и смотрелся, как дорогое ожерелье или браслет или орден.
  Вы выпили вина, и Альберт спросил, как ты хочешь развлечься. Был только обеденный час и ты попросил его оставить тебя одного на время.
  "Сейчас или никогда?"
  Ты затянул корсет, закрутил локоны, проделал те самые тысячу и одну манипуляции, которым научила тебя мадам Живо. На это потребовался, наверное, час... но нельзя было торопиться!
  Ты вышел в общую комнату едва дыша, боясь посмотреть на кузена, боясь, что Альберт, как тогда, снова засмеется. А он... не засмеялся.
  – Серьезно... это ты? – спросил он. – Ну то есть, я вижу, что это ты. Но если ты, который на самом деле ты, сейчас тоже выйдешь из комнаты, и окажется, что ты прятал там эту леди всё это время, я не удивлюсь, – добавил Альберт потрясенно.
  Он даже встал, как тебе показалось, растерянно – ведь в присутствии дамы сидеть не полагалось.
  Ты заговорил, произнес несколько фраз – он молчал.
  Ты сел в кресло, взял бокал, пытаясь унять дрожь в пальцах. Всё это был хороший знак – Альберт был не из тех людей, кого легко смутить.
  – Как мне теперь тебя называть? – сказал он наконец, словно в шутку, и пробормотал, – Ай да мадам Живо, черт бы её побрал...

  И тогда ты предложил ему действительно безумную вещь – пройтись вдвоем по улице. "Только до конца улицы и обратно". Альберт, который, ты знал, был склонен к риску и авантюризму, сразу же согласился.
  Эту прогулку ты не забудешь никогда: ты держал его под руку и старался не смотреть на людей вокруг, потому что было ощущение, что они ВСЕ НА ТЕБЯ СМОТРЯТ. Что кто-то засмеется, покажет пальцем или просто посмотрит с миной: "Не пойму, что с этой девицей не так?"
  – Зайдем в кондитерскую! – предложил Альберт. Ты хотел остановить его, но он увлек тебя быстрее, чем ты смог что-то предпринять.
  Он что-то покупал там, то ли ириски, то ли пирожки. Ты уставился в витрину, глядя на банку с какими-то сахарными леденцами.
  – Что-нибудь приглянулось, мадемуазель? – спросил приказчик. Приказчик! Человек, который с порога привык выкупать на раз, кто перед ним, чего хочет и на сколько его можно раскрутить, назвал тебя мадемуазель! Не в шутку! Это было уже слишком.
  Вы гуляли до вечера, и никто ни разу не хохотнул, не скривился, не прищурился с мерзенькой хитринкой. Для всего города Парижа с его извозчиками, прохожими и полицейскими ты был "мадемуазель".

  Вы вернулись домой, не до конца веря в то, что всё прошло именно так – как по маслу.
  – Это было блестяще! – сказал Альберт, смеясь. – Ты был просто великолепен. Я такого и представить не мог там, в Ницце. Ну, а что ты чувствовал?
  Вы заспорили, что пить дальше, вино или ром? Сошлись на роме, но только немного.
  Ты помнишь этот бархатистый, пряный, сильный вкус, как он пощекотал горло и подбадривающим теплом скользнул внутрь, ближе к животу.

  Ты посмотрел на него.
  – Что? – спросил Альберт, напрягшись.
  Ты просто смотрел на него – и всё. Прямо как советовала Сара.
  – В смысле? – пробормотал он, немного смутившись.
  Ты пожал плечами. Или пожала?
  – Хочешь сказать, пора это снять? – он кивнул на платье.
  У вас была керосиновая лампа, которая висела на стене. Ты подошел и задул её. Комната теперь освещалась только садящимся солнцем, от которого оставалась лишь мягкая зарница на облаках.
  Потом он сказал:
  – Серьезно?
  И ты опять ничего не ответил.
  Потом он встал, шатаясь не от рома, и поцеловал тебя.

  Солнце ещё отбрасывало этот умирающий свет на облака, когда вы оказались в его спальне, на застеленной кровати. Ты первый раз чувствовал язык другого человека у себя во рту, и это было настолько упоительно, что ты немного потерял голову. То, что ты раньше вымучивал, о чем только мечтал и робко пытался приблизить, непостижимым образом вдруг шло само собой. Ты только ощущал, что он делает это не через силу, порывисто, без сомнений, торопясь, но не торопливо.
  Вы распустили завязки корсета, и пока ты отвязывал неуклюжие нижние юбки и думал, снимать платье или всё же нет (а вдруг вся магия именно в нём?), Альберт куда-то подевался, а потом оказался со стороны твоих ног, и ты резко, с тем ощущением, как если бы вбежал в воду, а вода оказалась холоднее, чем ты думал, понял, что он снял с тебя панталоны и видит все, что у тебя под платьем. И он дотронулся до тебя чем-то холодным, скользким – ты напружиненно вздрогнул, но это была только его рука. У тебя дух захватило, когда он провел пальцами где-то там, где ты сам до себя никогда не дотрагивался. Другая его рука скользнула по твоему бедру, и ты замер, ожидая, что он отдернет руку в разочаровании – ведь бедро-то у тебя уж точно не как у женщины.
  Но он вместо этого оказался над тобой, он согнул твои ноги в коленях, через платье, ты помнишь, как зашуршала материя, и он снова поцеловал тебя, но это был другой поцелуй – яростный и какой-то требовательный.
  Прижимаясь к тебе животом, он прошептал, слегка даже угрожающе:
  – Ну, ты сам захотел!
  Он надавил, и сначала это было приятно настолько, что мурашки побежали до самых кончиков пальцев, но почти сразу стало неудобно, как будто... как будто ты сел, прислонившись боком к столу, стол давит тебе в бок, и ты, повинуясь естественному желанию, пытаешься отодвинуться... но не можешь! А столешница давит всё сильнее. И ты начинаешь немного паниковать, потому что это больно и странно.
  Ты попробовал слегка отстранить его, что-нибудь сказать, но слова застряли в горле – то ли от стыда, то ли от боли. А он, большой, тяжелый, сильный, был сверху, он схватил тебя за руки, прижал их к постели, и начал двигаться сильнее. Ты запрокинул голову, ёрзая по одеялу мешавшимся шиньоном, но он схватил тебя за подбородок и заставил держать её ровно.
  И это было почему-то очень стыдно: ты почувствовал, как возбуждение ушло, и твоя плоть обмякла, стала слабой и безвольной, а его плоть наоборот была твердой, и сильной, и безжалостной. Ты почувствовал, как слезы катятся по щекам, а он вдруг дал тебе пощечину! Это была и не пощечина даже – он скорее легонько хлопнул тебе по щеке, но в этом жесте было что-то настолько хозяйское, собственническое, что ты перестал сопротивляться, понимая, что теперь это не закончится, пока он не захочет. Ты только мог выше задирать колени – казалось, что тогда это не будет так невыносимо.
  Он вдруг начал напирать медленнее, словно спохватившись, дотронулся тыльной стороной ладони до твоей щеки, но больше не целовал тебя. Ты провалился в странное состояние, в котором беспомощность смешалась с гаснущей обидой, и тебе осталось только дышать. И так и пропустил момент, когда начал замечать, что его тело трется об твоё, и это вообще-то приятно.
  Тебе стало ещё больше невыносимо, но по-другому – было больно, но боль была ничто по сравнению со странным томительным ощущением внизу, нарастающим, как ком. Ты снова очень сильно захотел, чтобы это поскорее кончилось, но не так, как раньше – не прекратилось, а дошло до конца. Тебя буквально скрутило вокруг этого ни на что не похожего, мерзко-сладкого, болезненного зуда, предвкушения подступающего чего-то. Всё тело заволновалось, ты ощутил, как дрожат кончики пальцев на ногах, как напрягается грудь. Пальцы рук стали царапать по покрывалу, пытаясь захватить хоть кусочек его глади, чтобы сжать с неистовой силой, чтобы как-то выдавить эту истому наружу. Страшно захотелось дотронуться до себя, схватиться, сжать, тереть – ты вдруг осознал, что снова дико возбужден – но это было невозможно, потому что Альберт лежал на тебе и мешал. Ты обхватил его плечи, выгнулся дугой, шея напряглась в судороге...
  И ты закричал.

  Ты лежал, чувствуя скользкую влажность внизу, истощенный, еле живой, ты едва мог говорить. Альберт лежал рядом, чуть отстранившись, но твоя голова была у него на плече.
  – Давай выкурим по сигаре? – предложил он мягко, словно немного извиняясь. – Мы же ещё мужчины? Нам же ещё можно сигары?
  Произошедшее было не то чтобы приятно... скорее как будто ты сел в первый раз на лошадь, а она понесла и скинула тебя, но запомнился тебе не ушиб, а восторг скорости, свист ветра в ушах. Такое могло обескуражить... но было чувство, что ты толком не понял, не распробовал, как это было. Что это как табак или кофе – первый раз ты кашляешь или не вполне понимаешь, зачем это пьют взрослые, а потом, может быть, без этого уже не сможешь?

  Ты спросил у Альберта, понравилось ли ему это всё. Он ответил, что да, но ты почувствовал, что за этим ответом кроется нечто большее. Потом, уже в другой день, ты пристал к нему с расспросами, и как он ни запирался (видимо, чтобы тебя не обидеть), однажды все же признался тебе.
  – Понимаешь, это как... словом, знаешь, во всём этом не было ничего приятнее, чем видеть, как ты морщишься, а потом кричишь. Это... двойственное чувство. Как будто я же сам отвел тебя в спальню, а потом тебя же за это наказываю. С женщинами это не так – женщины знают, чего хотят, и это просто зов природы и в лучшем случае пошлая игра. Но с тобой, Уил... это как будто бы я одновременно и демон, и ангел. Часть меня хотела, чтобы тебе было хорошо, а часть – чтобы ты пожалел. Мне хотелось... Только не смейся! Мне хотелось слизывать твои слезы со щек, узнать, какие они на вкус. И мне хотелось гладить тебя по голове и утешать, но что-то останавливало. Это...
  Он задумался.
  – А хочешь, попробуй сам! Я знаю одно заведение... я могу привести кого-то к нам домой, ты сам это сделаешь с ним. Ты хоть поймешь, что я имею в виду.
  Альберт усмехнулся.
  – И знаешь... платье очень красивое, но... ты можешь больше его не надевать. Важно, что это ты, а не что на тебе надето.
  Потом он вздохнул.
  – Голова идет кругом, если подумать, куда мы зашли, да? А что надо делать, когда голова идет кругом? Правильно! Надо выпить!

***

  За этими событиями ты пропустил момент, когда понял, что с театром что-то не так. Раньше ты всегда приходил и забирал выручку сам, а в этот раз попросил Буле прислать её вам, собираясь в соответствии со своим планом разделить на три части. Но Буле вдруг не ответил на твою записку. Это было странно.

  Ты приехал в Куртий и сначала ничего не понял. Почему двери заколочены? Потом зашел с черного хода – внутри был только карлик. От него-то ты и узнал, что театр неделю как закрыт, а мсье Буле мистическим образом исчез вместе с супругой.
  Как, в смысле, то есть куда?
  А так! Прихватил 500 франков (об этом ты догадался сам, было несложно сложить два и два), выручку за сентябрь и скрылся в неизвестном направлении!
  – А получка-то будет? – спросил карлик. – А то все разошлись, когда он сбежал. Надо бы их собрать. А то того, мсье Ониль... тоже разбегутся.
  Ты пошел в полицию. В полиции сказали, что, конечно, поищут его, но надежды мало – неделя прошла, знаете ли. Кстати, а у вас там разрешение какое-то положено было достать? Вы достали?

  Альберт отнесся к этому известию спокойно.
  – Ой, да ладно! – сказал он. – Сейчас получим это дурацкое разрешение и найдем нового человека. Главное, не расстраивайся по пустякам! Если что, я и в карты могу заработать, там чем больше вкладываешь, тем больше получаешь! Но вот что стоит сделать – так это написать родителям. Пока дойдет туда, пока обратно... Глядишь, к тому моменту деньги пригодятся.
  Денег у вас (по крайней мере, у тебя) и правда оставалось... не так много. Поездка вышла дороговатой, опять же мадам Живо влетела в копеечку, неудачная взятка тоже обошлась дорого, да и в целом ваш образ жизни был не слишком экономным. Деньги пока что были, но без работающего театра ты чувствовал себя неуютно. Нужно было как-то решить вопрос с посольством.

  В посольстве тебе сказали, что по твоему делу тебя почему-то будет принимать сам министр (так назывался посол – "Министр Соединенных Штатов в Америке при дворе Тюильри"). Ты попал к нему не сразу, но и таких мучений, как в мэрии, не было – чувствовалась американская пунктуальность и четкость.
  Ты вошел в его кабинет и поневоле оробел: интерьер был ужасно чопорный, с тяжелыми креслами и массивным столом, с глухими торжественными портьерами. На столе стояло пресс-папье в виде орла. Посол был крупным мужчиной лет пятидесяти или даже шестидесяти, с крупными чертами лица – нос у него был похож на картошку, сверху – густые кустистые брови, а на мощном подбородке – ямочка.
  – Итак, мистер О'Нил, – сказал он, указав тебе на кресло. – Я весь внимание. Расскажите мне о себе и о вашем театре, всё, что сочтёте нужным. Что это, собственно, такое, театр или цирк? Какого рода представления вы там даёте?